Текст книги "Каландар (сборник)"

Высокая параллель

Какие бы кульбиты и развороты ни выделывала судьба, она никогда не забрасывала его выше шестидесятой параллели. Поэтому Габирэль даже не знал, каким образом воспринимать своё теперешнее положение: как её подарок или же её немилость.

Хотя в глубине души Габирэль был уверен в её благосклонности и надеялся, что обживаемые им высокие широты, отныне станут той «terra incognita», которая позволит ему быть причастным к безмолвному и таинственному царству арктических морей, гор и пустынь.

Впрочем, места, куда волею судьбы он был определён, не отличались особенным безмолвием и таинственностью. Воздух здесь был наполнен криками птиц и шумом ветров; земля звенела голосами ручьёв и вековых льдов, повсеместно заявлявших о себе из тенистых каньонов и расселин гулкой бесконечной капелью.

Море вообще напоминало гудящий на всех регистрах огромный орган. Габирэль не мог до конца быть уверен, что все его звуки – это лишь гордая песня холодной морской воды. Ему чудилось, что незримый оркестр со всех сторон добавляет звучаний, усиливая дивное пение моря величием и силой всей северной природы, ибо здесь ничего не выступало поодиночке и не могло отдельно существовать. Поэтому, скорее всего, и ему придётся влиться в этот заповедный, непонятный мир и на какое-то время стать его частью, всецело подчинившись неумолимым законам приполярных областей.

Габирэль быстро понял, что у земли, законы которой ему теперь предстоит неукоснительно соблюдать, есть свои представления о времени и свой специальный масштаб. Что здесь километры, часы и секунды не имеют никакого значения и сравнительно небольшой остров вполне сопоставим с огромным материком, существующим одновременно во всех геологических эпохах, начиная с Архея.

С юга остров высился отвесными скалами, точно отделял себя от освоенных территорий неодолимой границей; с севера же, напротив, входил остроконечным пляжем в безбрежный ледовитый океан, признавая его власть и провозглашая свой особый статут среди бесчисленных островов и земель иных континентов, где хозяином и носителем власти был человек.

Габирэль не зря надеялся оказаться в роли посвящённого, природа здесь совсем не ощущала стороннего человеческого присутствия и вершила свою магию прямо на глазах у случайных свидетелей её вселенского торжества: поднимала тяжёлую толщу воды, обрушиваясь мощным приливом на гранитные сели; зажигала на скалах диковинные цветы; закручивала воздушные потоки, превращая водопады в величественные фонтаны; и, самое главное, формировала из диких стихий атмосферные фронты, посылая их циклонами к далёким материкам.

Габирэль мог наблюдать эти стихии лицом к лицу. Они разворачивались всей своей мощью прямо над каменистым рельефом острова, который сам по себе воплощал застывшую во времени стихию, поскольку именно так выглядела наша Земля многие сотни миллионов лет назад, когда первые растения выходили из океанов на сушу, приживаясь на камнях и скалах цветными лишайниками и зеленоватыми мхами. Вверху, прямо над головой, нависала монументальная картина неба, и ничто не препятствовало его обзору – ни деревья, ни дома, которых здесь или не было, или же они так низко прижимались к земле, что не мешали играм света и цвета на огромном небесном полотне.

Габирэль прибыл сюда, когда в природе торжествовал полярный день, и солнце, едва касаясь горизонта, неутомимо ходило по кругу, щедро засыпая лучами новообретённый мир. Это было похоже на светопреставление, поскольку даже тени состояли из причуд бликов и отражений, отчего объёмы переставали быть таковыми, выбеливались и уплощались, лишаясь тем самым своей трёхмерной структуры, а вместе с ней и отдельного, независимого существования.

Такая особенность не могла быть не подмечена Габирэлем; он допускал, что подобное могло происходить и с ним, как, впрочем, и со всяким, кому случилось оказаться под этим огромным небом, на этом небольшом клочке суши, со всех сторон окружённом холодными водами арктических морей. По крайней мере, многое, что было свойственно обычному человеческому поведению, Габирэль здесь попросту не замечал: ни лжи, ни притворства, ни желания выделиться – точно всё это полагалось несовместимым с суровым северным уставом и вызывало в людях всеобщее неодобрение и брезгливость.

Но то, что другим помогало легче сходиться и сплачиваться в единый дружеский коллектив, на Габирэле сказывалось весьма парадоксальным образом – он стремился стать не столько частью немногочисленного круга себе подобных, сколько быть причастным своенравному новому миру, к которому были теперь обращены все его мысли. Он искренне желал обрести в нём если не друга, то, по крайней мере, великодушного властелина. Но кем бы ни был Габирэль на самом деле в новом для себя мире, так легко и свободно ему не дышалось нигде. Возможно, такое происходило всё по той же причине: северная природа не допускала притворства, позволяя каждому быть исключительно тем, кем он являлся на самом деле. И Габирэль мог наслаждаться подлинностью своего бытия, освобождённого от условностей и нелепого диктата обстоятельств, оставшихся где-то там, далеко, за шестидесятой параллелью его прежней жизни.

Пожалуй, только благодаря новому укладу Габирэль впервые задумался о сути и значимости своего существования и о своих взаимоотношениях с миром. Он с удивлением обнаружил, что немалое из того, что дотоле казалось ему важным и необходимым, без всякой потери можно было причислить к множеству мнимых и бесполезных вещей. Ценности славы, богатства, признания и даже любви представлялись ему весьма сомнительными, душа никак не отвечала на их призывы, зато она бурно волновалась вместе с пенным дрожащим кружевом, наброшенным на океан, и темнела от тяжёлых туч, суровой материей закрывающих лучезарное полярное небо.

С прежней жизнью Габирэля также случилась занятная метаморфоза: она мутно просвечивала из какой-то невнятной глубины, словно от настоящего её отделяла толстая полупрозрачная стена и лишь отдельные ощущения оставались нетронутыми, напоминая о годах, проведённых далеко отсюда. Запахи старого жилья, парковая скамейка, заляпанная грязными подошвами, вечная сутолока и беспокойство, от которого невозможно ни спрятаться, ни отвлечься – всё это перемешивалось в сознании Габирэля и создавало стойкое представление о жизни как таковой, без недомолвок и допущений. Север же заставил воспринимать жизнь иначе, и Габирэлю казалось, что только здесь, на острове, и началась его подлинная жизнь, такая, каковой ей предполагалось быть изначально, когда человек только лишь вступал на полную надежд и неопределённостей тропу истории.

Суровая правда Севера не позволяла вносить никаких поправок в предписанное человеку содержание бытия; даже само время не могло вмешиваться в этот устоявшийся уклад, вращаясь по кругу, словно полярное солнце, с кануна сотворения всего сущего к эпохе его заката, но не сворачиваясь по своим вселенским измерениям, а переходя на новый, неколебимый виток.

Неизвестно почему, но Габирэль верил, что в том, изначальном своде бытия, человеку предписывалось быть счастливым и что утраченный рай – это не выдумка, не рефлексия на безысходную неустроенность и бессмыслицу происходящего, а далёкое прошлое, детство человечества, когда над ним, как над этим полярным островом, сияло прозрачное негаснущее небо, и на скалах вспыхивали яркие, диковинные цветы.

Если прежде Габирэль плохо себе представлял, как может выглядеть счастье, то теперь он доподлинно знал, каким оно может предстать перед каждым из его шести чувств. Впрочем, он отдавал себе отчёт, что слово «знал» не вполне подходит для того состояния сознания, которое теперь вмещало помимо тесных квартир и высоких этажей, маяты дорог, духоты и сутолоки городов, это огромное пронзительное небо, переходящее в глубокую синь океана, и тяжёлое гранитное тело земли посреди холодных ветров и беспокойных морей.

Судьба возвратила Габирэля к самому себе, ниспослав ему изначальный эдикт бытия, предписывающий человеку сопричастность к суровой земле и высокому небу, возвращающий его к своей утраченной непреложной сути – обыкновенному счастью.

Фата-моргана

 
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум…
 

А. Пушкин

 
Взгляни: перед тобой играючи идёт
Толпа дорогою привычной…
 

М. Лермонтов

Неизвестно почему, но Ласко представлял себе далёкие северные острова не заснеженными и забытыми уголками Земли, а зелёными уютными частичками суши, которые окружены океаном бирюзового или даже зелёного цвета. И что уже совсем может показаться странным: он считал их более пригодными для полноценной жизни, нежели обустроенные миллионные города, если, конечно, рассматривать человеческую жизнь во всей многомерности и глубине присущих ей смыслов и предназначений.

Впрочем, воспринимать жизнь как-то иначе Ласко попросту не умел, так как в высшей степени ответственно относился как к своему делу, так и к тому, что его окружало. Теперь же, когда под винтом вертолёта раскинулась эта незнакомая заполярная земля, Ласко увидел внизу не цветущие зелёные острова, а абстрактное чёрно-белое полотно, в котором пастозная ровная кладка белил была усыпана крупными тёмными точками, точно чья-то лёгкая тонкая кисть прошлась по сырому белильному выкрасу сильно разбавленным глубоким индиго. Тот же, кто не ожидал увидеть там ничего необычного, наблюдал не абстрактную живопись природы, а просто смурые вершины скал и ледниковых валунов, выбивавшиеся из-под ровного снежного покрова. Линия берегов заснеженных островов почти не читалась; ясно проглядывались только огромные вышки, которыми, словно чёрными гвоздями, было прибито к промёрзлой земле всё это раскинувшееся перед Ласко абстрактное полотно.

Ласко попытался припомнить виденные им ранее абстрактные произведения выдающихся живописцев. Обычно он миновал их, не задерживаясь, не рассматривая деталей и не запоминая названий. Ничто из всего этого музейного разнообразия не западало в душу, неизменно оставаясь за пределами его художественного восприятия. Но природная абстракция, варварски прибитая возле маленького посёлка без названия, настолько сильно взволновала и расстроила Ласко, что заставила его усомниться в самой идее человеческого присутствия на далёких северных островах.

С земли вторжение сюда людей выглядело уже не столь кощунственно, но мысль о конфликтном характере пребывания в этих местах человека по– прежнему не покидала нашего героя.

Посёлок, а именно так он именовался во всех бумагах и официальных документах, состоял из нескольких строений, выраставших из снега серыми кирпичными телами, сосущими через тусклые окна едва наметившийся щедрый полярный день. В посёлке под проживание было выбрано самое невзрачное здание, к которому, для пущей значимости, была прикреплена табличка с надписью «Общежитие». На табличку, правда, никто не обращал внимания, поскольку за этим приземистым унылым сооружением почему-то прочно закрепилось совсем иное название – «жилой блок».

Жилой блок внутри делился перегородкой из толстой фанеры на примерно две равные части, в одной из которых лепились как пчелиные соты бесчисленные бытовки, а другая была сплошь заставлена кроватями и тумбочками, стоящими столь тесно, что обитателям блока с трудом удавалось протиснуться между ними.

Публика собралась здесь самая разная, хотя большинство всё же составляли вахтовики со стажем: обветренные, грубоватые, не испытывающие никакого дискомфорта от скученности и естественной в таких местах простоты обхождения. Каким образом здесь оказался Ласко, коротко и ясно ответить будет невозможно. Хотя на какой вопрос, касающийся человеческой истории, можно получить простой и однозначный ответ! К слову, если можно было бы вопросить саму судьбу, что она думает о счастливчиках и неудачниках, то наверняка было бы сказано много такого, что вряд ли бы пришлось по вкусу и тем, и другим. Поэтому, лучше её не спрашивать ни о чём: не затем, что так гораздо спокойней и уверенней жить, а просто потому, что будущее образуется при помощи обстоятельств, и некоторые из них люди даже способны создавать себе сами.

Вернёмся, однако ж, к нашему герою. Нельзя сказать, что удача совсем не замечала Ласко.

Если можно было бы понаблюдать за ним со стороны и в своих оценках не подниматься выше обывательских представлений, то справедливо будет признать, что судьба иногда поворачивалась к нему лицом, но только не тогда, когда можно было занять университетскую кафедру или получить достойное вознаграждение за труд.

Проще говоря, Ласко не принадлежал к когорте тех везунчиков, которые могли бы заявить о себе, что счастливый случай радикально поменял их жизнь. Но что это такое – счастливый случай? Сколько раз счастье оборачивалось для обретших его разочарованием или невзгодой, и сколько раз тёмный жребий судьбы выводил человека к новым, дотоле неведомым, горизонтам!

Разве сам человек может знать, что лучше для него, без чего ему не обойтись, а чем желательно пренебречь? Этим, как уж изначально было прописано в приложениях бытия, должна быть озабочена его судьба, невольница всех неодолимых предначертаний и условностей времени, несвободная от сторонней воли и недоброго глаза…

Нетрудно догадаться, что наш герой никогда не рассчитывал на дружеское расположение судьбы. Более того, он считал её органично встроенной в существующий миропорядок, который, если открыто и не враждебен человеку, то, во всяком случае, имеет свои причины противодействовать ему и ограничивать его устремления.

Чтобы представить, насколько всесильно и величественно Мироздание, Ласко даже не нужно было со страхом и трепетом всматриваться в горящие бездны ночных звёзд или следить за тем, какое множество тварных созданий способно уместиться на острие обыкновенной иглы. Биолог по профессии, он лучше других знал, как необычайно сложно устроен человек, как сложна и совершенна всякая его клетка, как безупречно отлажено их взаимодействие и какие удивительные процессы происходят, чтобы в мозгу, наконец, появилась мысль, пробежало воспоминание или нашлось подходящее слово. Что же тогда должно представлять собой целое Мироздание, если столь искусно созданное существо как человек – лишь малый штрих в странным образом сотворённой картине, развёрнутой на весь непостижимый масштаб бесконечной Вселенной?

Эта общая картина мира была ещё менее понятной, нежели любая каверзная заумь, созданная человеческой фантазией, но равнодушно пройти мимо её странностей, не останавливаясь, как он проходил мимо нелепых абстрактных произведений, Ласко не мог. И первый вопрос, который он задал бы Автору, кем бы он ни был, – отчего у людей такое разительное несоответствие между формой и содержанием? Неужели нужно обладать таким высокоразвитым мозгом, чтобы орать песни под три аккорда и выбирать с чего зайти – с червей или с бубей? К тому же для поддержания существования этого совершенного творения природы необходимо растрачивать бесценные ресурсы Земли, и неужели лишь для того, чтобы оно и дальше стучало костяшками домино по фанерному листу и ругалось с соседями за право занять лучшую бытовку?

Поэтому неудивительно, что у Ласко не находилось ни единого попутчика в свободные часы для прогулок по острову; вахтовики дружно предпочитали отсиживаться в жилом блоке, даже не заглядывая в окна, из которых хорошо был виден постепенно освобождающийся ото льдов северный океан.

А солнце, наконец, сделало свой первый чистый оборот вокруг серых поселковых зданий, чёрных вышек и прибывших сюда нелюбопытных людей, лишь слегка задев ледяные торосы на сверкающем горизонте. Талые воды с шумом неслись в пока ещё спокойный океан, в весеннем порыве позволивший суше ощутить свою независимость и самодостаточность, великодушно отодвинув льды от её берегов широкой зеленоватой полосой. И острова, пользуясь изобилием верного дня, являли свой летний облик, столь же картинно-безупречный, как и зимний, с той лишь разницей, что Ласко уже никоим образом не сравнил бы его с абстракцией. Природа меняла краски, очерчивала линии ложбин и расселин, на побуревшем ковре из отживших трав пробуждала яркие фисташковые побеги, а на поросших цветными лишайниками скалах зажигала ослепительный первоцвет. В отличие от человека, природа абсолютно лишена памяти. В ней всякая новая жизнь произрастает из предыдущей, закономерно уходящей в небытие и обращающейся в ничто: в камень, в мел, в глубинные соки земли.

У людей же, практически не покидавших без надобности жилой блок, всё обстояло по-прежнему: вахтовики курили, травили байки, дулись в карты. Второе начало термодинамики здесь как нельзя лучше демонстрировало свою силу, сообщая подручной материи неудержимое стремление к увеличению энтропии – посёлок прирастал пустыми бочками из– под солярки, бытовым мусором и всяким тряпьём, которое легко преодолевало границы жилого блока и быстро распространялось по всей территории посёлка.

Ласко надеялся, что так же надёжно, как второе начало, способен работать и закон изменённого сознания, когда человек напрямую способен общаться с породившей его природой, с космосом, с самим Мирозданием. В существование такого закона из коллег Ласко мало кто верил, а кто верил, рисковал не только именем, но и добрым отношением друзей и знакомых. Однако, не видя в том ущерба для своей репутации, Ласко, в поисках подтверждения закона, изучал древние культы, духовные практики и ритуалы посвящений, то есть всё то, где могли непосредственно присутствовать механизмы взаимодействия природного и человеческого начала. Такое состояние информативного обмена с природой он называл «точкой абсолюта», однако ничего существенного по этому вопросу всё-таки предъявить не мог: только гипотезы и предположения.

Достичь «точки абсолюта» Ласко пытался и без помощи древних ритуалов шаманов и жрецов. В дело шли заговоры, приёмы медитации, стихотворные послания.

Но земля, вода и небо неколебимо молчали, точно ничего не слышали, несмотря на все ухищрения нашего героя. Молчали в расселинах и каньонах и вековые льды, к которым Ласко обращался чаще всего. Скованные вечной мерзлотой и безмолвием, они лишь сверкали тонкой водяной плёнкой на голубоватых телах и мерцали ослепительными капельками света, которые стекали по их неровным разомлевшим бокам.

Казалось, он часами мог наблюдать за этими водяными метеорами. Они манили, притягивали взор, заставляли вглядываться. Наблюдая за их движением, Ласко неожиданно для себя усмотрел поразительное сходство этих перемещений с движением биоэлектрических импульсов по клеточным сетям головного мозга в то самое время, когда в сознании человека формируются мысли. Прочесть и понять увиденное он не мог, но алгоритм «языка природы» был очевиден, и теперь нащупать искомую «точку абсолюта» было лишь делом времени.

Начать Ласко решил с самого простого. Он попробовал строить короткие вопросительные фразы, стараясь не употреблять прилагательных и многозначных слов. Водяные метеоры, следуя его мыслям, также споро перестраивались, образуя компактные вспышки, различающиеся яркостью и внутренней структурой. Вскоре он уже мог с большой долей вероятности различать в таких символьных композициях отрицательные и утвердительные послания.

Подобное явление имело место везде, где возможно было обозначить визуальную конструкцию: на поверхности океана, в структуре меняющих форму облаков, в клубах тумана, стелющегося по плоскогорью… В шуме волн и посвисте ветра Ласко также усматривал определённые закономерности, позволяющие говорить о наличии единого природного языка, имеющего несколько диалектов. Оставалось только научиться понимать этот язык. Но разве существуют какие-либо преграды для того, кто способен думать, видеть и слышать?

О своём новом умении и диалоговом окне с природой Ласко всё же предпочёл умолчать, хотя прежде полагал, что такое знание и умение общаться с Миром необходимо всем и каждому. Впрочем, многие века шаманы и жрецы, волхвы и посвящённые поступали точно так же, сохраняя в тайне полученное через откровение ведовство.

Причастность к одной из самых значимых загадок бытия во многом преобразила Ласко. Никогда раньше с такой чуткостью и остротой он не замечал, как красивы цветы и прекрасны травы, как прихотливо источен северными ветрами прибрежный гранит, какой живительной свежестью наполнены первые капли дождя и как мелодично поют водопады, устремляясь со скал к солёной морской воде. Белая ночь, которую он никогда не любил за болезненность света и унылую бледность тени, теперь очаровывала его свежим румянцем неба и жемчужным блеском необъятной океанской равнины. Неистощимые ледники, раньше представлявшиеся просто незакрашенными пятнами на живописном природном полотне, теперь казались ему хранителями вечности, прячущими в себе вопреки природе такие узелки памяти, из которых легко можно было связать не только всю их историю, но и историю всей этой далёкой заполярной земли.

Здравый смысл подсказывал Ласко, что он не может вечно находиться в «точке абсолюта» и, пока не поздно, нужно использовать открывшееся для него окно диалога с Миром. Справедливости ради, у него был только один вопрос, который стоило задать такому необычному собеседнику, тем более что на него нет и не может быть научного ответа. Никакая из тайн творения не волновала Ласко больше, чем проблема несоответствия в человеке формы и содержания. Зачем человеку дарована столь сложно организованная форма, если практически вся его деятельность неизбежно сводится лишь к факту неумеренного потребления и разрушения среды своего обитания? Ласко понимал, что на такой вопрос даже само Мироздание не способно ответить кратко, а сложного ответа он не сможет грамотно прочитать и правильно понять.

Поэтому он постарался сформулировать проблему настолько кратко и разборчиво, насколько это вообще было возможно. Однако на этот раз он не получил никакого ответа. Лишь на следующий день, выходя к океану, Ласко почувствовал, что случай, который обычно посылается самой судьбой, дабы решительно изменить жизнь и взгляд на окружающий мир, находится совсем рядом. Да, случай подступил к Ласко так близко, что для встречи с ним не обязательно было делать даже лишний шаг навстречу.

Воздух лучился утренним светом, небо ярко горело бирюзой, и его прозрачность и глубину послушно отражал притихший северный океан. Ласко видел как чудно обнажился пронизывающий всё сущее небесный эфир, как его струны, выходя из безбрежной лазури, уходили острыми концами в тяжёлые океанические воды, создавая на горизонте широкий белоснежный экран. Нашему герою было прекрасно известно, что существует такое странное и загадочное оптическое атмосферное явление как фата– моргана, но он не ожидал, что Мироздание на его вчерашний вопрос ответит так необычно.

Сначала Ласко увидел Землю издали, и она показалась ему не голубой планетой, а зеленоватой, точно была создана из полированного амазонита с крупными малахитовыми вставками, в очертании которых он не узнавал прежних материков. Наверное, на Земле уже прошли миллионы лет и на планете не осталось не только прежних делений на страны и города, но исчезли даже сами материки, соединившиеся в единый суперконтинент – своеобразную Пангею геологического будущего Земли. При приближении «малахитовые пластинки» рассыпались на множество мелких, ещё более сложных, которые в свою очередь разделялись на причудливые растительные формы, в которых Ласко не сразу признавал искусственные, рукотворные объекты.

Их соединяли подвижные толстые стебли, за которыми угадывалось беспорядочное сплетение неровных вытянутых плоскостей, чем-то похожих на огромные стручки молодой фасоли. Вокруг не было ни машин, ни какой-либо иной техники. Индустриальных объектов, труб, механизмов и производственных конструкций также нигде не было видно, то ли по причине их полного отсутствия, то ли они тоже выглядели как живые растения. Зато люди почти не изменились, если, конечно, не брать в расчёт холодноватое спокойствие их гладких и тёмных лиц. Возможно, у них просто отсутствовали мимические мышцы, наряду с бровями, ресницами и иным волосяным покровом.

То, что принято называть одеждой, у них выглядело настолько странным, что Ласко вряд ли был способен это описать; таким же странным был и интерьер их жилищ и сооружений.

Пожалуй, внутреннее убранство зданий не столько удивило Ласко, сколько озадачило. Их строения были пустыми, как гладкий стебель бамбука, не имея в себе ничего, что можно было бы отнести к предметам духовной или материальной культуры. Конечно, Ласко и не рассчитывал найти там замусоренные бытовки, убогие тумбочки или тесные кровати, но, по крайней мере, он надеялся увидеть в местах пребывания людей произведения искусства, системные конструкторские решения, интересные цветовые композиции. Неужели они совсем не нуждались в декоративной пластике, картинах, мозаиках, да и просто – в красивых, радующих глаз и душу, вещах?

Но в их мире наличествовало и другое, ничуть не менее странное и удивительное. Биолога поражала царящая повсюду тишина, исполненная величия, торжественности и значения. Естественно, он не мог слышать никаких звуков, но царственную тишину грядущей Земли он ощущал каждой своей клеткой, всей остротой своего шестого чувства или же тем, что прячется за сознанием и доверяет не фактам, числам и документам, а инстинкту и интуиции.

Ласко помнил, что главным его интересом был всё же вопрос о смысле возникновения и бытования человеческого разума в среде, в которой гуманитарное измерение почти не содержит в себе должной интеллектуальной специфики, но никак не вопрос о будущем Земли, людей и их среды обитания. Однако Мироздание и не пыталось продемонстрировать биологу картины грядущего, которое он всё равно бы правильно не прочувствовал и не понял. Но как можно создать представление о предначертанных смыслах бытия и об истинном назначении человека в единой системе миропорядка без обращения в мир тех, у кого уже не существует проблемы несоответствия формы и содержания?

Наверное, сейчас, со стороны, Ласко смотрелся таким же точно существом из будущего, из мира, к которому он едва прикоснулся, на который ему удалось случайно взглянуть через увеличительное стекло фата-морганы. Внешне он был спокоен и умиротворён, поскольку что-то ему подсказывало, что это не просто оптический обман, мираж или игра воображения – это реальная картина будущего человечества и человека, за бытие которого совершенно не следует беспокоиться. То, чего так не хватало современнику нашего биолога, уже сполна присутствовало в этих людях, однако открывалось и нечто иное, что не без труда уживалось с представлением о человеке разумном, совершенном.

А именно такой человек сейчас смотрел прямо в глаза биологу, хотя Ласко чувствовал, что его взгляд не остаётся на сетчатке, а проходит гораздо дальше, пронизывает его насквозь, проникая прямо в сознание, просачиваясь даже туда, где уже нет места никаким фактам, числам и прочим точным материям.

Ласко не мог, как ни старался, прочитать в этом взгляде ни радости, ни сожаления, ни расположения, ни превосходства – как биолог он понимал, что эмоции всё-таки должны были там присутствовать, однако он их не замечал, не ощущал даже своим чутким шестым чувством.

«Что ж, не приходится удивляться, что у них нет искусства», – промелькнуло у Ласко. Не успел он улыбнуться своей невольно появившейся мысли, как неизвестно откуда объявилась другая: «Искусство как самодостаточное занятие никогда не влечёт за собой непосредственного изменения материи или поля, а всякая бесцельная деятельность – явление, если не вредное, то, во всяком случае, совершенно бесполезное».

Ласко смутился: «А как же Бах, Моцарт, Вивальди? Неужели их гениальными творениями следует жертвовать ради вашей обескураживающей тишины?»

В ответ Ласко услышал чарующую мелодию. В ней нельзя было распознать ни единого инструмента, различить ни одного индивидуального голоса, ни одного отдельного звука. Ласко всем своим нутром ощущал, что она не представляется чем-то отвлечённым, самостоятельным и отдельным, а является, скорее всего, прелюдией, размышлением, предвосхищающим что-то очень важное, что-то необычайно значительное. А далее он услышал, нежели увидел, сбегающиеся и разбегающиеся ряды чисел, пересечения бессчётных множеств и подпространств, строящиеся в матричные формы какие-то значки и незнакомые буквы…

Ласко всегда считал историческим анекдотом, забавной шуткой, рассказ о том, как один великий математик упрекал своего ученика, ставшего поэтом, в недостатке фантазии и воображения для занятий наукой. Теперь Ласко хоть и считал мнение математика предвзятым, но, во всяком случае, хорошо понимал резоны учёного.

Тем временем изображение начало расслаиваться, тончайшие струны эфира, ранее незаметные на его фоне, начали проступать, разделяя наметившиеся слои на ровные квадратные фрагменты.

Биолог понял, что «точка абсолюта» уже пройдена, хотя взор человека из будущего по-прежнему смотрел ему в душу, пусть в никакую душу биолог никогда и не верил. Но ему было приятно ответно смотреть в глаза своему далёкому потомку, который не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а молча сорадуется истине. Это его стараниями Земля оставалась такой зелёной, а сам человек разумным и совершенно свободным.

«Что ж у нас-то не так! Что мешает? – подумалось Ласко. – Разве мы не догадываемся о своих истинных смыслах и подлинных предназначениях? Мы даже о них знаем!»

Ласко вдруг показалось, что губы его визави слегка разошлись в улыбке: «Ничего не мешает. Человечеству тоже необходим случай, радикально меняющий саму жизнь. Случай в состоянии сотворить то, что не имеет возможности осуществить само человечество. Разве оно знает, как ему лучше, без чего ему не обойтись, а чем желательно пренебречь? Случай является по воле судьбы, а смыслы обретаются сами. Только такой случай нельзя однозначно считать счастливым. Как ни печально об этом свидетельствовать, но правильнее будет назвать его роковым. Форма обязана отвечать содержанию только тогда, когда последнее определено и осмыслено».

Душный жилой блок встретил биолога невнятным многоголосым бормотанием и громким постукиванием костяшек домино о гулкий фанерный щит.

«Ага! Вот и господин Ботаник нарисовался! Ну что, поймал свою Нимфузорию за туфельку?» – хрипловатым выкриком, похожим на воронье карканье, сборище развязно поприветствовало вошедшего. Вахтовики оживились. Каждый желал обозначить себя задорной шуткой или едким замечанием по поводу учёных, либо же сострить в адрес науки вообще. Самого Ласко старались не задевать, хотя при чём тут Ласко? Действительно, при чём здесь Ласко, когда очередная пустая бочка из-под соляры загрохотала от дизельной прямиком к океану, уродуя по пути свои слегка припудренные ржавчиною бока…