Текст книги "Среднеазиатские мозаики. 1966 год"

Я был в Киргизии

Был? Был. Долго? Тридцать. Месяцев, дней, часов? Километров. На столько заходит в Киргизию эта ветка железной дороги. Но поскольку я твёрдо знал, что еду по другой республике, всё мне казалось своеобразным.

Посёлок: глиняные дома, вросшие в глинистую землю, неподалеку – холмы глинистого цвета. Не видно ни одного куста, ни одной травинки. Не живут они здесь. А люди ничего, живут.

Сорвал на остановке необычный цветок с пушистыми белесыми шишками, мягкими, как у хмеля. Заинтересованный его романтическим видом, я спросил одного из местных жителей о названии. «Мыло, – ответил тот, – он в воде мылится…»

Мозаика четвёртая, чимкентская

Пресыщение – оборотная сторона изобилия

Это, скорее, потенциальная главка. Я мог бы рассказать о длинных наманганских дынях, тающих во рту, о лёгких звонких яблоках, наполняющих комнату густым ароматом, о багровых арбузах с искрящейся мякотью, о… В общем, мог бы. Но я не стану дразнить тебя, читатель, – я лучше дам тебе дружеский совет, основанный на грустном опыте моих первых чимкентских дней.

Читатель, если ты очутишься на моём месте, услаждай свой слух треском спелых арбузов, весели свой взгляд видом подёрнутых дымкой виноградных гроздей, радуй своё обоняние запахом нежных груш, доставляй удовольствие своим пальцам скользить по ворсистой кожице огромных персиков, но не доверяйся своему вкусу. Это алчное чувство не считается ни с твоими потребностями, ни с твоими возможностями. Оно впихивает в тебя кусок за куском, ягоду за ягодой, совершенно не интересуясь последствиями. Подчинись ему – и ты скоро не сможешь смотреть без отвращения на те яства, о которых недавно ещё мечтал. Запомни название этой главки!..

Словарь-минимум

Не берусь упрекать в многословии ни Эллочку Щукину, ни славное племя «Мумбо-Юмбо», ни даже Вильяма Шекспира. Но…

– Здесь, – сказал мне доверительно один знающий жизнь мужчина, – можно прожить, зная всего три слова: нан, су и арак.

– На самом деле, – поправил его другой, – даже самый неграмотный азиат знает эти слова по-русски: хлеб, вода и водка.

Брожу по Чимкенту

Так жарко, что хочется изловчиться и спрятаться в собственную тень.

На окраине – дорога, покрытая слежавшимися остатками хлопчатника, который часто по ней возят. Эта вата смешалась с пылью, утрамбовалась и стала неотличима от почвы. Теперь под полуденными лучами во многих местах на дороге возникают и расширяются обугленные пятна. Кажется, будто тлеет и дымится сама земля.

Невдалеке от текстильного комбината течёт бурный иссиня-чёрный арык. Так хочется услышать какое-нибудь сказочное объяснение его фантастической окраски, но сюда просто-напросто спускают отработанный краситель.

Зелени меньше, чем в Алма-Ате. Много вырубили, многие деревья стоят с лысенькими засохшими верхушками. Во дворах растут большие раскидистые акации, увешанные длинными стручками.

На базаре у торговца-азербайджанца брови, как две густые, чёрные с проседью бородки, выросшие по ошибке над глазами.

«Горереклама»?.. Да нет же – «горреклама».

На границе старого города с новым возвышаются жёлтые холмы и обрывы из лёса. В них вырыты пещеры – как гнёзда ласточек-береговушек, – в которых когда-то жили бездомные. Теперь эти жилища нищих такая же историческая достопримечательность, как и жилища царей.

Флора

Грецкий орех – огромное раскидистое дерево с плодами, напоминающими незрелые сливы. Я раньше думал, что грецкий орех – плод, а это всего лишь косточка…

Это фиолетово-синее растение я часто видел у кого-нибудь в руках. Это нюхательный цветок. Его достают из кармана вместо табакерки, теребят, нюхают и, оторвав кусочек, угощают приятеля.

«Ночной огонёк» – куст, усеянный небольшими жёлтыми цветами. Вечером они начинают распускаться. Открываются почти одновременно и прямо на глазах. Бутон вспухает, медленно начинает разворачиваться по спирали и вдруг одним движением принимает нормальный вид. На следующий день все распустившиеся цветы засыхают, но вечером новые бутоны, вспыхивая, превращаются в новые цветы.

Гостеприимство.
Часть теоретическая

Всякий народ гостеприимен. Всякий народ гостеприимен по-своему.

Русское гостеприимство – это не только картинные хлеб-соль. Это, прежде всего, почти родственное, покрытое иногда налётом ворчливости, отношение к слабому, неимущему, бесприютному. Живи, где живём мы, ешь, что едим мы, – милости просим. Корни этой традиции – в веках, когда людей роднили общие тяготы жизни.

Казахи менее гостеприимны – вернее, иначе гостеприимны. Кочевой образ жизни не толкал людей друг к другу. Все жили небогато, но независимо. Степь широка, проезжай, путник, с богом – в юрте и так тесно. Но, как везде, – накормят, помогут, если стряслось несчастье.

Узбекам больше знакома пустыня, где жизнь сосредотачивалась вокруг воды, где оазисы заселялись быстро, где приезжий не мог остановиться на первом понравившемся месте и напоить своих верблюдов у любого источника. Гостеприимство было необходимостью. Кроме того, от пышности восточных владык – ханов и эмиров – даже среди простого люда остались нотки торжественности и церемонности по отношению к гостю.

Гостеприимство.
Часть практическая

Я зашёл в одну узбекскую семью передать письмо от случайного знакомого. Взрослых дома не было – только девушка лет пятнадцати да кучка малышей, словно высыпавшихся из одного стручка гороха – кругленьких и подвижных. Девушка моментально усадила меня за достархан, постеленную терраске скатерть, и побежала за матерью, оставив на время меня в распоряжении хохочущих, прыгающих, кривляющихся и ужасно сопливых гномиков. Они сразу показали пантомиму, из которой я понял, какие на мне ужасные очки, какой я нескладно-высокий и как смешно одет.

Пришла мать и принялась меня сразу же потчевать, сев, однако, не за достархан, а поодаль. Принялась меня расспрашивать – не о сыне, от которого я принёс письмо, а обо мне, о моей семье, о том, как я живу и как себя чувствую. Долго уговаривала меня погостить у них. Когда наконец я встал, собираясь уходить, она вдруг крикнула что-то по-узбекски детишкам, те забегали по саду, и скоро она меня нагрузила сеткой, полной слив, яблок, винограда и почему-то огурцов. Мы распрощались, и я ушёл, сопровождаемый напоминаниями, что в этом доме мне всегда будут рады.

Мозаика пятая, автобусная

О чём говорят дороги

«Водитель! Устал – отдохни».

«Скорость не ограничена, но…»

Ещё на двух языках сразу говорят «Добро пожаловать!» – когда подходят к большому городу. Но оглянувшись на эти плакаты, можно заметить у них некоторую долю лицемерия – на их обратной стороне такими же яркими буквами написано «Счастливого пути!». Тоже на двух языках.

Увидеть лицо

Старый растрёпанный автобус делал свой третий или четвёртый рейс за этот день. Было довольно жарко и душно. Однако шофёр, казах-балагур, не унывал. Вдоволь наговорившись с сидящими рядом пассажирами, он нашёл себе новое развлечение. Обгоняя идущих по обочине женщин, водитель давал вдруг резкий гудок – женщины недоуменно оглядывались, а он расплывался в улыбке. «Не могу же я оборачиваться, – объяснил он, заметив моё недоумение, – а ведь хочется лицо увидеть…»

Очаровательная непосредственность

Две старушки-казашки – их называют «апа» – преисполнены любопытства к своему окружению. Впереди сидит франт в рубашке с крокодильской карикатуры – с красотками в купальниках, обезьянами и пальмами. Одна апа аккуратно расправляет на плече молодого человека складки, чтобы лучше рассмотреть одну из картинок. На забеспокоившегося франта она внимания не обращает.

Интерес другой в это время привлечён пиджаком парня, стоящего рядом с ней в проходе (народу в автобусе много, и старушки, войдя посредине маршрута чуть ли не заставили этого парня и ещё кого-то уступить себе место). Апа отогнула сзади фалду пиджака, придирчиво её осмотрела и теперь тщательно щупает ткань и подкладку.

Граница де-юре – граница де-факто

Чимкент в Казахстане, Ташкент в Узбекистане. Хоть я и был уверен, что граница республик, которую мы должны были переехать, – явление чисто административное, но любопытства ради попросил шофёра предупредить меня о ней.

– Теперь скоро, – наконец объявил он, – Вот арык переедем… Черняевка деревня называется. Да ты сразу увидишь!

Последнее замечание я пропустил мимо ушей – и напрасно. Граница оказалась совсем не условной. После пустой сухой степи – вдруг яркие фонтаны зелени. Дома стали повыше, аккуратнее, с пристроечками, с какими-то орнаментами на стенах. Деревья – и то, казалось, стали другими: густыми, лучистыми.

Начался Узбекистан.

Мозаика шестая, ташкентская

Город в беде

В Ташкент я попал в то время, когда там только что кончились сильные толчки землетрясения и ещё не замерли слабые. Время было не для туристов, но я и не считал себя туристом.

Первые ощущения при встрече с этим городом я не могу назвать впечатлениями. Это были чувства. Вначале – чувство настороженности: ожидание бед и развалин, переполнивших город. Потом – чувство облегчения: не так уж много разрушено, не так уж город пострадал. А некоторое время спустя – чувство сложности всего происходящего: это когда я узнал, сколько домов стояло на расчищенных теперь аккуратных пустыриках, когда увидел развороченные комнаты в нормально выглядевших снаружи домах, когда ощутил духоту палаток – временного пристанища многих ташкентских семей, когда мне рассказали о сотнях тонн остатков зданий, вывезенных уже из города.

Беда реальна и конкретна. Поэтому борьба с ней тоже реальна и конкретна: строят новые дома, ремонтируют старые, заботятся о людях – в первую очередь, о детях. Делать всё это надо быстро, и самому Ташкенту было бы трудно справиться с этим в одиночку. Но с бедой надо бороться и изнутри – чтобы не причитать и не требовать у природы жалобную книгу, хотя стоило бы там исписать не одну страницу. Короче говоря, не падать духом. И в этом Ташкенту не нужна помощь. Он улыбвется и шутит, не переставая работать.

– Вы где живёте?

– Нигде.

– А я напротив.

– Ну как после семибалльного?

– Нормально. Соседу хуже – наши две стены к нему упали.

Уломов (самая популярная в то время личность – директор сейсмостанции) заболел дизентерией. Его спрашивают: в чём разница между дизентерией и землетрясением? – Очень просто: при дизентерии знаешь, куда бежать, а при землетрясении нет…

Из Ташкента был объявлен свободный выезд – с оплатой дороги, с предоставлением жилья в другом городе. На столбах и заборах желтели многочисленные объявления с заголовками «Меняю на Ташкент». Ташкентцы и это воспринимали, как шутку.

Чиланзар

Здесь, в основном районе новостроек, находился городок строителей. Большие, распахнутые настежь палатки выстроились в улицы, образовали кварталы и районы. Украина, Белоруссия, Москва, Ленинград – названия республик, областей, городов здесь сдвинулись тесно, как на карте. Только эта карта жила полной жизнью – вечером городок наполнялся людьми, их разговорами, смехом, звяканьем посуды в столовой и стуком топоров – стройгородок и сам строился, ставили палатки для новых отрядов.

Ташкенту жарко

Ташкенту жарко – в трамваях и троллейбусах окна зачастую не открыты, а просто целиком вынуты.

Ташкенту жарко – и ещё ощутимее эта жара из-за горячей пыли, пропитывающей город. Пыль от землетрясения, пыль от строек и просто пыль: на окраинах есть места, где нога по щиколотку тонет в мягкой, нежной пыли. По улицам порой метёт пылевая позёмка.

Ташкенту жарко – асфальт на улицах кажется резиновым, а иногда даже почти жидким. Можно от него отщипнуть кусочек и слепить что-нибудь, как из пластилина.

Эффект новизны

Когда первый раз идёшь по незнакомому городу, возникает какое-то кинематографическое ощущение: с каждым поворотом наплывают новые кадры, неожиданные и интересные. Потом это чувство постепенно исчезает, и начинаешь уже знакомиться с городом, учишься по нему ходить буднично – узнаёшь, где центр, запоминаешь маршруты транспорта, приглядываешься к улицам и переулкам, которым уже не удаётся, как прежде, закружить тебя и заморочить. Но никакое последующее знакомство с городом, с его заповедными уголками, достопримечательностями и красотами не может, по-моему, сравниться с тем первым, сказочным чувством новизны.

Узбек-сапожник

– Починим, починим, конечно. Сорок копеек будет стоить. Садись пока, подожди здесь. Ремешок сейчас подыщу. Второй раз, говоришь, рвётся? Ходить меньше надо… Посмотреть? А чего здесь смотреть?.. Город, как город. Ты откуда же? Москви-и-ич… Был я в Москве, в сорок третьем году был. Да, в армии служил… Но Москва похуже Ташкента, хоть и столица. Зелени нету, а здания и здесь неплохие. Хотя, конечно, город как город. В Алма-Ате зелени больше? Нет, был я в Алма-Ате. Ташкент куда зеленее. Горы? И у нас горы есть… Вот на Украине я был – там города хорошие. Хотя тоже не лучше Ташкента… На, готово. Да нет, куда столько!.. Я сказал сорок?.. Ошибся, значит. Давай двадцать. С гостей много брать нельзя…

Вода!!

Такое ощущение, что лишь когда-то давно – чем жарче была погода, чем меньше было дождей, чем ближе была пустыня, тем меньше было воды – а сейчас наоборот. В Ташкенте и пруд в парке побольше, чем в Алма-Ате, и питьевые фонтанчики по всему городу стоят, и автоматы с газированной водой чаще встречаются. И кумыс со льдом продают – это, конечно, не вода, не на тему – зато как вкусно!

И чай. Зелёный, несладкий, ароматный. На базаре у каждого торговца под прилавком или просто рядом стоят чайник и пиала. Жажду зелёный чай утоляет превосходно, но ненадолго – поэтому его пьют понемногу всё время.

Жутко

Всего один раз я видел в Ташкенте женщину в парандже – и до сих пор не могу забыть этой чёрной подвижной тюрьмы, скрывающей не только женщину от мужчины, но и человека от людей, и живое существо от солнца.

Традиции? Пережитки?

Это рассказ одного артиста ташкентской филармонии о поездке их концертной бригады в один богатый узбекский колхоз неподалеку от Ташкента:

Концерт был назначен на десять утра. Мы приехали к половине десятого. Почти весь народ уже собрался. Но разве можно встретить без угощения дорогих гостей? И вот вся наша группа и колхозное начальство уже за длинным достарханом. Хлеб никто сам не берёт – председатель каждую лепёшку ломает на куски и разбрасывает гостям по достархану, причём больше, чем нужно, чтобы показать щедрость. Всех обносят чашкой с водой – вымыть руки. Только нельзя после этого воду с пальцев стряхивать – неприлично. Старейший молится, и все узбеки (и партийные тоже) делают облах (мусульманский жест, аналогичный крестному знамению). К водке ничего не подают, кроме самых неподходящих вещей – чай, конфеты. Вообще-то мусульманам аллах запрещает пить водку. Поэтому они её наливают в чайник – «чтобы аллах не видел», пьют из пиалы – «чтобы аллах не видел», и передают друг другу за спинами или прикрывая халатом – «чтобы аллах не видел»… Несколько человек стоят в отдалении, склонив головы, и ждут повелительных жестов председателя, повинуясь которым, они подают, уносят, прислуживают. Ещё несколько обмахивают пирующих– жарко! – ходя вокруг достархана. Местных женщин за угощением нет – только артистки. Подчиняясь обычаю, едим и пьём неторопливо, спокойно. Час, два, три… Народ, ожидающий концерта, не расходится. Концерт начинаем часа в два дня…

Восточное меню

Горячие чебуреки, нежные, как пирожные, тающие во рту.

Самса – плотные, очень сытные пирожки с мясом.

Белый и пахучий кумыс со льдом.

Засахаренные орехи.

Шурпа – мясной бульон с поджаренными хлебными шариками.

Лагман – вкусное варёное мясо с макаронами бесконечной длины.

Варёный горох, необычайно аппетитный с виду и не обманывающий ожиданий.

Манты – большие сочные пельмени.

Шашлыки с уличных жаровень, жаркие, пропахшие дымом…

Нет, читатель, хватит – вдруг ты голоден!..

Мозаика седьмая,
снова автобусная

В автобусной плоскости

Четыре измерения насчитывают философы в нашем бытие, добавляя к трём обычным – время. С какой нежностью я вспоминал об этом просторном пространстве, пребывая вдавленным в двухмерную плоскость пассажирского состояния: время-расстояние. Причём движение по каждому из этих измерений было таким убаюкивающе равномерным, что то и дело хотелось сбросить с себя дорожное оцепенение и рвануться в окно – вслед за своим свободным взглядом.

Всеобщий язык

Русских в автобусе мало. Пассажиры, водитель, вошедший на остановке контролёр, пойманный безбилетник – все узбеки. Одни молчат, другие смеются, третьи ругаются – всё по-узбекски и всё понятно. Молчание, смех и ругань – нуждаются ли они в переводе?..

Детские лица, детские руки

На остановках к нашему автобусу (как и к предыдущему, как и к следующему) подбегали замызганные детишки со стаканами или баночками кумыса, зажатыми в грязных тонких ручках. Совали кумыс пассажирам, вылезшим поразмяться, протягивали в окна автобуса тем, кто остался на месте. У самых озорных кумыс подёрнулся сверху пылью…

Обидно было смотреть на их лица, когда мы отъехали: разочарованные взгляды на оставшиеся полными стаканчики и устало-терпеливое ожидание следующего автобуса.

Самарканд мельком

Автобус не промчался через Самарканд на полном ходу – он даже стоял здесь почти целый час. Но всё-таки этот город лишь промелькнул передо мной в этот день. Промелькнуло кладбище, мозаики Регистана, большой суетливый базар, силуэты полуобвалившихся древностей…

Ничего, читатель, мы ещё сюда вернёмся.

Три состояния

Хлопковые поля, покрытые рядами ещё невысоких зелёных кустиков, всё время находятся в одном из трёх почти символических состояний. Первое – каждая морщинка пересохшей земли просит влаги. Второе – всё поле залито поблёскивающей спокойной водой. И третье – поле насытилось, земля темна и влажна, но её уже снова жжёт солнце, обдувает сухой и горячий ветер – значит, снова приближается жажда.

Мозаика восьмая, бухарская

Мы теперь одна семья

Старый дедушка-узбек, с трудом уже говоривший вообще, а тем более по-русски, с третьей попытки объяснил мне, что боится сквозняка. Я закрыл окно около нашего с ним сиденья, и он, преисполенный благодарности, разговорился со мной. Вряд ли хоть одно слово я понял с достоверностью, но общий смысл его речи каким-то чудом доходил до меня: у него есть внук-студент, нам с ним будет интересно познакомится, и дедушка приглашает меня несколько дней у них погостить.

Это была старая узбекская семья, дом которой находился в самом центре Старого города. Меня встретила хозяйка (это был мой первый и последний наш разговор: после этого дня её и дедушку я видел только издали), сразу осыпавшая меня заверениями в том, что мне у них будет хорошо, что она меня угостит всеми узбекскими кушаньями, что теперь все мои родственники могут к ним приезжать, как в свой дом… «Мы теперь одна семья», – сказала она под конец, и это ощущение я, действительно, не раз испытывал.

Наконец, вернулся откуда-то сам хозяин дома. Едва войдя во двор, он сразу радостно устремился мне навстречу, крепко сжал обеими руками мою руку и с какой-то тоже семейной теплотой воскликнул:

– А!.. Здравствуйте, здравствуйте! Как здоровье?! Как мама, папа?!..

Я растерянно моргал и старался сообразить – может, я и в самом деле попал к родственникам?..

Прелести достархана

Местонахождение достархана располагало к чревоугодию – он возвышался в центре двора в живописной тени виноградных лоз, вьющихся по навесу из жердей и увешанных тёмными крупными гроздьями. Но чревоугодие начиналось не сразу.

Завтракали рано и быстро – обычно виноградом, лепёшками и чаем. Обедали тоже без особых церемоний. Зато ужинали… В общем, древне-узбекская мудрость, которой, по-видимому санкционировался такой распорядок, явно расходилась с древнекитайской.

Ужин часто превращался в пиршество. К ужину приходили гости. За ужином часами беседовали. Иногда за ужином выпивали. К ужину варили плов!

Узбекский плов выходит из рамок выбранного мной жанра. По-настоящему его можно было бы описать лишь в крупномасштабном эпическом произведении – но никак не в этих легкомысленных и обрывочных заметках. «Плов, о, богиня, воспой…» Но даже в гекзаметрах – какие найти слова, чтобы изобразить гигантскую пирамиду дымящегося риса, в которой каждая желтоватая полупрозрачная рисинка лежит отдельно от других и в то же время сливается с ними в единое целое?!.. Как – будь то в стихах или в прозе – отдать должное вершине и сути этой пирамиды – горе ароматных и сочных кусков мяса?!..

Впрочем, я узнал истинный способ почитания плова: нужно сложить определённым образом пальцы правой руки, взять кусочек мяса, облепить его «копытцем» из риса – и, дрожа от восторга, отправить это сооружение в рот… Мне, было, в первый же день отыскали единственную в доме вилку, погнутую и запылённую, но я отказался и не жалел об этом.