Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга восьмая. Вторжение"

Глава 4

Авиаполк истребителей полковника Андрея Степановича Кукушкина располагался примерно в десяти километрах от Львова и в шестидесяти от границы с Польшей, где скоро уже два года как хозяйничали немцы. Это был не тот полк, которым Кукушкин командовал до ареста в тридцать восьмом году сразу же после возвращения из Испании и в который желал бы возвратиться после снятия обвинений во вредительстве и шпионстве в пользу Германии, возвратиться, чтобы посмотреть в глаза тем, кто дал лживые показания против него и его товарищей. Однако начальство рассудило иначе и отправило Кукушкина и в другой полк, и даже в другую дивизию, раскидав по другим полкам и его товарищей по несчастью. Успокоившись и рассудив здраво, полковник Кукушкин вынужден был признать, что начальство в данном случае поступило разумно, потому что не дело и не время сводить счеты с теми, кто оказался виноват перед тобой. В конце концов, они и так наказали себя своей подлостью, и это клеймо им не смыть с себя до конца своих дней: даже если люди про эту их подлость забудут, сами они не забудут ее никогда.

Рассудив таким образом, Кукушкин успокоился и целиком погрузился в работу. Да если бы и не успокоился, от работы все равно никуда не денешься, а работа лечит всё. Даже жестокие обиды.

Кукушкин принял полк в стадии формирования и поступления новой материальной части. Еще в марте сорок первого в полку было только две эскадрильи истребителей И-15 и И-16. Точно на таких же сам Кукушкин дрался в небе Испании с немецкими Ме-109В, у которых скорость была повыше чем у «ишачков» всего на пять-восемь километров в час, зато «ишачки» были маневреннее и за счет этого воздушные бои, как правило, выигрывали. Но потом у немцев появился Ме-109Е, на вид ничем от своего предшественника неотличимый, однако с более мощным двигателем, и потому в скорости превосходил «ишачков» более чем на сто километров, да, к тому же, имел на вооружении, помимо пулеметов, пушку калибра 20 миллиметров. И «ишачки» посыпались с неба огненными факелами. Не избежал этой участи и сам Кукушкин.

В конце марта сорок первого на вооружение полка поступили первые Як-1, а вместе с ними и пополнение, в основном из молодых летчиков, только что закончивших училища и на новых истребителях еще не летавших. Впрочем, были среди пополнения и опытные пилоты, и такие, кто дрался с японцами в небе Халхин-Гола и не то с немцами, не то с финнами над Карельским перешейком. Но и они Яки видели впервые. Стало быть, надо полк еще научить летать на новых машинах. И самому научиться тоже. Потому что летчики – это те же древние витязи, впереди которых выступает сам князь. Под знаменем и в золоченых доспехах. И первые стрелы и копья – ему. Самолет Кукушкина от других ничем не отличался, разве что номером, но доведись ему вести в бой свой полк, он летел бы первым – это и привилегия, и обязанность, и ответственность.

Два летчика-инструктора, прибывшие в полк с новыми машинами, «вывозили» новичков на освоение техники, по десять-двенадцать часов не вылезая из кабин самолетов, и уже через пару недель обе эскадрильи самостоятельно поднимались в небо, а лучшие пилоты начали патрулирование воздушного пространства вдоль государственной границы. Конечно, две недели слишком маленький срок для того, чтобы летчик слился с самолетом, почувствовал его всем своим телом, но месяцев за пять-шесть большинство из летчиков новую технику освоят.

В последнее время немцы настолько обнаглели, что залетали на нашу сторону на добрую сотню километров, легко уходя от преследовавших их «ишачков». К тому же в инструкции, спущенной сверху, категорически запрещено нашим летчикам во время патрулирования поддаваться на провокации, нарушителей воздушного пространства СССР по возможности сажать на наши аэродромы, и только в случае неповиновения открывать сперва предупредительный огонь, затем огонь на поражение, но ни в коем случае ни в сторону сопредельной территории. Другими словами, нарушителя надо отсечь от границы, самому повернуться к ней задом или хотя бы боком и только тогда уж сажать или стрелять.

Где-то в конце мая летчики, летающие на патрулирование, стали доносить о том, что на той стороне творится что-то весьма странное и непонятное: роются окопы, устанавливаются орудия, по дорогам движутся колонны машин и танков, и все это в открытую, не таясь, а затем колонны рассасываются по окрестным лесам.

Правда, и с нашей стороны отмечается некое встречное движение, но оно слишком слабое и робкое по сравнению с немецким и заканчивается, как правило, с рассветом.

– Сегодня собственными глазами видел колонну примерно в пятьдесят танков, которая двигалась со стороны Ярослава, – докладывал старший лейтенант Дмитриев, низкорослый, квадратный, с круглой головой на короткой шее и носом картошкой, тыча пальцем в карту, висящую на стене кабинета командира полка. – А позиции артиллерии, которые возводились два дня назад, испарились. Глазам своим не поверил, товарищ полковник. Спустился малость, смотрю – есть, но так замаскировали, сволочи, что от кустарника не отличишь. Ведь на прямую наводку поставлены! – возмущался Дмитриев. – Неспроста все это, товарищ полковник, жареным пахнет. Чего наверху-то думают?

– Что надо, то и думают, – отрезал Кукушкин. – Ваше дело, товарищ старший лейтенант, доложить обстановку, а решать, что делать, и обсуждать вас никто не уполномочивал. Понятно?

– Так точно, товарищ полковник! – вытянулся Дмитриев. – Есть не решать, не обсуждать, мозгами не шевелить! Разрешите идти?

– Идите, – махнул Кукушкин рукой. – И напишите рапорт о том, что видели… Да, и еще: пришлите ко мне капитана Михайлова.

– Есть написать рапорт и прислать Михайлова, – лихо козырнул Дмитриев и вышел из кабинета.

Во рту у него сама собой скопилась слюна, ему хотелось плюнуть со злости, но не на пол же и не в кабинете, и только сбежав по ступенькам крыльца, он таки плюнул, и опять же – не на посыпанную песком дорожку, а в траву, и, разумеется, злости этим осторожным плевком нисколько не утолил.

Завернув за угол штабного здания, Дмитриев нос к носу столкнулся с капитаном Михайловым, командиром третьей эскадрильи, своим непосредственным начальником. Михайлов – полная противоположность Дмитриеву: сухощав, строен, лицо открытое, но холодное, и во всей его подтянутой фигуре разлита спокойная уверенность и рассудительность.

Дмитриев с Михайловым друзья. Вместе кончали Ейское летное училище, служили в одном полку, летали бок о бок в небе Халхин-Гола, затем прикрывали наши бомбардировщики в небе Финляндии. Редчайший в армейской практике случай, чтобы в течение пяти с лишком лет куда один, туда и другой. Дмитриеву давно положено командовать эскадрильей, но он слишком вспыльчив, несдержан, поэтому ходит у Михайлова в замах. И не тужит: командовать он не любит и не умеет.

– Доложился? – спросил Михайлов, останавливаясь и с подозрением поглядывая на своего зама.

– Как из пулемета, – беспечно отмахнулся Дмитриев. – Велено телегу писать. Тебя, кстати, Батя вызывает.

– Знаю. Вот что, пулемет, тебе придется сегодня еще разок слетать на патрулирование…

– А Горюнов?

– Горюнов приболел. Температура. Ничего, слетай, тебе же на пользу. Только без фокусов, – предупредил Михайлов.

– Да я ничего, слетаю – дело большое… Какие там фокусы? – проворчал Дмитриев и пошел на стоянку, к своему «Яшке», как все называли новый самолет.

Механик, старший сержант Рыкунов, степенный уралец, вынырнул из-под крыла, доложил:

– Машина к полету подготовлена, командир. Все проверено, все тик-так. Тут вам обед принесли: комэска распорядился, так я завернул, чтоб не простыл. Будете?

Дмитриев хлебал наваристый борщ и думал, что раньше перед сечей не ели, разве что квас… Говорят, мухоморы жевали для озверения. В пехоте, говорят, и нынче тоже не едят…

Рассуждения были досужими, ни к чему не ведущими, а наоборот – уводящими. В Монголии делали по пять-шесть вылетов за день, не поешь – не полетишь. А тут в день летаешь по разу. Но сегодня второй раз лететь не хотелось: все то же самое, то же самое. А если иметь в виду, что сегодня суббота, что Дмитриев рассчитывал провести воскресенье во Львове, то лишний вылет был ему совершенно ни к чему.

Как и перед каждой поездкой во Львов, Дмитриев мечтал и очень надеялся на особый случай, который позволил бы ему познакомиться с какой-нибудь девицей. То есть не с какой-нибудь, а с красивой и образованной. Лучше всего с учительницей или медичкой. Он представлял себе всякие невероятные положения, в которые ненароком попадает эта девица: нападение хулиганов, например, или падение с моста в реку. И тут появляется он, разгоняет хулиганов или бросается в воду и спасает. Или еще как-то проявляет себя с наилучшей стороны. Затем между ними возникнет настоящая дружба и любовь. Тогда можно и жениться. А то война начнется, он, разумеется, погибнет, а после него ничего не останется. Разве что пепел.

Женский вопрос занимал Дмитриева давно и безуспешно, как, впрочем, и многих других молодых летчиков. И хотя летчики у слабого пола были в моде, особенно после полета Чкалова в Америку, и даже песенку придумали на этот счет: «Мама, я летчика люблю, мама, за летчика пойду: летчик высоко летает, много денег получает, мама, за летчика пойду», – однако расчетливой любви никому не хотелось, а хотелось такой, как в книжках: чтобы бескорыстно и навек.

Покончив с борщом и гуляшом с гречневой кашей, выпив компот, Дмитриев прилег в тени крыла в ожидании приказа на взлет, грыз шоколад. Приказ поступит не раньше, чем через час: только что на патрулирование ушла очередная группа «Яков» – пока слетает, пока вернется…

Чуть в стороне от аэродрома, чтобы на виду у начальства, вертелись в воздухе, гоняясь друг за другом, два звена «ишачков», изображая воздушный бой, – это Батя гонял молодых пилотов, повышал их квалификацию. Невдалеке от стоянки третьей эскадрильи инженер полка проводил инструктаж с механиками и техниками по вопросам профилактики и ремонта новых машин. По рулёжке тащился бензовоз. На опушке рощи красноармейцы из роты охраны не спеша рыли щели – на всякий пожарный случай. Обычные звуки, обычное движение…

Дмитриев задремал. Проснулся от крика своего механика:

– Командир, к вылету!

– Чего орешь, как резаный? По-человечески не можешь?

– Так ракета же, – оправдывался Рыкунов.

Взлетали вдвоем. Справа тянул вверх лейтенант Конягин. Под крылом поплыли леса, поля, деревеньки, хутора; промелькнули выгоревшие на солнце до белизны, выстроившиеся как на параде палатки летних военных лагерей, даже не прикрытые ветками танки и артиллерия; дымят походные кухни, пылит по проселку в сторону стрельбища пехота. Кое-где на полях косят еще зеленоватый овес, на выгонах пасутся стада коров и овец, над речушкой маленькие домики пионерского лагеря, разноцветные флажки, на лужайке пацаны гоняют мяч. По тонкой ниточке железной дороги ползет змея из красных вагонов, дымит паровоз. Мир, спокойствие и благодать – если смотреть сверху и не вдаваться в детали.

Поднялись на две тысячи метров. Справа остались рассыпанные среди садов дома Брюховичей, слева – Яворова, еще несколько минут – справа показался Немиров, слева Краковец. Краковец – совсем уж на границе.

Не сговариваясь, помахали друг другу рукой и разошлись в разные стороны.

Хотя на небе лишь редкие полупрозрачные облака и голубизна разлита от края и до края, однако кажется, что запад подернут темной дымкой, что там собираются тучи и будто сквозь рокот мотора слышен далекий гром надвигающейся грозы. Дмитриев знает, что это всего лишь его фантазии, но ничего поделать с собой не может: кажется – и все тут. Раньше, например, не казалось.

А по ту сторону границы подозрительно тихо. Дороги пустынны, разве что одиночная машина пропылит или фура с битюгами в упряжке мелькнет в солнечной ряби просеки. Ни дымков походных кухонь, ни костров. Даже не верится, что всего несколько часов назад он собственными глазами видел колонну танков, двигающуюся к границе. Не к добру это, не к добру. Может, сделали все, что надо сделать, изготовились, а теперь только ждут приказа?

Дмитриев скрипнул зубами, дал полный газ и потянул штурвал на себя. Тело вжало в сидение, пропеллер с воем отбрасывал воздух; лес, речка, редкие домики бросило вверх, солнце и облака – вниз, и все это закружило в хороводе мертвых петель и бочек.

Нет, каждый день видеть немецкую возню сверху, даже не залетая на сопредельную сторону, докладывать об увиденном и не замечать, чтобы кто-то палец о палец ударил для подготовки ответных мер, – поневоле запсихуешь. А чем снять этот психоз? Вот и вертишься в небе на глазах и у своих, и у чужих: смотрите, мол, черти полосатые, спуску не дадим.

Но после такой встряски ничего, кроме усталости и опустошенности.

И вдруг – немец! Ю-88 – «Юнкерс». Идет чуть наискось к границе с нашей стороны. Метров на пятьсот выше Дмитриева. Видно, что бомболюки открыты, наверняка фотографирует, еще немного – и он уже на той стороне. И то ли немец не видит советского истребителя, то ли уверен, что проскочит: скоростишка-то у него приличная, на «ишачке» не догонишь, но на Яке – раз плюнуть, а только летит спокойно, как у себя дома.

Дмитриев, еще не отдышавшись после двух петель и серии бочек, почувствовал азарт охотника, кинул машину вверх навстречу немцу и выпустил короткую предупредительную трассу перед его носом. Дымные полосы от двух пулеметов и пушки растаяли в вышине, и немец, не дожидаясь огня на поражение, покачал крыльями, будто на что-то соглашаясь, и тут же отвернул и бросил машину вниз: опытный, сволочь. И словно назубок знает все наши приказы, все наши инструкции, и вертится перед тобой, как вошь на гребешке, пытаясь прорваться к границе…

Дмитриев сделал горку и уже начал пристраиваться к хвосту немца, как вдруг заметил: запульсировал пулемет стрелка! Чтобы на чужой территории немец стал отстреливаться – такого еще не бывало. Ну, наглец! Ну, сволочь! Резануть? Но немец, повторив тот же маневр, уже выходил из зоны обстрела, то есть оказался между границей и советским истребителем – и стрелять нельзя. Да и дежурный по полетам лишний раз повторил параграфы инструкции: в драку не ввязываться, на провокацию не отвечать.

– Ах, гады! Ах, сволочи! – выругался Дмитриев, имея в виду и немца, и дежурного, и еще кого-то, кто не дает этих немцев сбивать.

Сталину написать, что ли, обо всех этих безобразиях? А то проспим войну, видит бог, проспим!

Глава 5

Комэска-три капитан Михайлов был сердит. Более того – зол. Он только что получил нагоняй от полковника Кукушкина за то, что в той части казармы для механиков и мотористов срочной службы, которую занимает третья эскадрилья, творится форменный бардак: койки заправлены плохо, в тумбочках много посторонних предметов, а у некоторых под матрасами обнаружена гражданская одежда, что свидетельствует о том, что механики и мотористы ходят в самоволку, а это равнозначно – по нынешним-то временам – дезертирству.

Михайлов со своей стороны поставил по стойке смирно старшину эскадрильи Бубурина, пообещав ему самые страшные последствия, если он не наведет среди личного состава срочной службы подобающего порядка. Затем то же самое, но в менее категоричной форме, он высказал адъютанту эскадрильи старшему лейтенанту Хомяченко, и теперь шел по стоянке, придирчиво оглядывая самолеты и людей, копошащихся около них, подмечая то мелкие непорядки, то вопиющие факты разгильдяйства. Он и раньше все это замечал, но не придавал особого значения, полагая, что авиация – это тебе не пехота, и здесь должна быть несколько иная атмосфера – атмосфера доверия и братства, а не солдафонства и буквоедства. Тем более что люди работают на матчасти хорошо, с душой, можно сказать, работают, так какого еще рожна ему нужно?

Под «ним» капитан имел в виду полковника Кукушкина, человека скрипучего формалиста.

Два «Яка» шли на посадку крыло к крылу. Шли с форсом, нарушая инструкции. Это были машины его эскадрильи. И одну из них вел старлей Дмитриев, его, капитана Михайлова, правая рука.

«Ну, сукин сын! – закипел Михайлов. – Вот я тебе покажу, как выпендриваться! Ты у меня почешешься!»

Самолеты рулили на стоянку, и тут Михайлов увидел, что машина Дмитриева в нескольких местах продырявлена, лохмотья перкали треплет воздушный поток.

Дмитриев зарулил на свое место, выбрался из кабины, спрыгнул на землю, отстегнул парашют, ходил вдоль самолета, покачивая круглой головой. Следом топал механик Рыкунов и тоже качал головой.

Михайлов, забыв о выкрутасах Дмитриева при посадке, подошел и тоже стал рассматривать израненный самолет.

– Вот, – сказал Дмитриев, трогая пальцами лохмотья перкали. – Дожились: на нашей же территории нас и сбивают.

– Не сбили же, – проворчал озадаченный Михайлов и вдруг, вспомнив нотацию Бати, проскрипел почти его же голосом: – Старший лейтенант Дмитриев! Извольте доложить по форме о результатах патрулирования!

Дмитриев изумленно воззрился на своего друга.

– Ты чо, Лёха? Меня ж чуть не сбили… Юнкерс! Восемьдесят восьмой! Я бы его, суку, завалил, но не дали же… Не дали! – вскрикнул он и осекся под тяжелым и требовательным взглядом командира. Вытянулся, щелкнул каблуками, руки по швам. – Есть доложить по форме, товарищ капитан! Так что был обстрелян «юнкерсом» при попытке воспрепятствовать уходу за границу.

– А почему садился не по инструкции?

– Так вышли к аэродрому вместе и решили отработать совместную посадку. Мало ли что может случиться в боевой обстановке… А только я скажу тебе, Лёха, хоть ты и командир мне, а сил моих нету терпеть такое б…во! Им, значит, можно, а нам, на своей земле, нельзя? Как хочешь, пойду под трибунал, а в следующий раз вгоню в землю как миленького. Так и знай.

Михайлов взял Дмитриева под руку, отвел в сторонку, чтобы никто не слыхал.

– Я все понимаю, Вася, – заговорил он сочувственно. – Но приказ есть приказ. Инструкции есть инструкции. Так что… Впрочем, вот тебе мой совет: возьми и напейся. Даю тебе увольнение до завтрашнего вечера. Нет, даже до понедельника. Поезжай во Львов, запрись в гостинице, чтобы никто не видел, и напейся. Вот все, что я могу для тебя сделать.

И старший лейтенант Дмитриев решил последовать этому мудрому совету.

Вообще-то он пил редко и помалу. Не тянуло. Да и не до этого было. Дело свое любил, а оно не оставляло времени ни на что другое. Был счастлив, что выбрал профессию военного летчика, и уже не помнил о том, что в школе собирался стать агрономом. А еще Дмитриев считал себя везучим человеком. В одном ему не повезло – не попал в Испанию. Хотя очень туда с Михайловым стремился. Впрочем, туда все стремились, да не все попали. Зато с япошками и финнами схлестнуться довелось. И получилось весьма неплохо. Получил «Знамя» и «Звездочку» – не хухры-мухры. Опять же, приобрел опыт, уверенность в себе. А это кое-что значит, если учесть грядущую войну с фашистами. Так что на судьбу жаловаться ему не престало. Вот только с женщинами не везло. И не урод вроде бы, хотя и не красавец… Так разве во внешности дело? Душа – вот главное. А душа у Дмитриева азартная и певучая. Только женщины почему-то этого не видят и не слышат. Настоящие женщины, разумеется.

До Львова старший лейтенант Дмитриев добрался на полковой полуторке, ехавшей в город за продуктами. Сидел в тесной кабине рядом с буфетчицей Клавочкой, чувствуя жар ее молодого тела, невпопад отвечал на глупенькие Клавочкины вопросы, не замечая масляных глаз и припухлых губ, раскачивающихся в опасной близости от его лица. Он настолько еще был переполнен недавним полетом, своими промахами, что все остальное казалось мелким, не имеющим к нему, Дмитриеву, никакого отношения.

«Приеду и напьюсь, – твердил он себе словно заклинание. – И пошло оно все к черту!»

Нервы у него, действительно, были на пределе, и сегодня он чуть не сорвался.

«У-у, гады! У-у, сволочи!» – ругался Дмитриев про себя, уже никого не имея в виду, а больше по привычке.

Он ругался, а Клавочка о чем-то болтала, о чем-то веселом, беззаботном, и Дмитриеву странными казались и ее неуместная веселость, и почти преступная беззаботность. Он жалел, что сел в кабину, а не в кузов: там не так жарко, там он был бы избавлен от этой глупой болтовни.

Мимо бежали поля, перелески, хутора. Промелькнули среди деревьев палатки артиллерийской части. Машина обгоняла то крестьянскую подводу, то воинскую фуру. Лошади перебирали ногами, взбивая копытами желтоватую пыль, мотали головами, возницы дымили самосадом. Все было мирно, тихо, действовало на Дмитриева убаюкивающе, и сам он уже не верил тому, что видел сверху минувшим утром, встреча с «Юнкерсом» казалась сном…

– А вы что сегодня вечером будете делать? – прозвучало у Дмитриева над ухом – и он встрепенулся, почувствовал тепло и запах распаренного в тесноте кабины Клавочкиного тела.

Действительно, что он сегодня собирался делать? Напиться? Да, напиться. А Клавочка?

Дмитриев глянул на женщину: не такая уж и молодая, то есть уже под тридцать, лицо невыразительное, глаза маленькие – мышиные, верхняя губа чуть вздернута, белеют мелкие зубы, подбородок тяжеловат, большие груди вызывающе трясутся вместе с крепдешиновым платьем, в ложбинке мокро… Может, и правда, пригласить в номер, выпить вместе… или совсем не пить… Вот тебе и временное разрешение женского вопроса. Правда, о Клавочке в полку поговаривают, что ее только помани, пойдет за кем угодно, как лошадь на запах овса, но ведь другой-то нету…

– Что делать буду? – переспросил Дмитриев. И вдруг, неожиданно для себя самого: – Тебя буду ждать вечером в гостинице. Придешь? – И сам испугался и своей непозволительной наглости, и возможного отказа.

– Приду, – сказала Клавочка просто. – Вот только получу доппоек, и приду. Но мне рано в полк надо… Совсем рано – к пяти часам.

– А у меня весь завтрашний день свободен, – с сожалением произнес Дмитриев.

Они договаривались, а шофер-солдатик смотрел прямо перед собой и крутил баранку, точно был один в кабине и ничего не слышал. Ни Клавочка, ни Дмитриев солдатика не замечали.

В гостинице Дмитриев принял душ, в одних трусах сел к столу, налил полный стакан водки, выпил залпом, словно воду, съел банку бычков в томатном соусе и огромный малиновый помидор. Хотел налить второй стакан, но передумал: Клавочка придет, а он в стельку. Тогда Дмитриев лег на кровать поверх одеяла и стал ждать. Не заметил, как уснул. Разбудила Клавочка. Открыл глаза, а она – вот она, сидит рядом и улыбается.

– Уморился, родненький? – и маленькими ладошками с короткими пальцами гладит его по голой груди и смотрит выжидательно, еще не зная, что можно, а что нельзя.

Дмитриев схватил ее в охапку, ткнулся носом во влажную ложбинку, замер с закрытыми глазами, вдыхая кисловатый запах распаренного на жаре тела. Потом стал торопливо стягивать с Клавочки платье. Она хихикала, помогала ему, покусывала за ухо.

Дальше все произошло уж очень быстро и бестолково, как показалось Дмитриеву. Но Клавочка не обиделась, она гладила его по голове, шептала что-то глупенькое, но утешительное, как маленькому обиженному ребенку.

Закатное солнце плавило розовую портьеру на единственном окне, движение воздуха колыхало ее, и солнце колыхалось вместе с портьерой. В комнату врывались гудки паровозов с недалекой станции, тарахтение телег по булыжной мостовой, голоса людей. Клавочка стонала и втягивала своим маленьким ртом нижнюю губу Дмитриева, иногда кусалась, но не больно, а возбуждающе щекотно. Все это длилось долго, до тех пор, пока оба не устали и уже не испытывали ничего, кроме желания, чтобы это наконец кончилось.

Дмитриев сдался первым. Клавочка победно засмеялась и уселась на него верхом. Груди ее, похожие на две большие груши, свисали до самого живота.

– Я победила, – произнесла она.

– Победила, – согласился Дмитриев.

– Давай поедим?

– Давай. Только сперва помоемся.

– А как же.

Мылись вместе.

После душа Клавочка, не одеваясь, разложила на столе принесенную с собой снедь, поставила бутылку водки. Они выпивали маленькими порциями, заедали помидорами, огурцами, колбасой, сыром, крутыми яйцами. Потом все началось сначала. Так же жадно, до изнеможения.

Потом Дмитриев уснул. Но не сразу. Сперва тело сделалось воздушным, невесомым, словно он вошел в штопор, а голова, наоборот, отяжелела, тянула вниз. «Ну, вот и все, – сказал он себе. – И все вопросы решены. И женский вопрос, и военный, и всякий другой. До безобразия просто. И пошли они все к такой матери!»

А через минуту ему уже казалось, что он сидит в своем Яке и ловит в перекрестие прицела контур немецкого «юнкерса». Еще немного – и он догонит его, и можно будет нажать гашетку. С каким наслаждением он всадит в него очередь из всех своих пулеметов и пушки. Главное – успеть настичь немца до того, как тот повернет к границе.

Нет, действительно, написать Сталину – уж он им…