Текст книги "Черная Брама"

КАПРОНОВАЯ СЕТЬ

Порт Георгий опоясывали крутые сопки. Гранитные валуны нависли над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом казались зелеными, осенью – черными.

Прямо против входа в бухту высоко поднималась лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница вела в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка.

Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставил сруб капитан «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое ласточкино гнездо высоко на западном склоне сопки.

В большой, просторной комнате дома Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная» – старинный обычай поморов; теперь он утратил всякий смысл. Прежде поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой еле с косым парусом, многие из них не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием. Теперь они шли промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных ветров, ни большой океанской волны.

Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром они уходили в море. Для моряка море – что для крестьянина пашня, дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым капроновый дрифтерный порядок[18]18
  Дрифтерныи порядок – комплект плавных сетей, подвязываемых по мере надобности одна к другой


[Закрыть]. Несколько сетей лежали здесь же, на отдельном столике в красном углу комнаты.

Гости сидели за большим длинным столом, крытым узорчатой скатертью. Хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира сидели рядом. Она – статная, выше его на голову, красивая, властная, он – маленький, с темным изъеденным морщинами лицом и молодыми ясными глазами.

Глафира была койдинская.

Есть такое знаменитое село подле горла Белого моря, у самого залива Мезенского. Много известных моряков и зверобоев дала Койда. Полярный капитан Воронин считал койдян своими учителями в науках морского ледового плавания.

Сама Глафира неохотно рассказывала о своем прошлом. Так, если жёнки одни вечеряют да меж ними пойдут доверительные разговоры, скажет о себе:

«Мамки своей я не помню. С отцом мы жили, он кормщиком был. В артели ему, видишь, обида вышла, так он один промышлял. Я подросла, ему яруса[19]19
  Ярус (поморск.) – рыболовная спасть на 150 крючков, наживляемых мелкой рыбой


[Закрыть] наживляла, сети чинила. В восточную Лицу треску промышлять с ним ходила. На Канин за навагой хаживали. Потом, мне уже шестнадцать было, по одинке много не заработаешь, сговорился отец с людьми, пошли на Моржо-вец зверя бить. Припай оторвался, место было приглубое, его льдиной по голове колонуло, он и пошел ко дну. Искали – не нашли. Жила я одна. Какая жизнь безотеческа? Забила избу досками и запоходила в Архангельск, на верфь поступила. Ничего. Работала. Думала, так и не будет мне уносного ветра, ан сколько ладья по морю ни рыщет, а на якоре ей быть. Пришел и мой… дролечка…»

На этом воспоминания Глафиры всегда кончались. Как бы она жёнкам ни доверяла, сокровенного не рассказывала.

Было это в июне сорок первого года.

Приехал в Архангельск из порта Георгия моторист Александр Кондаков. Имел он задание от артели получить на верфи мотобот и перегнать его своим ходом в порт Георгий. Кондаков парень молодой, красивый. Получил Александр мотобот, окрестил его «Звездочкой» и увез Глафиру, потому:

 
Рыба посуху не ходит,
Без воды не может быть;
Парень девушку полюбит,
Без нее не может жить.
 

И стала «Звездочка» путеводной звездой Глафиры, а трое суток перехода до Георгия – свадебным ее путешествием.

Вышли они из Архангельска тихим, безветренным днем мира, а когда пришли в порт Георгий, Александра уже ждала повестка военкомата.

Только день они и прожили вместе, только три письма и получила она от Саши.

Осталась Глафира ни девка, ни жёнка, а так – неизвестно кто. Восемь лет она ждала Александра.

Однажды весной, укрываясь от шторма, зашел в бухту сейнер «Удачливый», приписанный к Мурманскому рыбному порту. Сошел на берег капитан Вергун и встретил Глафиру Кондакову.

Эта встреча и решила судьбу Вергуна. Он ушел из Мурманского порта и получил назначение на сейнер «Вайгач».

Два года Вергун, как говорили рыбаки, ходил вокруг Глафиры. Не докучая своим чувством, Вергун приходил к ней, молчал, пил горький от крепости чай, переворачивал стакан на блюдце и… уходил.

Оба они были одиноки.

Третий год тому пошел, как взяла Глафира узелок со своими вещами и пришла в дом Вергуна.

Домик Кондакова был на отшибе, за поселком в маленькой пади. Два раза в неделю Глафира ходила в старое домовище, мыла пол, скребла, чистила, прибирала постель, выходила на крыльцо и, положив у порога тряпичный коврик для ног, вешала на дверь тяжелый амбарный замок и прятала ключ под край половика.

Вергун знал об этом, знал и молчал, он очень любил эту женщину.

Тем временем «отвальная» была в разгаре, заместитель директора держал речь за праздничным столом.

– Высокое доверие оказано вам, Михаил Григорьевич, и всей команде «Вайгача», – говорил замдиректора. – Двадцать тысяч рублей перечислила МРС за этот капроновый дрифтер! Сто пятьдесят килограммов капрона, товарищи, – это надо понимать! Пять лет мы просили в управлении Морлова капроновые сети и вот получили! Большое событие в нашей жизни, это надо ценить, товарищи! Нашу первую капроновую сеть мы даем, Михаил Григорьевич, тебе как лучшему капитану-промысловику! А кому много дается, с того, это, и много спросится!

Жена штурмана Плицина, еле сдерживая смех, считала, сколько раз замдиректора скажет «это». Щелкунов, сложив руки на животике и наклонив голову, слушал замдиректора с выражением благоговения на лице.

Стол был уставлен всякой снедью. Здесь и рыбники – запеченные в тесто целые рыбины, – семга душистая, зубатка парового копчения, парная треска с картофелем, маринованные сельди щелкуновского приготовления, пироги с палтусом, шаньги со сметаной, ягодники с морошкой, мясо крупными ломтями с лавровым листом и перцем – словом, угощение славное!

А заместитель директора все говорил:

– И, хотя нитка капроновая высокой прочности, обращение к себе требует деликатное. Беречь это добро надо. Государство тебе доверило – оправдай это…

– Ур-ра! – вырвался механик Тимка и, звякнув своим бокалом о бокал начальства, выпил.

Щелкунов вертелся возле сети, словно курица возле насеста, и кудахтал:

– Экое богатство! Рыбаки-то все лопнут от зависти! Ну, селедка, держись! Теперь бы только с косячком потрафило! Вот это сеточка! Ай да заместитель председателя, ай да уважил, удружил!!

Щелкунов сети щупал, тянул на разрыв, только что на зуб не пробовал.

– Ты бы, Глафира, спела, – попросил Вергун.

Она только глаза на него повела да углами губ улыбнулась.

– Спели бы, Глафира Игнатьевна! – попросила Щелкуниха.

Тимка взял в руки тульскую трехрядку и, перебирая лады, вопросительно посмотрел на Глафиру.

Глафира запела. Догоняя ее, мотив подхватил Тимка. Голос Глафиры был низкий, грудной.

 
Вдали горит свечой маяк.
Скользит вода, плеща,
Прощай, любимая моя,
Далекая, прощай!
Не дрогни долго на ветру,
Прижав ко лбу ладонь,
Погаснет тлеющий, как трут,
В далекой тьме огонь.
Корабль плывет, плывет легко,
А ночь, как из стекла;
Круглеет на небе луна
Сквозь хмурь н облака…
 

У самой матицы[20]20
  Матица – балка, поддерживающая потолок


[Закрыть] под бумажным синим абажуром горела лампа, ее тусклый свет пульсировал в такт ударам движка поселковой электростанции. В порту посвистывал маленький буксир. И было слышно, как бьются о пирс волны прибоя. В избе все молчали. Даже Щелкунов, прислонившись к столу, на котором лежала сеть, и сложив руки на животике, слушал, закрыв глаза.

И вдруг, озорно растянув мехи, Тимка за.играл плясовую.

Тут и пошло веселье. Щелкуниха танцевала русскую. Пели хором веселые песни.

Разошлись не поздно, утром «Вайгач» уходил в море.

Вергун разделся, лег и, сделав вид, что спит, наблюдал за Глашей. Ходила она по избе неслышно, сняв сапоги, в шерстяных носках. Убирая со стола, что-то мурлыкала себе под нос. Грудь у «ее была высокая, голова маленькая, волосы темные, стянутые в узел к затылку. Дело в руках Глаши спорилось, как-то красиво она все делала. Вергун любил смотреть на Глафиру, когда она работала по дому.

Рано утром пришел за капроновой сетью Щелкунов с матросом. Он собрал со стола сеть, а матрос у порога разжег охапку принесенного с собой можжевельника. Густой и почему-то навевающий грусть дымок потянул в дом. Щелкунов держал над костром сети, шепча и приговаривая.

– Дурак ты, Щелкунов! – беззлобно бросил ему Вергун, собираясь в море.

– А вот поглядим, дурак или поумнее вас будет! – огрызнулся Щелкунов.

Поймав на себе осуждающий взгляд Глафиры, Вергун, оправдываясь, сказал:

– Видишь, Глаша, в народной примете смысл есть – поморы сеть дымом курили – из белой нитки она была вязана, – чтобы рыба ее не видела. Эта сеть крашеная. Выходит, глупость одна…

– Обычай не рокан[21]21
  Рокан – куртка из непромокаемой (прсоли-фенной) ткани, надеваемая поверх одежды на морских промыслах


[Закрыть] – с плеч не скинешь, – мягко, но с укоризной сказала она.

Щелкунов с матросом унесли сеть.

Вергун остановился у двери.

Глафира собрала подорожники, завернула в газету, перевязала бечевкой и, положив на край стола, протянула ему руку.

Они простились. Вергун взял со стола сверток со снедью, вышел из дома и, не оглядываясь, стал спускаться к бухте. Он знал – все равно Глаша в окно не выглянет, на порог не выйдет, на пирс, как другие, провожать не придет. Гордая. Все они, койдииские, такие. Это о них говорят:

«Если в Койде хлеба не будет, рыбы не будет, соли не будет – Койда на одной славе проживет!»

Вот какой народ койдинский!

«БЕНОНИ»

Остап Максимович проснулся рано. Поставив на электроплитку чайник, он открыл форточку и, по привычке, приобретенной еще в военном училище, взялся за гантели. Как бы он ни устал, когда бы он ни лег накануне, десять минут зарядки каждое утро стали для него такой же привычкой, потребностью утреннего туалета, как душ или бритье. Брился он каждый день, сначала потому, что этой элементарной опрятности требовало от него высокое звание офицера, а теперь еще и потому, что борода стала седой и хотелось скрыть это не только от окружающих, но и от самого себя.

Бреясь, он рассматривал свое лицо в зеркале. Когда-то у Остапа Максимовича были красивые лучистые глаза, теперь они поблекли и как-то выцвели, время вытравило их молодой блеск. Волосы, хотя и не утратили своего былого цвета, поредели.

– Да, – вздохнул Остап Максимович, – время идет.

Стоя у окна, он любовался открывающейся перед ним панорамой. Этот город и порт росли вместе с ним, на его глазах.

В форточку врывались звуки тифонов, гудки буксиров, сирены катеров, пыхтение паровых кранов, урчание лебедок.

Ему был виден весь порт – сотни судов тралового флота, сейнеров, рефрижераторов, больших, с белыми надстройками нарядных пассажирских теплоходов, сухогрузных «коммерсантов», «иностранцев» – датчан, норвежцев и шведов, – они грузились апатитом.

Большая туча, гонимая северо-восточным ветром, быстро закрывала часть горизонта. Ветер нес мелкий, жесткий, точно пшенная крупа, снег. Южнее небо было светлым, и яркая радуга вставала где-то там, за сопками противоположного берега, и уходила ввысь, в синеву.

По улице строем с песней шла в столовую рота курсантов-пограничников.

Остап Максимович направился в кухню и налил себе стакан крепкого чая.

В отряд полковник пришел, как всегда, один из первых. Еще внизу, возле витрины с призовыми кубками, дежурный по части отдал рапорт. На площадке третьего этажа пограничник, стоящий на посту возле знамени, приветствовал его «„а караул“.

Остап Максимович вошел в кабинет и вызвал к себе оперативного дежурного.

Доложив об изменениях оперативной обстановки за ночь, дежурный добавил:

– Только что, товарищ полковник, поступило донесение.

Полковник взял радиограмму и, отпустив дежурного, прочел:

«В квадрате 35-41 обнаружено норвежское судно „Хьекке Уле“, идущее курсом зюйд-ост. Параллельным курсом в четырех кабельтовых мористее мотобот без флага „Бенони“.

Остап Максимович встал, вышел из-за стола, снял с полки норвежско-русский словарь и нашел нужное слово:

«Хьекке» – красавец. «Уле» – имя собственное. Стало быть, «Красавец Уле». Что касается «Бенони», то, если не изменяет память, это герой одноименного романа Кнута Гамсуна.

Потянув за шнурок, полковник открыл висящую на стене позади кресла большую карту Кольского полуострова, подставил стремянку и поднялся на ступеньку.

День начался как обычно, размеренно и спокойно, но спокойствие уже покинуло полковника. Он спустился со стремянки, достал из сейфа несколько бумаг, положил их в папку вместе с последним донесением, снял трубку телефона и набрал номер.

Абонент не отвечал. Полковник перелистал записную книжку и позвонил снова. На этот раз ему ответили.

– Сергей Владимирович, срочный вопрос…

– Кто это? – спросил, видимо, поднятый со сна Раздольный.

– Крамаренко.

– А, Остап Максимович! – Голос звучал мягче. – Носит тебя в такую рань! Я только час назад вернулся из области… – После небольшой паузы он добавил: – Через пятнадцать минут буду в управлении… Приезжай, – закончил он и повесил трубку.

Почти одновременно оба они подъехали к управлению.

Снимая шинель у себя в кабинете, Раздольный спросил:

– Что стряслось?

– Несколько фактов, Сергей Владимирович, заставляют насторожиться. Две недели назад сторожевой корабль «Гроза» в районе Варангер-фьорда, северо-западнее островов Айновских, задержал норвежский мотобот «Сэль». По-норвежски «Сэль», кажется, «морской зверь». На этой ветхой посудине, построенной в двенадцатом году, водоизмещением в двадцать восемь тонн, стоял мотор с запальным шаром типа «Болиндер». Хозяин, Альдор Иенсен, старый рыбак, гол как сокол, ему тельняшку купить не на что. В море он ходит с двумя сыновьями, такими же тощими и нищими, как их отец. Только за мое время, помню, мы их уже задерживали в наших водах два раза, и в обоих случаях рыбонадзор отпускал их. Ловили они треску ярусом и на поддев, большого ущерба нашему хозяйству не наносили, народ бедный. Словом, поплачет старик в жилетку Семукову, ой его и отпускает даже без штрафа. На этот раз Иенсен ловил сетью морского рачка. У нас этого рачка называют чилимом, если не ошибаюсь, латинское название «штримс». Мотобот Иенсена на буксире привели в порт, оформили акт о задержании. Уполномоченный рыбонадзора Семуков спрашивает старика через переводчика, что он собирался делать с этим чилимом. Насколько ему, Семукову, известно, на норвежском рынке этот рачок не котируется. Иенсен рассказал, что у них на острове Варде, в районе Хассельнесет-фьорда, американский офицер купил дачу. Старик даже сказал «борг» – замок. Новый владелец замка платит за чилим в два раза дороже, чем в лучшие дни на рынках Нурвогена стоит семга. Семуков не поверил. Все-таки семга – царь-рыба. Какой дурак станет платить за пивную закуску такие бешеные деньги? Разве что сказочно богатый человек. Иенсен сказал, что новый владелец замка – «Ротшильд»! Семуков не поверил. Иенсен распалился: «Если бы вы посмотрели, – говорит он, – мотобот „Бенони“, принадлежащий этому господину, вы бы поняли, что это за человек! На всем побережье нет мотобота такой красоты и такого хода!» Этот разговор происходил в присутствии командира СКР «Гроза» капитана третьего ранга Дубасова. Рапорт, переданный мне из Коргаевой Салмы, я взял на заметку. Как тебе известно, Сергей Владимирович, за последнее время вблизи нашей границы поселилось немало «демобилизованных» американских офицеров. Им очень полюбились северные фьорды Норвегии и суровая природа Заполярья.

Раздольный молча делал пометки.

– Факт второй, – продолжал Крама-ренко. – Ты знаешь, Сергей Владимирович, о моих дружеских отношениях с капитаном дальнего плавания Чугуновым. Шесть дней назад Чугунов вернулся из заграничного плавания, он ходил за окуневым филе на Варде. В перерыве между двумя партиями в шахматы, за стаканом чая…

– Наверное, с ромом? – засмеялся Раздольный.

– Какой же капитан дальнего плавания не привезет ямайского зелья! – в тон ему ответил Крамаренко. – Так вот. Чугунов рассказал интересную историю. Приняли они груз в порту Нурвоген. Взяли на борт лоцмана. Получили «добро» и отдали концы. Прошли западный огонь, отмели Свине, скалы Тофтешитана, и вот из маленького фьорда, кабельтовых пять южнее мыса Хассельнесет, выходит мотобот «Бенони». Если судить по обводам, говорит он, рангоуту и надстройкам, суденышко мореходное. На грот-мачте «Бенони» радиолокационные антенны. Окрашен он шаровой краской, словно сторожевой катер. «Бенони» обходит наш рефрижератор с правого борта, идет по левому. На верхней палубе какой-то тип рассматривает наше судно в бинокль, другой из иллюминатора щелкает фотокамерой. Норвежский лоцман оказался человеком с юмором, видит, что Чугунов заинтересовался мотоботом, и говорит: «Построена эта посудина в Западной Германии, приписана к норвежскому порту, а хозяин у нее американец. Не поймешь, что это такое: сто пятьдесят тонн водоизмещением, оснастка промысловая, каюты – как на прогулочной яхте и ход двадцать узлов». – «С биноклем – это хозяин?» – спрашивает Чугунов. Лоцман охотно отвечает: «Бывший офицер американского флота, получил наследство, демобилизовался, купил в Хассельнесете дачу, построил во фьорде дебаркадер и привел из Киля мотобот».

– Очень любопытно, – заметил Раздольный.

– И, наконец, третий факт. Сегодня получено в восемь часов утра, прошу ознакомиться, – сказал Крамаренко, положив на стол донесение.

Полковник внимательно прочел радиограмму, сделал пометки в блокноте и спросил:

– Твои выводы?

– Прежде чем перейти к выводам, я хочу обратить твое внимание еще на одно обстоятельство. Норвежский лоцман сказал Чугунову, что «Бенони» приведен из Киля. Если ты помнишь, «Ганс Вессель» брал груз по фрахту в Киле. Нет ли взаимосвязи между «Бенони» и Непринцевым, которого они рассчитывали высадить на побережье залива?

– Предположим…

– Если такая связь действительно есть, то «Бенони» пойдет в залив Трегубый.

– Зачем?

– Для того, чтобы в третий раз попытаться осуществить высадку агента. Быть может, того самого Лемо, что упоминал Непринцев.

– Что ты предлагаешь? – спросил Раздольный.

– В случае, если «Бенони» войдет в нашу двенадцатимильную полосу, задержать его и попытаться выяснить, что ему там надо.

Раздольный снял трубку телефона и, позвонив в буфет, заказал завтрак на двоих.

– Я уже завтракал, – заметил Крамаренко.

– А меня ты вытащил из дому натощак. Выпьешь, Остап Максимович, стаканчик чаю еще, – сказал Раздольный и, потянувшись, прошелся по кабинету.

Высокий, грузный, он долго шагал из конца в конец кабинета.

Вошла буфетчица и поставила на стол поднос с чаем и бутербродами.

– Прошу! – пригласил Раздольный полковника и так же молча, присев на ручку кресла, выпил стакан чая.

– Не отрицаю, факты интересные и выводы правильные. Этой осенью в районе от Новой Земли до Карского моря намечаются военные учения Северного флота с применением новых видов оружия и типов судов. Мы это ни от кого не скрываем. С целью обеспечения безопасности плавания мы широко объявили об этом во всех газетах. Думаю, что повышенным интересом к учениям и объясняется те «оживление», которое мы все замечаем на границе. – Раздольный взял второй стакан чая. – Только предложение твое, Остап Максимович, считаю неверным. – Покончив с бутербродами и чаем, он спохватился: – Кажется, я прихватил и твой стакан чая?

– Я уже завтракал, – успокоил его Крамаренко.

– Посуди сам, Остап Максимович, мы задерживаем «Бенони» в заливе Трегубом. Основание?

– Заход в наши территориальные воды…

– Этот господин «Ротшильд», как его назвал Иенсен, скажет: «Простите, сбился с курса». Мы в лучшем случае получим с него штраф, и он покажет нам корму. Рыбу он в наших водах не ловил, судовая роль у него в полном порядке, в этом можешь не сомневаться. Ничего предосудительного на мотоботе не замечено…

– Но надо же убедительно ответить на вопрос, что делал он в наших водах.

– «Ничего. Я богатый человек, в прошлом моряк и решил прогуляться на своем мотоботе в свежую погоду…»

– На море шторм, а не свежая погода. Восемь баллов!

– «Люблю сильные ощущения».

– Ну, знаете…

– Знаю, Остап Максимович, еще как знаю! Иной раз уверен – жулик! А не пойман – не вор. Еще перед ним извинишься – простите, мол, обознался. Если мы задержим этого «Бенони», сами же попадем в глупое положение. Что им нужно в заливе? Ответить на этот вопрос, мне кажется, можно только одним путем…

– Каким? – спросил Крамаренко.

– Есть у меня одно предположение, но… Надо доложить. – И, сняв трубку телефона, он набрал номер. – Товарищ генерал? Докладывает полковник Раздольный. Прошу принять меня и полковника Крамаренко.