Текст книги "Под чужим именем"

19. Письмо к жене

В субботу вечером Никитин особенно остро чувствовал свое одиночество. Выбрался он из управления поздно, на улицах было много празднично одетых, гуляющих людей. Одни торопились к вокзалу, чтобы провести этот вечер в Москве, другие шли в парк к реке или на стадион посмотреть легкоатлетические соревнования.

Стояла жаркая, сухая погода, отцветал тополь, легкий пух его цветения носился в воздухе, оседая на асфальте светло-серым пушистым ковром. Из сквера доносился одуряющий запах фиалок.

Никитин шел домой, охваченный непреодолимым желанием поговорить с Ксенией. По субботам он писал ей подробные письма, и они утоляли его тоску, скрашивали одиночество.

В большой трехкомнатной квартире главного инженера Ремизова, где на время его командировки поселился Никитин, было неуютно: большие комнаты, обставленные только самой необходимой мебелью, нагоняли тоску.

Никитин открыл окно. Перед ним была унылая перспектива крыш, и на горизонте за рекой темно-зеленая полоска леса тонула в предвечерней дымке. Он повернулся, подошел к столу, сел и достал бумагу. Затем поставил перед собой карточку Ксении, с которой она смотрела на него озорным, чуть прищуренным взглядом, и написал:

«Дорогая моя Ксения!

Сегодня почему-то вспомнил эпизод, рассказанный Станиславским в книге “Моя жизнь в искусстве”. Ты, Ксюша, наверное, помнишь: известный по тому времени режиссер Федотов с огромным увлечением описывал Станиславскому задуманную им постановку. Он называл свой творческий план задуманным, но на самом деле – Станиславский это отлично понимал – Федотов и сам еще толком не знал, что у него выйдет. Он фантазировал экспромтом, чтобы разжечь к творчеству собеседника и самого себя.

Ты не представляешь себе, Ксения, как это верно! Как важно видеть устремленные на тебя понимающие глаза, как важен творческий спор, в котором рождается истина, кристалл творческого замысла.

То, что зачастую видишь только внутренним взором, в творческом споре становится конкретным и материально ощутимым.

Я остро чувствую все это сейчас, когда тебя, моя дорогая, нет со мной, когда настоящий умный друг Сергей Васильевич недалеко от меня, но я лишен возможности видеться с ним часто.

Правда, есть тут в городе товарищ, которому можно довериться, это первый секретарь горкома партии Горбунов. Я много слышал о нем – интересный, глубокий человек, кандидат технических наук, а был простым волжским грузчиком. Пойти к такому человеку лишь с сомнением и догадками не хочется, он еще поднимет на смех.

Меня обуревают сомнения, а посоветоваться, даже просто поговорить, не с кем, и творческая мысль застывает в неподвижности, потому что творчество, как и любовь, требует поощрения.

Скучаю по тебе безумно. Каждый час, каждую минуту, когда я могу остаться наедине с моими мыслями, я с тобой, моя дорогая.

В этой большой, полупустой квартире особенно чувствуешь свое одиночество. Пиши мне, родная, пиши чаще, каждый день. Целую тебя,

твой Степан

А не приехать ли тебе ко мне готовиться к диссертации, а?»

Когда Никитин дописывал последние строки своего письма, совсем уже стемнело и он едва различал написанное. В потемневшем небе стояла полная луна, она смотрела безучастным взором прямо в окно, положив на пол комнаты серебряный половичок света.

Чтобы надписать на конверте адрес, пришлось включить электричество. Но, заклеив конверт, Степан выключил свет и долго сидел у окна, мысленно подводя итог сегодняшнего дня: «Кто же, Вербов? Нет, это стяжатель, деляга! Обыватель с буржуазными замашками! Может ли себя вести так враг?! Нет, не может. Враг не должен привлекать к себе внимания окружающей его среды».

Так в борьбе за существование многие животные приобретают сходство по цвету и даже по форме с окружающей их природой. У животных инстинкт приспособления – как результат естественного отбора. Приспособление у врага – сознательная маскировка. Чем бдительнее советские люди, в среду которых проник враг, тем больше враг приспосабливается, лжет и лукавит.

«А странная связь Вербова с Кармановой, конструктором номерного завода? – думал Никитин. – В то же время, если бы Вербов хотел использовать эту связь для каких-то тайных целей, зачем бы он хвастался этой связью? Пошло, а зачастую грубо говорил о своей победе?»

Так, рассуждая и споря с самим собой, долго сидел Никитин у раскрытого окна, и опять ему вспомнились напутственные слова Каширина:

«Будет трудно, помни – ты не один. Первый секретарь горкома партии Роман Тимофеевич Горбунов – человек умный, большого жизненного опыта. Будет трудно, иди к нему». И он решил пойти к Горбунову.

20. Секретарь горкома

Когда Никитин вошел в приемную, технический секретарь печатала на машинке. Она закончила страницу, вопросительно повернулась к посетителю, выслушала его и, записав в блокнот фамилию, с сомнением сказала:

– Не знаю, товарищ, примет ли вас Роман Тимофеевич, – в понедельник пленум, и он готовится к докладу. Разве что если очень важно…

– Очень важно, – подчеркнул Никитин.

– Попробую, – ответила она и, опустив шторную крышку, заперла бюро на ключ и вышла из приемной.

Никитин еще не успел оценить по достоинству осторожность секретаря, как его попросили к Горбунову.

Секретарь горкома поднялся к нему навстречу. Очень высокий, немного сутулый человек, на вид лет пятидесяти, с натруженными руками рабочего.

– Не торопитесь? – спросил он Никитина.

– Нет.

– Прошу, посидите тут у меня десяток минут, не больше, – сказал Горбунов и вернулся к своей рукописи. Говорил он приятным волжским говорком с ударением на «о».

Никитин осмотрелся. Большой, в пять окон, кабинет секретаря горкома скорее напоминал кабинет ученого: высокие стеллажи книг, стремянка, возле нее маленький столик с настольной лампой. На длинном полированном столе, на салфетках зеленого сукна лежали шестерни из пластмассы, детали машин, резцы из твердых сплавов, а посередине стола в низкой хрустальной вазе букет нежно-розового душистого горошка. На стенах, оклеенных темно-синими гладкими обоями, висело два портрета, писанных маслом, – В. И. Ленина и Максима Горького – копия с работы Бродского, и несколько архитектурных проектов.

Никитин чуть подвинулся в кресле, взял с ближней полки четырнадцатый том сочинений Ленина, пересел за маленький стол, включил лампу и погрузился в чтение.

Прошло всего несколько минут, и Никитин услышал подле себя:

– Ну что, Степан Федорович, хотите разрешить свои сомнения при помощи железной логики ленинского мышления? – Он взял из рук Никитина книгу и, перелистав ее, продолжал: – Вы хотите знать, можно ли, идя по следам случая, оказаться на пути верного решения задачи; не так ли? Сейчас мы с вами потолкуем, – закончил он и, взяв с письменного стола лист рукописи, вышел в приемную, передал ее секретарю и вернулся.

– Ну вот. Начнем с того, что у меня к вам, Степан Федорович, есть некоторые претензии, – сказал Горбунов, усаживаясь против Никитина. – Вы что же, как Добрыня Никитич, один на один со Змием Горынычем решили биться? Не выйдет, Степан Федорович! Только опираясь на народ и вместе с народом можно решить поставленную перед вами задачу.

– Не оправдываюсь, Роман Тимофеевич, виноват, – улыбаясь, ответил Никитин.

– Ну, давайте, выкладывайте, что у вас там случилось?

– Попалась мне в руки ниточка, стал я ее распутывать, да, кажется, не за тот конец ухватился, – начал Никитин и рассказал всю историю с английской статьей из газеты «Дейли Экспресс». – Эта случайная черта, сделанная ногтем, – пока все, – закончил он.

– Немного, – согласился Горбунов, – но за случайностью, мне кажется, можно найти закономерную необходимость. Черта, сделанная ногтем. Я с вами согласен, это случайность, но какая необходимость кроется за этой случайностью? Мне кажется, что, обнаружив ошибку переводчика, человек может сказать: «Вот шляпа, а эти-то слова и не перевел, а еще переводчик, в газету лезет!» Может он так сказать? – спросил Горбунов.

– Может, – согласился Никитин, еще не совсем понимая собеседника.

– А если этот человек вынужден скрывать свои мысли, если он находится в окружении людей, но вокруг него создана им самим пустота и он привык пользоваться словом только для того, чтобы скрывать свои мысли, а не высказывать их вслух?

Начиная улавливать мысль, Никитин, как бы продолжая ее, сказал:

– Люди очень одинокие, нелюдимые часто говорят вслух сами с собой, пишут на бумаге или тростью на песке…

– А если человек не может ни сказать, ни написать, если всякая форма непосредственного общения для него исключена, может он подчеркнуть свою мысль ногтем?! Может. Стало быть, черту ногтем должен был сделать человек, поставленный в условия полного одиночества, не так ли?

– Закономерно.

– Подходит ли Вербов к числу подобных людей?

– Нет, не подходит. Вербов взял бы газету, показывал бы ее всем сотрудникам и хвастался бы своими знаниями английского языка, которые, кстати, у него, человека с высшим образованием, не вызывали бы никаких сомнений.

– Вот видите! Стало быть, и третий вывод: под вероятную категорию людей, которую мы с вами установили, Вербов не подходит. Но к нему мы еще с вами вернемся. Вражеского агента надо искать в числе людей, ведущих непроницаемо-замкнутую личную жизнь. Какие же могут быть внешние признаки такого человека? Помню, в 1915 году я был арестован царской охранкой в числе целой большевистской подпольной организации на Волжско-Камском пароходстве. Я был грузчиком, или крючником, как нас тогда называли, молодым восемнадцатилетним парнем, но как сейчас помню провокатора, провалившего нашу организацию. Когда человек неискренний стремится доказать свою преданность делу революции, своему партийному долгу, он теряет чувство меры, во всем хватает через край, бьет себя в грудь и кричит о своей преданности и кристальной чистоте. Именно таким и оказался провокатор в нашей организации. С тех пор, когда я слышу, как кто-то рекламирует свою честность, у меня в душе шевелится подозрение, а так ли это? Подлинная честность всегда идет рука об руку с человеческой скромностью. Присмотритесь, Степан Федорович, кто создает вокруг себя ореол непогрешимости и кристальной честности – берите его под сомнение и проверяйте.

– То, что вы говорите, Роман Тимофеевич, верно, но что, если вся линия поведения Вербова сознательная маскировка? – возразил Никитин.

– Вы ошибаетесь, Степан Федорович, враг не станет так опрометчиво рисковать. Не так давно был у меня секретарь парторганизации ОСУ. Сигналы снизу о неблагополучии в отделе материально-технического обеспечения мы уже получали неоднократно, особенно за последние два месяца, с тех пор как Вербов заменяет заболевшего начальника МТО. Кроме того, у меня была Мария Сергеевна Шаброва… Вы ее знаете?

– Знаю хорошо.

– Она прямо поставила вопрос… Постойте, у меня есть ее письмо. – Горбунов взял из папки письмо Шабровой и прочел: – «Я прежде всего член партии, кроме того, педагог. Как же я буду воспитывать нашу молодежь, если у себя под носом просмотрела ошибки близкого мне человека, отца моего ребенка. Чтобы оторвать мужа от Вербова, этого насквозь разложившегося человека, я использовала все средства убеждения, но ничего не могла сделать. Доверчивость мужа граничит с политической близорукостью…» – Горбунов положил письмо в папку и спросил:

– Вы знаете Шаброва давно. Как вы думаете, что за отношения сложились у Шаброва с Вербовым?

Никитину трудно было говорить на эту тему. С Петром его связывала старая фронтовая дружба. У Шаброва, хорошего руководителя и отличного человека, был один недостаток: любил он выпить. Раскусив слабость своего начальника, Вербов, как говорится, подобрал ключи к его сердцу и вошел в доверие.

Никитин очень сдержанно изложил свою точку зрения. Горбунов выслушал его, задумался и сказал после паузы:

– Какой моральной силой должна обладать женщина, чтобы написать такое письмо! Ведь она его любит, там так и написано.

– Знаю, – согласился Никитин. – В этом нет никаких противоречий. Мария борется не против мужа, а за мужа. И вот увидите, Роман Тимофеевич, он это поймет. Никаких конфликтов между ними не будет.

– Возможно. Поскорее заканчивайте вашу проверку Вербова, и мы займемся этим вопросом. И вообще, Степан Федорович, приходите. Помните, что бдительность – это оружие всего нашего народа, а вы только солдат его небольшого вооруженного отряда, – закончил Горбунов.

Никитин сердечно простился с Горбуновым и, выйдя из горкома партии, прошел на главную улицу – перед сном он всегда гулял, это вошло в привычку. К тому же встреча с секретарем горкома произвела на него сильное впечатление, хотелось мысленно вернуться к этому интересному разговору и продумать дальнейшие шаги.

Тротуар для пешеходов был огорожен, его заново покрывали асфальтом, но главная магистраль – здесь проходила автострада Москва – Симферополь – была просторна, а по обочинам стройным рядом тянулись молодые тополя.

Никитин медленно направился вдоль обочины автострады. Он шел и, увлеченный своими мыслями, не заметил, как столкнулся с счетоводом-инкассатором.

– Гуляете, Степан Федорович? – улыбаясь, спросил старик. Он был без шляпы, легкий ветерок лениво шевелил живописную копну его волос. Пиджак он держал сложенным на одной руке, а в другой у него был «фэдик» в потемневшем кожаном футляре.

– Гуляю, – охотно ответил Никитин и добавил: – Хотите составить компанию?

– С удовольствием.

Они пошли рядом, обходя молодые деревца каждый со своей стороны. Шли молча. Углубленный в свои мысли Никитин забыл было о своем попутчике, как вдруг почувствовал, что он один, обернулся и увидел Гуляева, остановившегося подле сломанного молодого деревца.

– Подержите мою камеру, – сказал старик, подавая подошедшему Никитину «фэдик».

Положив пиджак прямо на траву, Гуляев разорвал свой носовой платок, подобрал пару сухих веток, наложил их, точно лубки, на сломанный ствол и туго перевязал деревцо. У Гуляева были умелые, ловкие руки, он перевязывал деревцо и по-стариковски ворчал:

– Когда десять лет тому назад я приехал сюда, город был неприветливый, мрачный, под стать моему горю, а теперь… Поднялись новые, светлые дома, дороги оделись в асфальт, на площадях клумбы цветов, молодые тополя на улицах. Мне жалко это деревцо, как близкого человека.

Гуляев поднял свой пиджак, взял у Никитина «фэдик», и они направились вперед, вдоль обочины автострады.

Старик разошелся. Он говорил о городе и гражданском долге, о чистоте и целеустремленности нового человека, о творческой, созидательной направленности наших дней.

– Сергей Иванович, а у меня к вам есть просьба, – неожиданно сказал Никитин.

– Пожалуйста! Чем могу?

– Напрашиваюсь к вам в ученики по фотографии. Есть у меня хорошая камера «Киев», а снимаю я плохо…

– Так ведь и я, знаете… – пробовал возразить Гуляев.

– Ну, вашу работу я видел! Мне Шабров показывал – высший класс!!

– Что ж, давайте завтра, в парке, а? – предложил Гуляев.

– Согласен! Вот увидите, я ученик старательный. Когда встретимся и где? – спросил Никитин.

– Часов в десять, у фонтана.

– Договорились! – сказал Никитин и протянул руку. Простившись, они разошлись в разные стороны.

21. Выходной день

В воскресенье, как было условлено, в десять часов утра Гуляев и Никитин встретились в парке, у фонтана.

Когда-то здесь была заброшенная барская усадьба, а сейчас раскинулся большой тенистый парк. Аллеи парка, окаймленные подстриженными кустами жимолости, спускались террасами к реке. Вдоль аллеи двумя рядами росли старые тенистые липы, они чередовались с кленом и ландышевыми веточками электрических фонарей.

На маленьких лужайках, за прямоугольными клумбами ярко-красных пламенеющих пионов, стояли щедро выбеленные еще к маю скульптурные копии с классических работ Логановского, Пименова и Иванова.

Городской парк был излюбленным местом отдыха горожан. В это раннее праздничное утро гуляющих пока было мало.

В ярко-голубом небе медленно и величаво плыли редкие облака. С реки доносился звонкий говор и крик купающейся детворы.

Никитин в белых брюках и безрукавке, размахивая фотокамерой в кожаном футляре, шел с Гуляевым вниз, к реке, откуда слышался детский гомон. Около старой ивы с дуплистым, приземистым стволом они остановились.

Мелкая кружевная листва создавала чудесное обрамление для пейзажа. Перед ними открывалась широкая панорама реки, холмистых берегов, поросших корабельной сосной, водохранилища за перемычкой и водокачки.

– Давайте начнем с этого пейзажа? – предложил Никитин.

– Ну что ж, давайте, – согласился Гуляев, и они открыли футляры камер. – У вас есть светофильтр? – спросил он.

– Нет, а зачем он нужен?

– Видите облако? Оно так и просится в кадр, а без светофильтра не получится. Я дам вам свой. Только вам придется держать его руками, на ваш объектив он не подойдет.

Привинтив карманный штатив на спинку садовой скамейки, Никитин установил камеру и, выбрав кадр, навел на фокус.

– Проверьте, – попросил он Гуляева.

Гуляев посмотрел пейзаж через видоискатель его камеры и забраковал выбранный им кадр:

– Не подойдет, Степан Федорович, не годится.

– Почему? Чертовски красиво! – удивился Никитин.

– Не скрою, красиво, но у вас в кадре водокачка, а снимать водокачку нельзя, это запрещено. Возьмите кадр немного правее, а водокачку оставьте левее, за кадром, – предложил он.

Подошел еще один фотолюбитель с хорошей малоформатной камерой. Он поздоровался с Гуляевым и бесцеремонно вмешался в разговор:

– Плюньте! Снимайте, если красиво! Я лично с такими вещами не считаюсь. Вот смотрите, разве это плохо? – сказал он и вынул из кармана несколько фотографий пейзажа, где основной композиционной деталью был легкий железнодорожный мост.

– Вы, Андрей Николаевич, наживете себе беды с этими фотографиями. Ну на что вам нужен этот мост? Разве нет хорошей натуры без него? – возражал Гуляев.

Андрей Николаевич оказался начальником пролета фрезерных станков на одном из номерных заводов. Это был мужчина лет пятидесяти, грузный, большой, с гладко выбритой головой и франтовато закрученными кверху усами, в узбекской тюбетейке, чесучовом кителе и таких же брюках.

– Плевать! Я фотографией, как вы знаете, Сергей Иванович, занимаюсь не первый год и никогда не имел неприятностей. Вот вы зайдите ко мне, – сказал он, обращаясь к Никитину, – я вам покажу кое-что…

– С удовольствием! – поблагодарил Никитин. – А на водокачке я не настаиваю. Сколько выдержки? – спросил он Гуляева.

– Одна двухсотая. А вы снимайте кадр девять раз, с тремя разными выдержками и тремя диафрагмами, так вам потом будет понятнее, и записывайте экспозицию, – предложил Гуляев.

– Новичок? – спросил Андрей Николаевич.

– Мой учитель, – указывая на Гуляева, ответил Никитин и, вынув блокнот, записал экспозицию.

Дальше они втроем пошли вместе. На одной из аллей, в глубокой тенистой нише подле кустов жимолости, на садовой скамейке сидела парочка: она – в пестрой газовой косынке и яркой блузке – и солдат в начищенных сапогах. Увлеченные разговором, они не заметили, как Андрей Николаевич, открыв камеру, нацелился на них объективом.

– Тихо, не спугните! Вот это кадр, – зашептал он, и Никитин было присоединился к нему, как вдруг узнал в парочке секретаря Шуру и стройбатовца Павла Русых.

– Не стоит, пойдемте к реке, – сказал он Андрею Николаевичу, но тот уже успел щелкнуть затвором.

Сделав умышленно крюк и обойдя парочку другой аллеей, чтобы не смущать девушку, все трое отправились к реке.

Там Никитин с большим увлечением отснял всю катушку. Расставшись с Андреем Николаевичем, который решил купаться, они поднялись по аллеям парка к выходу. Гуляев предложил:

– Давайте вашу кассету, Степан Федорович, я вам ее проявлю.

– Ну нет, – категорически отказался Никитин. – Что это за учеба, если я буду только щелкать, а вы будете проявлять пленку?! Так не пойдет, учиться так учиться! Разрешите, я к вам приду, и мы вместе проявим, а?

Гуляев очень неохотно согласился, дал свой адрес, и они разошлись в разные стороны.

22. На мезонине

Когда Никитин добрался до дома № 23 по Вольной улице, был десятый час вечера. В маленьком окне мезонина, выходившем на узкий край крыши, сквозь щель ставни пробивался свет. За дверью было слышно мерное стрекотание швейной машины. Никитин постучал в дверь, шум затих, послышались шаркающие, тихие шаги.

Дверь открылась на ширину цепочки, кто-то выглянул в узкую щель и удивленно спросил:

– Кто там?

– Простите, что так поздно, я к Сергею Ивановичу, можно? – спросил Никитин.

Дверь захлопнули и затем уже открыли настежь. На пороге стояла Бодягина, старушка, еще не осознавшая своего возраста, в папильотках из газетной бумаги, с накрашенными ресницами и губами, в халате из темной ткани в крупных белых хризантемах. Она стояла в дверях, кокетливо закрывая шею легкой косынкой, и бесцеремонно рассматривала Никитина.

– Вы сказали, что вам нужен Сергей Иванович? – удивленно переспросила она.

– Сергея Ивановича Гуляева, – еле сдерживая улыбку, повторил Никитин.

– Пожалуйста, пройдите, – пригласила она церемонным жестом, и когда Никитин вошел в темный коридор, то услышал, как хозяйка, закрыв входную дверь на засов, накинула цепочку и прошла вперед. Идя на свет, спотыкаясь и шаря руками по стене, Никитин вошел в комнату.

Из комнаты вела узкая деревянная лестница на мезонин, в правом, красном углу перед потемневшими иконами старинного письма теплилась лампада. Самая разнообразная мебель в количестве, достаточном для того, чтобы обставить пятикомнатную квартиру, загромождала всю комнату. На полу валялись лоскуты и обрывки цветной бумаги. Большое количество бумажных цветов, сделанных, как видно, на продажу, лежало на кровати, укрытой старинным, порванным во многих местах кружевным покрывалом.

Набросив на волосы косынку, хозяйка, жеманно извинившись за беспорядок, сказала:

– У Сергея Ивановича редко бывают гости, – и, постучав черенком половой щетки в потолок, добавила, – он сейчас выйдет.

Дверь наверху открылась, и Гуляев пригласил Никитина подняться к себе.

Если первое, что бросалось в глаза в комнате Бодягиной, было излишество мебели, то здесь наверху вызывала недоумение скупость меблировки: стол, два стула, узкая железная кровать, крытая хлопчатобумажным одеялом, и тумбочка. Над столом висела лампа под эмалированным коническим абажуром, на столе лежала толстая книга, которую, очевидно, читал до его прихода Гуляев.

– Говоря по правде, я не приглашаю к себе гостей, как видите, живу небогато, но уж вы меня извините, сами напросились, садитесь, – предложил хозяин, подставляя к столу полумягкий стул с облезшей обивкой и торчащими из нее кусками морской травы.

– Ничего, – успокоил его Никитин, – я ведь не гость, пожалуйста, не стесняйтесь, – и спросил: – Разве вам ОСУ не могло дать комнату в центре, с удобствами?

– Признаться, не обращался. В сорок втором я приехал со Смоленщины, пережив такое несчастье, что мне было все равно, лишь бы крыша над головой, а потом привык, – глухо сказал он и отвернулся.

Никитин слышал полную драматизма историю Сергея Ивановича – кажется, Шура рассказывала ее как-то вечером.

Сергей Иванович потерял свою семью зимой сорок второго года. Гитлеровские каратели нагрянули на село Всесвяты в четыре часа утра, когда еще все спали, согнали всех жителей в маленькую деревянную церковь на крутом берегу Сожи, забили окна и двери досками, облили керосином и зажгли. В числе жителей деревни погибли жена Гуляева и двое его детей; ему чудом удалось спастись, спрятавшись в погребе своего дома, который тоже, как и всю деревню, каратели разорили и сожгли дотла.

– Ну, ладно, вспоминать мало радости. Пленку принесли? – спросил он, доставая из тумбочки бутылку с проявителем и пластмассовый круглый бачок.

– Принес, вот она, – ответил Никитин и положил на стол кассету.

– Прошу подождать, я сейчас принесу ведро с водой, – предупредил Гуляев и спустился вниз.

Никитин еще раз осмотрелся и взял со стола раскрытую книгу, положенную корешком вверх. Это была «Анна Каренина» Льва Толстого, на первой странице стоял штамп городской библиотеки. Гуляев остановился на волнующем месте, когда Каренин, приехав в Петербург по телеграмме жены, узнает от Капитоныча о благополучных родах Анны и ясно осознает, что страстно желал ее смерти.

Просматривая книгу, Никитин вдруг увидел, что внизу, на четыреста пятой странице, под строкой: «…боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв…», была резкая черта, сделанная ногтем! Очевидно, когда раздался стук в пол его комнаты, Гуляев читал страницу на этом месте и, отложив книгу, чтобы не забыть, подчеркнул это место ногтем. Но книга была библиотечной. Кто подчеркнул это место ногтем: Гуляев или кто-то другой? Эти мысли толпились в голове Никитина.

– Вот и вода! – шумно поставив ведро на пол, сказал Гуляев и, заметив книгу в руках Никитина, добавил: – Третий раз читаю «Анну Каренину» и каждый раз нахожу в этой книге много таких мест, которые читаю как первый раз в жизни.

– Хорошая книга, – согласился Никитин. – С одним не согласен, Сергей Иванович: зачем вы портите такую книгу, да еще библиотечный экземпляр.

– Чем же это я порчу? – удивился Гуляев.

– Подчеркиваете ногтем, где остановились. Это уродует страницы, – сказал Никитин, ощущая знакомое, тщательно сдерживаемое волнение.

– Только и всего? – засмеялся Гуляев. – Такая у меня привычка, я даже сам не замечаю, как это у меня получается, – сказал он и начал фильтровать проявитель, переливая его из бутылки прямо в бачок проявления.

Целый час просидел у Гуляева Никитин. Пленка была проявлена, негатив оказался неплохим, много живых детских кадров и пейзажей похвалил «учитель», и только в двенадцатом часу ночи Никитин ушел.

«Если вокруг него пустота, если речь его скрывает мысли, – думая о Гуляеве, вспоминал Никитин слова секретаря горкома, – если он сам создает вокруг себя ореол непогрешимости и кристальной чистоты – берите его под сомнение и проверяйте!»

Который раз Никитин мысленно возвращался к беседе с Романом Тимофеевичем Горбуновым. Только большой жизненный опыт этого человека, страстность суждений, острое оружие метода диалектического анализа позволили Горбунову сделать такие глубокие и верные выводы.

Даже если бы не было этой черты, сделанной ногтем в томике Толстого, даже тогда, только по тем предпосылкам, которые ему дал Роман Тимофеевич, следовало тщательно проверить Гуляева.

Завтра вечером у него будет встреча с полковником, стало быть, надо было максимально использовать утро, чтобы проверить свои подозрения.