Текст книги "Экстатичность культуры и проблемы эстетики"

Одним из способов физического задания ритма в экстатическом ритуале является голосовая модуляция типа ритмичного стенания, которая постепенно эволюционирует в сторону поэтического речепения. В качестве типичных примеров могут служить гимны или мантры. Однако, и сам язык, построенный на бинарных оппозициях (Ф. де Соссюр), задает определенный ритм, имеющий психическое воздействие на человека. Этот ритм в различных национальных языках будет различным, что соответственно скажется на национальной психологии народов. Эта мысль, высказанная в общем виде еще В. Гумбольдтом, постоянно привлекала внимание Овсянико-Куликовского: «Экстатическое действие ритма в танцах действительно засвидетельствовано историей и опытом. То же самое следует сказать о музыке и пении. Но мы пойдем еще дальше и скажем, что сам язык на ранних ступенях развития действовал на человека экстатическим образом, и что источником такого действия был именно ритм, языку присущий» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.101].

«На ранних ступенях развития поэзия сливалась с языком, – продолжает свою мысль ученый, – сам язык был поэзия, и ритм, ему присущий, был жив и властен». Отмечая ритмическое сочетание слогов в языке, распределение гласных, симметрию ударений, сочетание высоких и низких нот в мелодии языка, Овсянико-Куликовский отмечает, что «вот здесь-то, в этой инстинктивной гармонии языка и таится причина экстатического воздействия языка на психею человека» [Овсянико-Куликовский, 1883, с. 102–103].

Действие ритма начиналось с самой подготовки к экстатическому ритуалу, с процедуры приготовления опьяняющих напитков и добывания огня (древним способом). Обе процедуры персонифицированы в экстатическом культе эпохи Вед двумя культовыми божествами: Агни и Сома. Д. Н. Овсянико-Куликовский посвящает исследованию культа Сомы (экстаза) магистерскую диссертацию, а исследованию культа Агни (огня) – докторскую. Хотя сама концепция обеих диссертаций целиком заложена в первой работе.

В культовом пространстве экстатического ритуала между огнем и опьяняющим напитком много общего. В результате опьяняющего действия по телу разливается жар, – такой же, как от пламени костра. Человек как бы сам воспламеняется, загорается огнем и трепещет – в своих танцевальных телодвижениях – как пламя. В нем просыпается неистовство, мощь, бешеная энергия, furor. Само состояние экстаза переживается как просветление (не бытовое, конечно, и не культурное, а скорее абстрактно-космическое), при котором и глаза, и лицо сияют. Огонь в данном случае выступает как зримое выражение незримого и, в то же время, как объективация субъективного.

Огонь лучезарен, сиятелен, светоносен, благолепен, – таким он предстает в экстатическом опыте. Но в экстатическом опыте все отмеченные предикаты огня творятся вне огня, в человеке. Причем человека в экстазе нельзя обвинить в солипсизме: он вне себя по определению, поэтому поименованные выше предикаты огня становятся предикатами реальности. Тем самым в экстатическом опыте начинается презентация, репрезентация онтологической реальности в атрибутах (уже не в предикатах) лучезарности, сияния, света, благодати. Огонь сам по себе как бы в стороне, он уже как бы и не причем, хотя в ритуале он по-прежнему остается в центре внимания, в центре хоровода. Но, глядя на него, созерцая его, смотрят вне его, дальше его и видят не его, а атрибутику онтологической реальности, переживая ее в себе самом. В то же самое время огонь реально жжет, светит в ночи, возбуждает, провоцирует неистовство телодвижений. Поэтому огонь – не просто символ со значениями трансцендентного опыта, но он есть бого-явление.

В культе Агни и Сомы речь идет о горении души, о разогреве человека до пластики текущей жидкости, артикулирующей вибрации космоса, биения пламени огня. Звуковым аналогом огня, в тех же самых определениях, будет Речь как пение. Речь первоначально есть песня огня, его звуковое отображение. Когда «горящий» в экстазе человек поет, то его пение лучезарно, оно ни о чем, оно о самой лучезарности, оно азартно-поэтично. Оно творится человеком, и само творит человека. Человек творит экстатическую песнь, отдается пению, и пение делает из человека экстатика, поэта, вещего, провидца. Экстатическая песнь ведет, а сами песни получили название Веды.

Изучая гимны Риг-Веды, Овсянико-Куликовский усматривает тесную взаимосвязь между жаждой пения (речевой деятельностью), потреблением опьяняющих напитков и культом огня. «Сома украшается песнями – наряжается в пение как бы в одежду… Пение не называется пением, гимн не называется гимном, – для обозначения этих понятий взяты слова… “голос”, “слово”, “мысль”, “чувство”, “экстаз”…» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.36].

«Потребление опьяняющего напитка дало могучий импульс дальнейшему развитию психической деятельности – в весьма разнообразных сферах ее. Он окрылял фантазию, развязывал язык, развивал общественность, подвигал вперед поэтические, творческие и культурные инстинкты человека. Это было острое, возбуждающее начало, которое – будучи внесено в младенческую психею доисторического человечества – пробуждало ее дремлющие силы» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.24]. Отмечая «жаркое действие» опьяняющего напитка сомы, Овсянико-Куликовский пишет: «Он чуден, он упоителен, он полон тайны – этот новый Agni. Рождаясь из растения, – как огонь – из дерева, – он согревает и даже жжет как огонь… Он как бы жидкий огонь. Он возбуждает восторги еще в большей степени, чем Agni. Проникая в человека, он приводит в священный трепет все силы души его, и человек чувствует, что какое-то божество – мощное и властное – вселилось в него; создание слабое и бренное, он теперь ощущает в себе необычайный прилив сил, наплыв энергии, – он мнит себя причастным божественной субстанции и обладателем всяческой мудрости. Раз эти психические моменты налицо, – мы уже в сфере религии и специально – на рубеже той могучей всемирно-исторической религиозной силы, которая называется мистикою» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.24–25].

В гимнах Риг-Веды боги – не абсолютно самостоятельные существа. Они зависимы как от действия опьяняющего напитка сомы (амброзии), так и от людей, которые поддерживают в них божественный настрой своими комплиментами (гимнами, псалмами, молитвами, жертвоприношениями, – культом). По этому поводу Овсянико-Куликовский замечает: «Индра совершает все свои подвиги при помощи Сомы… подвиги совершает не Индра сам по себе… а Индра-Сома» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.109]. То есть боги, о которых повествуют гимны Риг-Веды, сами находятся в экстатическом состоянии, они также нуждаются в его воспроизводстве. При этом Сома – бог Экстаза, выступает как источник космической, изначальной энергии, в то время как остальные боги только пользуются ею. Они лишь деятели, агенты, органоны лучезарной реальности. Экстаз как «выход-из-себя» есть креативный источник хаоса-космоса, креация самого бытия, по отношению к которому различия между хаосом и космосом просто второстепенны. Экстаз есть желание быть, напряженный прорыв из небытия в бытие. Ведический Soma и есть подобное желание быть, энергия прорыва в бытие. Экстаз ведет в бытие и есть ведение бытия, и божество экстаза, Сома, есть вождь, фюрер, дуче, пред-водитель богов. Сами боги поклоняются Соме.

У людей есть могучее, волшебное средство: они могут творить энергию экстаза, – это больше, чем могут отдельные боги. Но люди не могут, не умеют ею пользоваться. Драгоценный дар Сомы, сотворенный людьми в экстатическом культе, достается богам – и даром. Мудрость жрецов в том и состояла, чтобы драгоценный экстаз не отдавать даром, а заключать завет, договор, сделку с богами на взаимовыгодных условиях. Жрецы – изначально дельцы, именно поэтому общественная жизнь превратилась в фаустовскую цивилизацию. Мудрость как трепет, поэзия, бескорыстное, – и потому беспредметное, – созидание экстаза, энергии космоса, обернулась в цивилизации оккультной магией и сластью власти. Мудрым в цивилизации объявляется тот, кто умеет управлять и властвовать, созидать «предметность». Беспредметность в цивилизации выступает синонимом никчемности, и экстаз выпадает из поля зрения цивилизованных людей как нечто беспредметное, никчемное, неестественное для якобы естественных наук.

Способность людей созидать экстаз придает культу Сомы в эпоху Вед совершенно особое, триумфальное значение. Люди, приготовляющие опьяняющий напиток Сомы и поющие гимны в честь его созидания, в этот момент онтологически выше богов. Это торжественный миг в жизни человека. Человек может, не теряя достоинства, посвятить (как бы нотариально завещать) свой экстаз определенному богу, моля его использовать этот экстаз хотя бы отчасти на пользу человеку. Такими по своему содержанию и являются гимны Риг-Веды. Они, безусловно, корыстны. В то же время они еще сохраняют наивность в подходе к заключению завета, в котором вполне определенно проглядывает абсолютная ценность беспредметного сознания. И эта ценность фиксируется в строе языка, в способности языка экстатически воздействовать на психику человека. Д. Н. Овсянико-Куликовский со всей ответственностью оценил значение экстатичности языка, однако тема эта не получила дальнейшего развития в его творчестве.

Добытые Д. Н. Овсянико-Куликовским факты этимологического анализа позволяют ему перейти к дедуктивному методу изложения «концепции речи и экстаза». Прежде всего, он отмечает огромное положительное значение потребления наркотических веществ в рамках экстатического культа: «Потребление опьяняющего напитка дало могучий импульс дальнейшему развитию психической деятельности… Это было острое, возбуждающее начало…» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.24]. И далее: «Огонь домашнего очага и действие опьяняющего напитка на ранних ступенях культуры имели значение могучих факторов, сильно способствовавших группировке людей, развитию общительности и общественности. Эти факторы реагировали на младенческую и грубую психею дикаря экстатическим образом, и этот примитивный экстаз был могучим стимулом для дальнейшего развития психической деятельности» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.55].

Проводя этимологию слов для обозначения огня, исследуя культ Агни, Овсянико-Куликовский невольно подводил к выводу, что огонь является неотъемлемой частью экстатического культа, чего нельзя сказать про его хозяйствующее значение. Огонь был обязательным для формирования психики человека, а был ли он так обязателен для первобытной экономики – это большой вопрос. На момент появления огня в человеческом обществе – миллион лет назад – климат был теплым, необходимости в ночном освещении не было, керамика и металлургия отсутствовали, хлеб не пекли и мясо не ели [Костецкий, 1996].

Точно так же, как огонь и наркотики, в экстатическом ритуале были затребованы половые отношения, – естественно, что не по своему прямому назначению, не для деторождения. Далее можно предполагать, что половые отношения в экстатическом ритуале заложили основы собственно человеческой сексуальности, совершенно искусственной по отношению к инстинкту продолжения рода. Это предположение действительно оправдается при культурологическом подходе к сексологии и сексопатологии.

Наконец, последнее фактологическое обстоятельство, связанное с экстатическим ритуалом, касается «кружения» и ритма. Так же как хлысты доводят себя до экстаза «кругом, святым кругом!», точно так же кружение вокруг огня (и другие виды кружения) играло важную роль в первобытной технике экстаза.

Речь возникает не как средство сообщений, а как голос, точнее, как вопль экстаза в ритме экстатических телодвижений. В своем прообразе речь есть голос, не отягощенный «предметностью». То есть речь в начале своего генезиса есть голосовое сопровождение экстатического ритуала, его вокальный аккомпанемент. И в этом своем значении речь не была коммуникативной функцией общества, функцией общения, но была функцией психического воздействия на человека.

Подытоживая в «Заключении» результаты своей работы, Д. Н. Овсянико-Куликовский делает общий вывод, который сыграет свою роль в дальнейших дедуктивных построениях: «… На ранних ступенях развития общественности острые экстатические состояния играли выдающуюся роль и имели по-преимуществу значение прогрессивное» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.228].

Этот вывод русского ученого, сделанный более века тому назад, резко контрастирует с представлением об экстазе в современной медицине и науке. Для естественных наук экстаз неестественен, а потому-де он не может быть предметом изучения. Даже для психоанализа З. Фрейда, фрейдистов и неофрейдистов экстаз остался за пределами изучения, прикрытый не такой уж и толстой пеленой сексуальности. Отмечая наличие в человеке некое неистовое влечение, энергию этого влечения, окрашенную в тона сексуальности и смерти (Эроса и Танатоса), З. Фрейд обозначил его абстрактным латинским термином libido. Экстатическая природа libido для психоанализа оказалась недоступной.

Между тем, для понимания как причины неврозов, так и для понимания самой сексуальности человека, сексуальных перверсий и девиаций, имеет значение следующее положение «концепции экстаза» Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Оскуднение стихии экстаза нормального, вытекающего из самой сущности психического взаимодействия, вызывает страдание, недовольство, неудовлетворенность, скуку и заставляет прибегать к суррогатам, например, к вину» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.229]. Овсянико-Куликовский не только не относит явление экстаза к патологии, не только знает его культурное, прогрессивное значение для психики человека, но и настаивает на наличии определенной экстатической нормы, отклонение от которой вызывает психические отклонения: «Без острых экстатических воздействий человек не может держаться на уровне нормальной возбужденности, потребной для его душевного равновесия; лишенный этих возможностей, он опустился бы ниже того уровня, он потерял бы, так сказать, нерв жизни» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.230].

Далее Д. Н. Овсянико-Куликовский составляет целую программу развития исследований по теме экстаза, хотя изложение ее в «Заключении» диссертации по сравнительному языкознанию никакого значения уже не имело. Да и сам автор рассматривал развитие темы как «вопросы общественной психологии», к которым он отнес следующие:

1) требуется определить состав и общественный характер, норму общественного экстаза в данное время;

2) исследовать переход нормы экстаза в одну эпоху к норме экстаза в другую эпоху;

3) связать переход от одной нормы экстаза к другой с развитием цивилизации.

«…Только на этой психологической почве и возможно, как я думаю, – полагает Д. Н. Овсянико-Куликовский, – построить широкую и плодотворную формулу прогресса… Нормальный экстаз у детей и у так называемых дикарей займет видное место в этого рода исследованиях» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.229].

Дальнейшую программу развития концепции экстаза Д. Н. Овсянико-Куликовский связывал с классификацией экстатических состояний. Прежде всего, он разделил все экстатические состояния человека на два вида: обычные и острые. При этом предполагается, что вне экстатического состояния человек – как человек – не бывает, то есть он бывает либо в обычном экстатическом состоянии, либо в «остром»: «Наблюдая современного человека, как существо общественное… мы легко подметим, что его внутренне бытие слагается из… различных экстатических духо-настроений. В самой природе общественности лежит источник душевных подъемов» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.229].

Последнее обстоятельство необходимо рассматривать в связи с языком. Язык, общество и «дух народа» в своей взаимосвязи и образуют, следуя В. Гумбольдту, природу общественности. Учитывая сформулированное ранее положение Д. Н. Овсянико-Куликовского о том, что «в природе языка таятся элементы культурно-психологического фактора, называемого экстазом», можно придти к выводу, что всякий говорящий человек – вслух, «про себя», шепотом, – уже экстатичен. Быть в языке, – значит быть в экстатическом состоянии, которое Овсянико-Куликовский интерпретирует как «обычное», «нормальное».

В своем реальном бытии человек подвержен действию многих экстатических факторов, кроме языка и речи. «Человек как существо общественное, состоит… под перекрестным огнем психических воздействий… эти воздействия производят… различные виды и сорта экстаза. Этот экстаз – во всевозможных видах, с бесконечными вариациями силы, интенсивности и характера, – широким потоком разливается в сфере общественности, составляя ту стихию ее, в которой человеку привольно дышать и вращаться» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.229].

От обыденных экстатических состояний Д. Н. Овсянико-Куликовский отличает «острые», которым он уделяет особенное внимание. «В основе последних, – пишет он, – лежит психика ритма и действие возбуждающих начал, – частью искусственных. К отделу острых проявлений экстаза мы отнесем экстаз религиозно-мистический, а так же те виды экстатических состояний, которые производятся танцами, музыкой, опьяняющими напитками, опиумом и т. п. Роль и границы этих проявлений экстаза крайне разнообразны, они видоизменяются по ступеням общественного развития, по национальностям, по сословиям, по уровням образованности и т. д.» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.230].

Намечая программу социологического исследования норм общественной экстатичности: по сословиям, по национальностям, по образованию и т. п., – Овсянико-Куликовский не оставляет почву теоретического рассмотрения вопроса: «При всем разнообразии… в этой сфере, не трудно подметить одну общую черту, которая проходит через всю историю острого экстаза. Это именно – его абсолютная необходимость <…>Такое общество – без религии, без искусства, без поэзии – не могло бы жить, не прибегая к суррогатам, например, к пьянству. Без острых экстатических воздействий человек не может держаться на уровне нормальной возбужденности, потребной для его душевного равновесия» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.230].

Идея об абсолютной необходимости острого экстаза для поддержания нормального уровня как психики человека, так и состояния общественности (общительности, общежития) приводит Д. Н. Овсянико-Куликовского к определенному взгляду на начало антропогенеза: «Если в настоящее время нервные чада цивилизации нуждаются в сильных возбуждающих стимулах, чтобы не одеревенеть и удержаться на уровне нормальной возбужденности, то тем более необходим был острый экстаз в эпоху, когда… нормальный уровень возбужденности еще не был установлен. Теперь дело идет о том, чтобы не опуститься ниже этого уровня, тогда дело шло о том, чтобы до него возвыситься… С развитием культуры мы наблюдаем постепенное упрощение острого экстаза… и превращение его из религиозного в светский» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.230–231].

Оценивая роль экстатического фактора в истории, Д. Н. Овсянико-Куликовский писал: «Если впервые дремлющая психея человека была пробуждена открытием огня (речь идет о культовом огне вместе с культом опьяняющих напитков – В.К.), то это пробуждение доведено до конца мистикою, которой острое, возбуждающее действие окончательно вырвало человека из животного прозябания и вывело его на широкий простор всемирно-исторического развития» [Овсянико-Куликовский, 1883, с.25].

Для Овсянико-Куликовского не была чуждой мысль о том, что человек, буквально, стал человеком, в экстазе покинув животный мир. Человек как животное, то есть гуманоид или антропоид, «вышел-из-себя», тем самым перестал быть животным и пошел по новому – собственно, человеческому – пути. Поэтому не случайно, как уже отмечалось выше, Овсянико-Куликовский встретил как свою, по его собственному признанию, мысль Ренана о том, что «человек в течение многих тысячелетий был сумасшедшим, после того как в течение многих тысячелетий он был зверем». И на пути всемирно-исторического развития фактор экстаза никогда не переставал существовать. В этом смысле всемирная история есть история прежде всего экстатическая, и лишь потом – экономическая и политическая.

Однако, для Д. Н. Овсянико-Куликовского вопрос о соотношении экстатического и общественного остался неразрешенным в принципе. Дело в том, что к своей концепции экстаза он шел от языка, общественная природа которого не вызывала сомнений. В таком случае и экстаз должен трактоваться как продукт социального действия. Однако, реконструкция древнего экстатического культа демонстрировала, напротив, асоциальную технику ритуала, позитивное значение которой Овсянико-Куликовский начал признавать одним из первых в ученом мире. Да и сам человек-в-экстазе асоциален. Но, в то же время, он и не биологичен в состоянии экстаза. Экстаз – не сон и не бодрствование, не жизнь и не смерть, не болезнь и не здоровье. Экстаз есть экстаз. Это состояние – человеческое, и Овсянико-Куликовский первым сказал, что это – нормальное человеческое состояние.

Взгляды Д. Н. Овсянико-Куликовского не нашли поддержки в сфере науки. Естественные науки не относят экстаз к естественному состоянию человека (в отличие от тех же состояний сна и бодрствования, жизни и смерти, здоровья и болезни). А гуманитарные науки, страдая манией социальности, посчитали экстаз а-социальным и, следовательно, антигуманитарным явлением. В обоих случаях экстаз оказался вне сферы научного внимания, а «концепция экстаза» Д. Н. Овсянико-Куликовского, проведенная в его диссертации, сошла за следствие каких-либо недоразумений.

Между тем, Д. Н. Овсянико-Куликовского страстно интересовала проблема происхождения разума человеческого, к разрешению которой он, возможно, был ближе, чем кто-либо другой. Это была проблема всего гуманитарного знания и философии, – что прекрасно осознавалось мыслителем.

В своей речи в Харьковском университете от 17 января 1901 г. «О значении научного языкознания для психологической мысли» русский профессор писал: «В ряду великих научно-философских проблем, которых постановка и предварительное расследование составляет задачу второй половины истекшего века, видное место принадлежит проблеме о происхождении разума человеческого, об исторических путях его развития, о его познавательных силах, о границах этих сил, наконец, о его высшем назначении, его великом призвании на всемирно-историческом поприще бесконечного развития и совершенствования человека. Возникновение этой великой проблемы, – продолжим цитирование речи, – было естественным, историческим следствием разработки всех тех областей знания, которые имеют известное отношение, прямое или косвенное, близкое или отдаленное, к разуму человеческому, к психологии и истории познающей мысли. Физиология нервной системы и мозга, психо-физиология, психопатология, психология процессов мышления, логика, теория познания, далее, науки филологические и исторические, в ряду которых в данном случае на первый план выступает история наук, философии и художественного творчества, – все эти области знания… приводят к постановке проблемы разума, и доставляют ей необходимые предпосылки в форме фактического материала и основных научно-философских понятий» [Овсянико-Куликовский, 1901, с.1].

Среди основных научно-философских понятий, абсолютно необходимых для рассмотрения проблемы разума, зиял огромный пробел – понятия экстаза не существовало ни в философии (со времен утраты пифагорейско-неоплатонической традиции), ни в гуманитарных науках, ни в естествознании. И этот пробел в понятийном аппарате философско-научного знания был впервые восполнен концепцией экстаза Д. Н. Овсянико-Куликовского. Разработанная на прекрасном фактологическом материале, при блестящей эрудиции междисциплинарного научного подхода, восходя к глубинам европейской философской классики и древним текстам Востока, концепция экстаза оказалась, как это часто бывает в науке, не ко времени. Она была слишком новой, слишком яркой, слишком строгой для расплывчатой системы научных взглядов своего времени. Доказательством этого может служить и общественное возмущение взглядами Ф. Ницше, – в той мере, в какой он приближался к теме экстаза. Науке понадобилась хитрость З. Фрейда, который сознательно не афишировал философию своих исследований, скрывая ее под инструментарием науки (наблюдение и описание неврозов), пока не приучил научную общественность вслух говорить о сексуальности и ее небиологической роли в культуре.

Овсянико-Куликовский прекрасно понимал, что сексуальность человека, в отличие от ее аналогов в мире животных, есть оргиазм, один из видов оргиазма, и в этом виде восходит не к половому влечению, а к экстатическому культу. И культурным напарником сексуальности является ритуальное использование наркотических средств. Причем, и сексуальность, и использование наркотических веществ, по Овсянико-Куликовскому, имеют выдающееся гносеологическое значение, которое распространяется, естественно, на психологию. Далее бы надо ставить вопрос о педагогике и философии образования в ее отношении к этике, эстетике, религиоведению, – однако, Овсянико-Куликовский не делает этого, как не решает он и многих других проблем, связанных с концепцией экстаза. Однако, отдадим должное ученому за то, что им сделано, а сделано им главное: произнесено само слово «экстаз», поименовано важнейшее явление антропогенеза, введено новое понятие, предложена концепция экстаза. Д. Н. Овсянико-Куликовский, подобно Декарту с его кратким «Рассуждением о методе», предложил теоретические основы новой методологии, которая, естественно, нуждается во времени для своего утверждения, нуждается в новых работах.