Текст книги "Среднеазиатские мозаики. 1966 год"

Среднеазиатские мозаики
1966 год
Виктор Кротов

Моей маме, которой я не писал писем.

© Виктор Кротов, 2017

ISBN 978-5-4483-3980-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лиха беда начало

Почему вообще человек начинает писать? То ли спасается от навязчивых мыслей – пусть, мол, лучше к другим пристают – то ли желает облагодетельствовать тех, кто слишком занят, чтобы писать самому, то ли… Во всяком случае, если я кое-как ещё могу объяснить, почему пишут другие, то о себе я могу сказать только одно: хочется.

Захочется ли кому-нибудь это читать – другой вопрос. Но надо считаться и с возможностью, что хоть один читатель найдётся.

Забота о читателе

Читателю легко отделаться от писателя (достаточно перестать быть читателем) – и в этом его сила. Писателю тоже легко остаться без читателя – но в этом его слабость. Поэтому я не заставлю своего читателя испытывать вместе со мной муки сессии, сдавать накануне отъезда последний экзамен, лихорадочно расправляться с накопившимися делами… С этим мне удалось справиться самому, а теперь я готов подвинуться и уступить тебе, читатель, место за столиком в вагоне-ресторане. Ты едешь со мной, а я с попутным отрядом студентов-целинников с физфака, в поезде «Москва-Павлодар». Впрочем, высадимся мы с тобой в Целинограде, а потом приедем в Алма-Ату, где и начнётся по-настоящему наше путешествие. И всё это происходит… в 1966 году.

Мозаика первая, дорожная

Семеро одного не бьют

Почувствовав, что вагон-ресторан отличается от вагона-не-ресторана в лучшую сторону, мы всей компанией (семеро физиков и я) заказали восемь бутылок лимонада (было и пиво, но – для целинников вступил в силу сухой закон) и решили не уходить, пока нас не выгонят. Впрочем, судя по тому, что лимонад нам дали только через полчаса, выгонять нас не собирались.

– Слушайте, – нервно хихикнул кто-то, – у меня не лимонад.

На столе стояло семь бутылок лимонада и одна бутылка пива – феноменальная ошибка официанта.

Семь пар печальных глаз медленно поднялись на меня – единственного, кто сейчас не имел ни целинных прав, ни целинных обязанностей. Важно было последнее.

– Только побыстрей, – уныло попросил мой сосед. – А то побьём…

– Нет, это я так, чисто теоретически, – тут же спохватился он, – семеро одного не бьют…

Взгляд уже путешествует

В окно бьётся широкими крыльями своих просторов целый мир, льются с лугов зелёные светлые лучи, проникает из леса свежий влажный запах, врывается настойчивый шум колёс, под который сначала тянет ко сну, а потом, когда отоспишься, к размышлениям.

Урал проезжали ночью. Таинственные светящиеся отверстия в склонах гор – окна неразличимых в темноте домов.

Степь, бурая и плоская, как лист обёрточной бумаги. И вдруг – ничуть не углублённое, словно нарисованное на этом листе озерцо. От краёв вода отступила, и солнце выжгло белую каёмку соли.

Целина видна сразу – в каждом посёлке у железной дороги высятся геометрические фигуры элеваторов.

Целинный город Целиноград

Это город почти без пригородов. Несколько минут отделяют для железнодорожного пассажира степной пейзаж от современного здания вокзала почти в центре города. Здесь высокие потолки, много света, медленные бесшумные вентиляторы, изящные (хотя и в ущерб удобству) скамейки…

На узких газончиках посреди мостовой стоят изысканные предупреждения:

«Извините! Здесь переход улицы не предусмотрен.»

Шаблонные пятиэтажные коробки номинально-розового цвета перемежаются с будущими памятниками архитектуры двадцатого века: универмаг «Москва», новая гостиница, старый ресторан и, наконец, Дворец Целинников, современное и оригинальное здание. Особенно современно и оригинально выдаётся вперёд одноэтажная пристройка с многозначительной надписью «КАССЫ», сбивающей романтическую взволнованность даже с самых розовощёких энтузиастов.

Физики, с которыми я бродил по Целинограду, были здесь и в прошлом году. Они то и дело недоуменно оглядывались:

– Послушай, раньше был этот дом?

– Да не только дома – всей улицы не было.

– А тут целый квартал недавно построен…

Но самые высокие сооружения – по-прежнему элеваторы.

Общие соображения об общих вагонах

В общем вагоне тесно.

В общем вагоне жарко.

В общем вагоне душно.

В общем вагоне шумно.

И всё-таки интересно ехать в общем вагоне. Интересно следить, как возникают и развиваются взаимоотношения в маленьком, но густонаселённом купейном мирке, как в миниатюре проявляются эгоизм и взаимопомощь, замкнутость и дружелюбие, сварливость и чувство юмора. Кроме того, в большом и случайном обществе часто можно услышать много неожиданного и интересного.

Общий вагон обычно переполнен так, что днём не хватает даже сидячих мест. Ночью нормально спят только дети, большинство женщин и наиболее бесцеремонные мужчины – остальные дремлют сидя.

Много детей. Казалось бы, они первыми должны уставать и кукситься в этой духоте и тесноте. Как бы не так! Они озорничают, что-то весело бормочут, копошатся в купе и в проходах, раздражают одних взрослых и не дают унывать другим.

Через некоторое время в вагоне определяются характеры купе. Это обычно зависит от их закваски – одного-двух задающих тон пассажиров. Одно купе оказывается карточным, другое – любуется природой, третье – разговаривает за жизнь, четвёртое – занято воспитанием детей, пятое – сидит на чемоданах…

Мой конкретный вагон

Энергичная женщина в мужской кожаной куртке:

– Несколько раз я из Алма-Аты уезжала, пыталась где-то ещё устроиться. И каждый раз возвращалась. Везде было хуже, чем у нас…

Бледный интеллигент в домашних тапочках и с длинными жидкими волосами:

– Кто ж с короля заходит! Так мы опять останемся…

Невысокая колхозница лет тридцати:

– Вы чего без хлеба кушаете? Возьмите у нас, пожалуйста…

Долговязый парень в очках – маленькой девочке с верхней полки:

– И тогда три Толстяка приказали позвать доктора Гаспара Арнери…

Дородная тётушка с недовольным лицом:

– А моя невестка старшего брата недолюбливает. Вот мы и переехали…

Ярко белобрысый мальчишка в коротких штанишках:

– Мам, можно я дам этому мальчику машиной поиграть?..

Доброжелательная дама со сладкой улыбкой:

– Здравствуй, девочка… как тебя зовут?… (Как её зовут?) Ну-ка скажи: Машенька… гляди, Машенька, кто это там к колышку привязан?.. овечка… (Что? Коза?) да… козочка… Ай-яй-яй… Машенька брыкается?.. Машенька хочет попрыгать?.. ну-ка: у-тю-тю, тю-тю-тю-тю… Машенька плачет?.. Машенька устала?.. ну… Машенька совсем разревелась?.. Машенька хочет к маме?.. Иди, Машенька, к маме… ножками – топ-топ… Прелестная девочка у вас!..

Худощавый наконец разговорившийся мужчина:

– Я был тогда на Дальнем Востоке, в поисковой партии…

Монументальный гражданин, торопливо пробирающийся в конец вагона:

– Мальчик, ты что возишься здесь, мешаешь людям ходить?..

Паровозная идиллия

На запасных путях стоят рядами начищенные, чёрные с красным паровозы. Они похожи на большие детсадовские игрушки или на яркие консервные банки.

– Немного жаль этих могучих добрых великанов, – сказала, вздохнув, сентиментальная тётенька…

Впрочем, их хранят на случай войны.

Коллективный вкус

Четвероклассница, услышавшая, что я москвич:

– Мне Москва не очень нравится. Ленинград лучше!

– А ты была в Ленинграде?

– (не смущаясь) Нет.

– А в Москве?

– Не была.

– Так почему ж тебе Ленинград больше нравится? По открыткам?

– А мы сначала с девочками разговаривали, а потом всем классом решили, что нам Ленинград больше нравится.

С мнением коллектива спорить труднее, но я всё-таки осторожно спрашиваю:

– А у вас многие из класса были в Москве или в Ленинграде?

– (недоуменно) Никто не был. Ну и что?..

Рыбная ночь

Ночью – остановка в Сары-Шагане, недалеко от Балхаша. Одна опытная пассажирка уже предупредила весь вагон, что сейчас местные будут продавать рыбу, что ею, безусловно, надо запастись и что надо просить маринку, потому что это, безусловно, самая лучшая рыба.

Поезд остановился. По перрону и по вагонам тотчас засновали бойкие старушки-казашки со связками больших распластанных рыб. «Маринку! Маринку!..» – кричали обученные пассажиры. «Маринка, маринка…» – утвердительно кивали казашки и совали им в руки связанную парами (пара – рубль, дорого, но удобно) копчёную рыбу. Все были довольны, пока поезд не отправился и не появилась откуда-то опытная пассажирка, которая всем объяснила, что рыба мало прокопчена и вообще полусырая, что она пересолена и годится только закусывать пиво и что это, безусловно, не маринка, а самый обычный судак.

Сама она конфузливо прятала за спиной точно таких же полусырых пересоленных судаков.

Мозаика вторая, алмаатинская

С первого взгляда

Почему путешественники так самоуверенны, что берутся описывать места, куда попадают впервые, не предоставляя это всецело тем, кто живёт там всю жизнь? Почему редактор, впервые увидевший рассказ, поправляет писателя, выпестовавшего там каждое слово? Почему в творческих натурах так ценится способность каждый раз заново, непривычными глазами смотреть на окружающее?

Новизна ощущения позволяет часто заметить то, что потом, когда привыкнешь, будет скользить мимо глаз, не задевая их, не проникая ни в мозг, ни в сердце. Поэтому иногда я намеренно буду описывать первое впечатление даже от того, с чем потом познакомился более детально.

Первым впечатлением от Алма-Аты были пирамидальные тополя, похожие на кипарисы:

Словно выстрелы вверх тополя,

Как зелёноракетный салют.

Словно небо сейчас подпалят

И в зелёном огне сожгут!..

Город с человеческого полёта

Я шёл вверх по Казачке. Это была настоящая горная речушка – шумная балаболка, веселившая меня игривыми бурунчиками и угощавшая сладкими ягодами растущего по берегам тутовника. План у меня был простой: идти не оборачиваясь, пока не заберусь достаточно высоко в предгорья, – и тогда сразу увидеть Алма-Ату сверху, во всём величии.

Расставшись с Казачкой и одолев крутизну очередного холма, я полез на песчаный обрыв, нависший над пыльной дорогой. Вокруг ликовало солнце, лёгкий ветер раскачивал пушистые головки громадных одуванчиков, хотелось петь и летать. Я решил, что забираться дальше пока не стоит, добрался до края обрыва, обернулся… – и полетел!.. естественно, вниз. В этот миг я и увидел Алма-Ату сверху. (Читателю сердобольному сразу скажу, что летел я недолго, быстро и довольно благополучно приземлившись на ту самую дорогу, над которой навис обрыв. Потом влез снова наверх – и тогда уже насмотрелся вдоволь.)

Глядя на этот изумительный город, я почувствовал всю глубину выражения «утопает в зелени». Дивное зелёное мохнатое море захлестнуло Алма-Ату. Еле-еле проглядывают стены и крыши зданий, белеют в садах уголки домов.

«Джунгли напали на город…»

Прочувствованные идиомы

Случается иногда встретить в словаре слово, с которым давно не сталкивался, и радуешься вдруг ему, как хорошему знакомому, и вспоминаешь, как оно выглядит в жизни.

Но бывает и наоборот – жизнь возвращает изначальную выразительность привычным выражениям, соединённым традицией словам, выдохшимся от постоянного употребления образам. И вот, только что насладившись видом «утопающего в зелени» города, я очутился в посёлке, который был самым буквальным образом «прилеплен к скале» (покрытой, впрочем, неплохим чернозёмом). Казалось, в этом маленьком и туго стянутом в узелок селении домишки и маленькие садики возле них сидят на закорках друг у друга. Узкие тропинки вели от домика к домику, и только пройдя весь их лабиринт можно было выйти на дорогу. Наверное, живущие в глубине (вернее, в высоте) посёлка не могли никуда отправиться, не побывав предварительно в гостях у всех односельчан.

Я забрёл туда из любопытства и произвёл страшный переполох. Справа лаяла собака. снизу испуганно кудахтали куры, сверху тоже что-то пищало. и, по-моему, я стоял сразу в трёх огородиках.

Сколько рек в Семиречье?

В током виде вопрос я не осмеливался задавать (хотя оказалось, что ответ не так уж очевиден) – я спрашивал, какие это реки. А Казачка к ним относится? А Малая или уж во всяком случае Большая Алмаатинка?.. Никто из тех обитателей Семиречья, кого я спрашивал, мне ответить не мог, что ещё больше возбуждало моё любопытство…

Чтобы мой читатель (о котором я всё ещё не забываю заботиться) не терзался, вот на всякий случай эти реки: Каратал, Коксу, Биен, Аксу, Баксан, Лепса, Сарканд, Или, Чу – сосчитай-ка, читатель. В переводе тут окажутся и Сверкающая, и Чёрная Ива, и Синяя Вода, и Белая Вода, и просто Вода…

Заграница с переводом

С одной стороны, было очень интересно, что все надписи сделаны по-казахски. Прочтёшь что-нибудь вроде «азык-тулик» или «мейманхана» – и чувствуешь дыхание этакого заграничного колорита. С другой стороны, всё-таки не попадёшь в прачечную вместо столовой – все «заграничные» надписи повторены по-русски.

Длинные…

Когда я впервые заметил, что многие улицы в Алма-Ате насчитывают за сотню домов, я удивился. Когда я заметил, что на некоторых улицах номера переваливают и за двести, я опять удивился. Если бы я после этого обнаружил, что они переваливают и за триста, я бы уже не удивился. Но как-то неожиданно натолкнулся я на дом с номером 511. Пришлось снова удивляться.

…Зелёные улицы

Ни одного милиционера не видно на перекрёстках. Да они и неуместны на этих улицах, посреди которых растут деревья, а по краям (опять же под деревьями) бегут арыки. Тротуары широкие – деревьям на них оставлена не меньшая, чем людям, полоса земли.

Этот город кажется живым существом даже в самую безлюдную ночь: он весь журчит, дышит, колышется… Воздух особенный – от зелени и от воды арыков, которые становятся то мутнее, то прозрачнее: тает снег в горах. Арыки текут быстро, звучно перебирая на дне круглые камешки.

Кроме тополей и фруктовых деревьев, Алма-Ата полон карагачами. Молодые карагачи – очень приятные деревья, а старые – огромные, растрёпанные, неаккуратные – всё вокруг усеивают сухими ветками.

К магазину? Вверх и налево

Для алмаатинца в таком указании нет ничего необычного. Это не означает, что надо подниматься на второй этаж. Алма-Ата лежит в предгорьях Алатау, и подъём ощущается достаточно, чтобы по нему ориентироваться.

Магомет идёт к горе

Долго не кончались пригороды. Потом пошёл совхоз «Горный гигант», вернее, Магомет по нему пошёл, затерявшись среди бесчисленных яблонь, черешен, слив и груш… Нигде не было запрещающих знаков (например, чёрное яблоко на жёлтом фоне с красной каймой), и Магомет с чистой совестью восхищённо дегустировал продукцию совхоза.

Купола, которые издали Магомет принял за мечети, оказались Астрофизическим институтом. Дальше дорога шла через широко открытые ворота с категоричной надписью: «Посторонним проезд и проход строго запрещён».

«Выходит ведь, что и я посторонний, – пробормотал Магомет. – А неплохо было бы нигде и никогда не быть посторонним. Как там у классиков… «Я не зритель посторонний, а участник битв земных!..» Впрочем, другой дороги не было, и задумчивый Магомет отправился дальше. Никто его не остановил – должно быть, действительно приняли за своего.

Последние населённые места – гладкие склоны холмов, расчерченные на участки с крошечными домиками, оплотами горожан на лоне природы. Дальше пришлось уже почти карабкаться по узенькой вертикальной тропинке, устремившейся от дороги вверх. Скоро и тропинка кончилась, уступив место высохшему руслу ручья, по обеим сторонам которого зеленел осинник. Осинник вдруг сменился редким лесом из мрачных высоких елей, но наконец кончились и они. Внизу были видны вершины холмов. Вокруг остались одни только горы.

Линия снегов казалась уже совсем близкой, когда Магомет спохватился, что пора возвращаться – надо было спуститься до темноты. Он нехотя повернул обратно – и скоро пожалел, что не поднялся выше: спуск был таким стремительным, что немного напоминал падение. Поэтому, добравшись до осинника, Магомет замедлил ход. и был вознаграждён россыпью совершенно подмосковных подосиновиков. Но это было не всё, что он принёс с собой с Алатау.

Он принёс с собой память о настоящих горах – с ущельями и обрывами, с трещинами и пиками. Высокие, красивые, могучие горы. Здесь не было такой игры каменных мускулов, как на Урале, но острые, тесно сдвинутые вершины сливались в удивительно гармоничный ансамбль, в прекрасные скульптурные группы. А внизу раскинулись предгорья, покрытые садами, обвитые блестящими лентами рек и серо-жёлтой тесьмой дорог. Ещё ниже – Алма-Ата, широко раскинувшийся город, пропитанный зеленью. Раньше я (Магомет раскрывает инкогнито) видел сверху только центральную его часть. Теперь он был виден весь – не в деталях, а в целом, завершая картиной человеческой жизни величественную картину жизни природы.

Всё это было…

Хватит, я даже не пытаюсь найти последнее слово. В словаре его нет и не будет – потому что оно осталось там, в горах Алатау.

Вода!

Зная, что в Средней Азии вода ценится больше, чем у нас, я приготовился не удивляться, даже если автоматы с газированной водой будут работать от пятаков. Такого не оказалось, но к воде отношение, конечно, особенное.

Возле Зелёного базара очередь за газированной водой. Старичок-продавец работает быстро и с удовольствием, ворчливым тоном перешучиваясь с очередью. Подходят две дамы. Одна, приготовив кулёк с вишнями, кладёт копейку и рассудительно обращается к приятельнице:

– Надо ведь помыть, правда?

– Очень хорошо, что вы сказали, – неожиданно резко говорит продавец и отодвигает монетку. – Следующий.

– В чём дело? Это безобразие!.. – возмущается дама.

– Нам знаете, откуда газ для воды привозят, чтоб людям было чем напиться, а вы?.. Есть же на базаре мойки. Я вам воду не дам.

В Центральном Парке рядом с мутным прудиком находится большая круглая лужа, в которой по воде, похожей на жидкую глину, скользит карусель – две лодки, закреплённые на шестах. И немножко грустно от восторга, с которым дети тянут родителей к этому унылому аттракциону.

Возьмите у нас черешню

– Основной-то урожай мы собрали, но наверху осталось ещё. Хотите – приходите с лестницей, соберите себе.

– Так мы вам можем лестницу дать.

– Да ну… Не так уж много там для продажи, а сами мы ведь не едим почти – так, по ягодке… Вы, может, варенье себе сварите.

Я напросился участвовать в этом снятии остатков, отправился в соседний сад и скоро был там закружён и опьянён множеством лоснящихся под солнцем алых ягод. Как застывший на ветках волшебный дождь – лови, собирай горстями. Остатки!..

Замазанное мастерство

Алмаатинский краеведческий музей находится в бывшем церковном соборе, построенном целиком из дерева (по кубатуре – первое в мире деревянное здание, по высоте – второе после Кижей). Но если Кижи – это гимн дереву: там оно торжествует, звучит, раскрывает свою красоту, – то здесь даже не сразу заметно, что здание деревянное. Должно быть, из дерева его строили по необходимости, а какому-нибудь чиновному начальству хотелось, чтобы оно выглядело побогаче, как каменное, – и всё дерево замазали, заштукатурили, закрасили…

Увожу погоду

Увожу, увожу – хватит, побаловались! Я подъезжал к Алма-Ате в дождь, но плаща не надевал и оптимистически заверял окружающих в том, что дождь вот-вот кончится. Он, к моему собственному удивлению, действительно скоро кончился и в следующий раз пошёл только тогда, когда я уже из отходящего поезда извиняющимся взглядом провожал мокнувшую платформу алмаатинского вокзала.

Мозаика третья,
опять дорожная

Смотрю на мир

Закат. Над горизонтом приподнята лиловая полоса туч. Из неё, набухая, медленно вытекает солнечная капля. Но она не капает, а постепенно перетекает, переливается в маленькую густую тучку, прилипшую к горизонту.

Рядом с поездом, без усилий взмахивая крыльями, летит красивая странная птица. Белобрюхая, голубокрылая с чёрной каймой. Она с интересом косится на наш поезд, но полна превосходства, как автомобилист рядом с бегуном на дистанции.

Речка Оса. Её узкое русло то бежит, как ручей, по поверхности, то глубоко врезается в землю – так что видны только совершенно отвесные чёрные берега. Несколько лет назад эта безобидная с виду речушка расшалилась и… смыла кусок железной дороги. Как и все потоки, берущие начало в горах, она то мутна, то прозрачна.

Причастность

На какой-то станции поверх блеклых правил перехода железнодорожных путей наклеен ярко-белый плакат с жирными чёрными буквами:

«За сахарную свёклу все в ответе!» Виновато опускаю глаза, но на душе радостно – здесь я не посторонний.