Текст книги "Повесть о чекисте"

Берта Шрамм ввела в кабинет даму, очень тонкую, плоскую, одетую в золотисто-парчовое платье с большим вырезом сзади и спереди. Ее крупный рот был откровенно накрашен.

– Знакомьтесь, прима-балерина нашего театра оперы и балета Гривцова, – представил ее Вагнер.

Скользнув равнодушным взглядом по плоскому бюсту и острым ключицам балерины, полковник отвернулся.

Хайлов поцеловал Гривцовой ручку и, закатывая глаза, шепнул ей на ухо какую-то пошлость.

Через некоторое время в кабинет вошла еще одна дама, жгучая брюнетка лет тридцати, – это была Ася Квак, жена Мавромати, хозяина пивной «Гамбринус». Женщину сопровождали двое: компаньон ее мужа – племянник итальянского консула Москетти и боксер Олег Загоруйченко. Только их представили присутствующим, как появился врач-гомеопат Гарах, в смокинге, со свастикой в петлице. Этот откровенный фашист приветствовал всех жестом римских легионеров.

Последним пришел Илинич, человек с неподвижным, словно застывшим лицом и живыми, проницательными глазами. Его тонкогубый, макиавеллиевский рот и массивный подбородок выдавали в нем человека жестокого и скрытного.

– Должен был быть еще господин Мавромати, но он просил не ждать его: дела, ничего не поделаешь. Господа, прошу к столу!

Усилиями Берты Шрамм замешательство за столом было ликвидировано. Николай оказался справа от Илинича и слева от Берты. Он пытался ухаживать за своей дамой, в то время как дама прилагала все усилия, чтобы очаровать сидевшего с нею рядом Вольф-Гросса.

Напротив Николая была Ася Квак, по правую ее руку – Загоруйченко, по левую – Москетти. Напротив Илинича – профессор Хайлов. Стол обслуживали два официанта из ресторана для немцев «Фатерланд», оба в смокингах с черными бантиками – гомеопат Гарах среди них выглядел третьим.

После того как гости выпили за юбиляра, за победу немецкого оружия, за фюрера и за «нашу очаровательную хозяйку», за столом стало шумно.

Николай с интересом прислушался к разговору между Илиничем и профессором Хайловым:

– Если не ошибаюсь, профессор, – говорил Илинич, – после начала войны с Германией вы по заданию Артиллерийского управления занимались взрывчатыми веществами. Насколько мне не изменяет память, вам не удалось поставить производство гремучей ртути и взрывателей?

– Совершенно верно. Я затянул решение практических вопросов до сентября сорок первого. Но пригласили Лопатто, и моя тысяча и одна хитрость полетели в тартарары!

– Эдуард Ксаверьевич Лопатто?

– Вы его знаете?

– Я работал с ним на суперфосфатном. Где же он теперь?

– Преподает в университете…

– Беспартийный коммунист!

– Он вас интересует?

На вопрос профессора Илинич не ответил.

В столовой появилось новое лицо: хорошо одетый человек в темном гражданском костюме, но с военной выправкой. Светлые седеющие волосы, сонные полуопущенные веки, из-под которых цепкий, настороженный взгляд. Он подошел к Вагнеру, поздравил его, прицепил к лацкану юбиляра какой-то значок и занял за столом место Мавромати.

– Кто это? – по-немецки спросил Берту Николай.

– Это Сергей Николаевич Стрельников, – улыбаясь и не глядя в его сторону, сказала Берта. – Есть такое «общество бывших офицеров царской армии». Стрельников у них главная фигура…

Как ни тихо было это сказано, Илинич услышал и вставил реплику:

– Смотрите, чтобы Стрельников не завербовал вас в добровольческую армию для борьбы с партизанами Югославии. Его добровольцы так отличились, что воодушевили своим примером немецкие войска в Сербии!..

– Благодарю за предупреждение. Буду держаться от него подальше.

Но видно, эта тема себя еще не исчерпала, и Илинич добавил с философским раздумьем:

– Кто знал, что ничем себя не проявивший, незаметный советский служащий так развернется! Теперь Сергей Николаевич – персона: шеф топливного отдела муниципалитета! Душа общества, устав которого одобрен немецким командованием. Вот уважаемый профессор Хайлов, как бывший офицер царской армии, также член этого прославленного общества… Я вам советую, поговорите со Стрельниковым, у него далеко идущие планы.

Илинич поднялся из-за стола и пошел в кабинет, за ним последовала троица Аси Квак.

Пользуясь тем, что полковника отвлек Вагнер, Берта, наклонившись к Гефту, сказала:

– Каждое слово Илинича – серная кислота, шипит, дымится и прожигает дырку… Хотя все, что он сказал о Стрельникове, чистая правда. Устав действительно утвержден, но с обязательным условием: каждый член общества должен быть сотрудником сигуранцы!.. Не люблю я тайной полиции… – закончила Шрамм и потянулась за рюмкой.

Полковник снова завладел вниманием Берты, поэтому Николай направился в кабинет. Там среди плотных облаков табачного дыма Ася Квак рассказывала какой-то скабрезный анекдот, Олег и Москетти дружно смеялись, а Илинич, стоя к ним спиной у открытого книжного шкафа, просматривал томик Гете, неизвестно как уцелевший в этой библиотеке.

– Вы мне составите компанию! – увидев Николая, сказал Загоруйченко, он был уже изрядно пьян.

Они подошли к столику, и Николай налил «Шерри-бренди».

– Не люблю сладкого, нет ли чего-нибудь…

– Анисовой?

– Вот! Давайте анисовой!

Они выпили.

– Ты инженер? – неожиданно Олег перешел на «ты».

– Да.

– Одессит?

– Коренной.

– Остался здесь, когда ушли Советы?

– Нет, я перешел линию фронта.

– Когда?

– В этом году.

– Я догадался это сделать раньше! В мае тридцать девятого!..

– Но в мае тридцать девятого не было войны и не было фронта!

– Фронт был всегда, тайный…

– Понимаю, ты связался с немецкой разведкой! – сообразил Гефт.

– История – скачки с препятствиями. Я знал, на какую лошадь ставить, и, как видишь, выиграл!

Илинич, от внимания которого не ускользнул этот диалог, повернулся к Гефту:

– Переведите вашему милому собеседнику две строки из «Фауста», – подчеркнув ногтем строчки, он передал Николаю томик Гете.

– «Тайна известная двум – уже не тайна». Я плохой переводчик…

– Отличный перевод! Но боюсь, что Гете не понят. Когда кулаки развиваются за счет черепной коробки, глубокая мысль…

– Глубокую мысль переходят вброд! – скаламбурил Загоруйченко.

– Михаил Александрович, почему вы всегда обижаете Олега? – вмешалась Ася Квак.

– Обидишь его, как же! – Илинич криво улыбнулся и вышел из кабинета.

– А ты, инженер, мне нравишься! – сказал Загоруйченко. – Забыл, как тебя зовут?

– Николай Гефт.

– Бокс любишь?

– Люблю.

– Приходи в клуб «Ринг», я тебе покажу такое… Знаешь где? Ланжероновская, 24. А десятого августа ты должен быть в цирке, я буду драться с Астремским! Ты знаешь, что говорил обо мне Марсель Тиль? Он приезжал из Парижа… Олег Загоруйченко, сказал Марсель, – боксер мирового класса!

– Пойдем, Олег, в «Гамбринус», здесь становится скучно… – предложила Ася Квак.

– Пойдем, Николай, в «Гамбринус», – сказал Олег, взяв его под руку.

– Мне неудобно перед Вагнером, я приду!

– Приходи обязательно! – уже в дверях крикнул Загоруйченко.

Троица Аси Квак через кухню и черный ход сбежала в «Гамбринус».

Николай опустился в кресло и закрыл глаза, хотелось собраться с мыслями.

«Стало быть, Олег Загоруйченко еще в мае тридцать девятого был завербован немецкой разведкой. С тридцать девятого ходил в волчьей стае и ждал своего времени! Илинич – волк матерый. Он вернулся в Одессу с четырьмя гитлеровскими орденами, заработал их не вдруг, был на службе у Канариса, не в пример Загоруйченко, раньше!..»

В кабинет вошли балерина Гривцова и профессор Хайлов, они искали уединения. Николай понял и вернулся в столовую. Здесь многих не было, и только полковник Вольф-Гросс, Вагнер и Берта все еще сидели за столом.

– Послушайте, молодой человек, – сказал полковник, увидев Николая. – Истинный немец не выносит французов, но с удовольствием пьет французские вина! Хотите «Бургонского»?

Боясь растерять добытые сведения, Николай раскланялся и вышел из столовой. В прихожей его нагнала Берта и, прощаясь, прижалась к нему:

– Мне кажется, что вы не такой, как все… Приходите, Николай!.. Хорошо? Я все время на людях, но устала от одиночества…

«Пренебрегать этим знакомством не следует, – думал он по дороге домой. – Эта женщина знает много и может быть полезна».

Старики уже спали. Пользуясь этим, Николай засел за отчет и подробно записал всю собранную в «зверинце Вагнера» информацию.

Оставив в ручке двери записку отцу с просьбой разбудить его ровно в шесть, Николай уснул.

Проснулся он от того, что солнечный лучик шарил по его лицу. Посмотрел на часы: было четверть седьмого. Отец еще спал. Хорошо, что перед сном он снял с окна светомаскировку. Николай наскоро оделся и выбежал на улицу. До Вокзальной площади было не очень далеко, но в его распоряжении оставалось только тридцать минут.

Еще издали он заметил в трамвайной очереди Юлю. Подошел, поздоровался. В очереди запротестовали, но показался трамвай, граждане бросились на штурм вагонов, а Юля и Николай остались на месте.

Было пять минут восьмого.

«Неужели Гнесианов струсил?!» – подумал Николай и в это время увидел Василия Васильевича со свертком из цветастого ситца, перевязанным пеньковым линем. На лице Гнесианова было написано: «Я совершаю что-то тайное, страшное!» Он воровато оглянулся по сторонам, очень заметно, но с его точки зрения никем не замеченный, положил у ног Юли сверток и, глядя в сторону, отошел и затерялся в толпе.

Они выждали. Собралась новая очередь. Подошел трамвай, и, когда граждане бросились в бой за места, Юля нагнулась, взяла сверток и пошла к Пушкинской. На некотором расстоянии от нее шел Николай. Так они добрались до Большой Арнаутской. Он подождал, пока Юля вошла в дом, открыла окно и махнула ему рукой. Только тогда Николай отправился на Дерибасовскую, чтобы позавтракать, а главное, доспать. Хотя бы час, хотя бы полчаса!..

Крупная игра

День был воскресный, Николай поднялся позже обычного. Завтракали все вместе, но в томительном молчании. Артур Готлибович не разговаривал с сыном.

За кофе Вера Иосифовна сделала неловкую попытку примирить стороны.

– Слушай, отец, – сказала она, – ты уже совсем стал Артур-Бурч! Бурчишь и бурчишь себе под нос. С тех пор как сын работает, я не ломаю голову над тем, что положить в кастрюлю. В доме есть все: и настоящий кофе, и даже сливочное масло к завтраку…

Во время этого монолога Артур Готлибович придвинул к себе масло, чтобы сделать бутерброд, но, как только до него дошло сказанное женой, демонстративно отодвинул масленку и посыпал хлеб солью.

– Знаешь, Артур, – возмутилась Вера Иосифовна, – это у тебя от театра, где ты был директором! Играешь благородного героя, как на сцене!

– Я не мо-гу мириться с тем, что мой сын работает на оккупантов! У меня это масло встает поперек горла! Мы жили и проживем без гитлеровских подачек! – резко сказал старик, встал из-за стола и вышел из комнаты.

– Ну, сын, что ты скажешь на это? – спросила Вера Иосифовна.

– Мне думается, надо относиться терпимо к чужим убеждениям, если они искренни, – сквозь улыбку сказал Николай. – Спасибо, мама, за вкусный завтрак. – Он посмотрел на часы. Было десять, а в одиннадцать – свидание с Зиной на Арнаутской.

Николай шел кратчайшим путем по Канатной.

С тех пор как он был на пирушке у Вагнера, его неотступно преследовала одна мысль: связаться с профессором Лопатто по вопросу производства детонаторов и взрывчатых веществ.

«Диверсии на ремонтируемых судах, как бы мы их ни разнообразили, неизбежно привлекут внимание сигуранцы и гестапо, – думал он. – Почерк-то один. Потянут за ниточку и доберутся до клубка. А вот взрывчатка, скажем, в куске антрацита подброшенная в бункер… Корабль выходит в открытое море – и вдруг взрыв! Попробуй найди виноватого. Но можно ли доверять Лопатто? Характеристика, данная профессору Илиничем, исчерпывающе ясна: „беспартийный коммунист“! Это не мешает Лопатто преподавать в университете, и сигуранца его не трогает… Правда, оккупанты заигрывают с интеллигенцией. После жестокого террора они демонстрируют свой гуманизм. Нет, здесь что-то не так… Если я приду к профессору домой и с глазу на глаз… Хорошо, предположим, Илинич прав, Лопатто советский человек, но, чтобы вызвать его на откровенность, я сам должен внушать доверие, а я – немец! Перебежчик, работающий на германскую администрацию! Черт, какой-то заколдованный круг!..»

Так и не решив этого вопроса, он пришел на Арнаутскую. Юля была дома одна, мать ушла на базар, а Зина опаздывала.

Просматривая отпечатанные на машинке сводки Совинформбюро, Николай сказал:

– Помнишь, ты рассказывала о Пироге: он услышал детский плач и отправился с доносом в сигуранцу. А что, если он услышит стук машинки?

– Приходится печатать в часы, когда господин Пирог занимается коммерцией, плотно закрывать обе рамы, занавешивать окно ватным одеялом.

– Листовки будешь клеить в районе Преображенской и Екатерининской. Повторяться не следует. Каждый раз будем выходить с листовками в другой район. Да, Юля, есть поручение…

– Подождем Зинаиду? – предложила она.

– Нет, поручение тебе. Придется еще раз посмотреть подшивку «Одесской газеты» за вторую половину прошлого года и первую этого. Прочти все, что опубликовано под псевдонимом Михаил Октан, и составь краткую аннотацию.

– «Михаил Октан», – повторила она, – «Михаил Октан»…

– И второе: постарайся узнать у студентов, в крайнем случае в канцелярии университета, домашний адрес профессора химии Эдуарда Ксаверьевича Лопатто.

– Эдуард… Немец? – спросила она.

– Нет, поляк или белорус.

– «Эдуард Ксаверьевич Лопатто»… – повторила она.

Раздался стук.

– Это Семашко, – сказала Юля и пошла открывать дверь.

– Простите за опоздание, – извинилась Зина. – Мне Берндт велел утром, когда Лена уйдет в магазин, занести ему этот аккумулятор, а Лена сегодня, как на зло, не торопилась…

– Судом присяжных оправдана… Юля, дай ей десять штук листовок. Будешь клеить в районе мельниц.

– Ясно. – Зина свернула листовки в трубочку и сунула их под подкладку сумки.

– Слушайте, девушки, внимательно: сейчас мы с вами идем в Колодезный переулок. Я захожу в дом, вы остаетесь на улице. Из дома я выйду с женщиной, ее зовут Берта Шрамм. Постарайтесь хорошо запомнить ее лицо, походку, манеры, платье. Вы будете наблюдать за домом в Колодезном переулке, за Бертой Шрамм, когда она выйдет на улицу. Необходимо выяснить, с какими людьми связана эта женщина.

– Один вопрос: чем, какой необходимостью это вызвано? – спросила Зина.

– Берта Шрамм общается с офицерами оберверфштаба, с крупными чиновниками оккупантов, со всякими предателями из ОРА, из «общества бывших офицеров царской армии». Эта женщина может служить источником информации. Но у меня есть подозрение, что она завербована сигуранцей!

– Какие для этого основания? – настаивала Зина.

– Случайно оброненная фраза: «Не люблю я тайной полиции!» Так может сказать человек, испытавший на своей шкуре, что такое тайная полиция.

– Задал ты нам задачку… – вздохнула Зина.

– Задача не из легких, – поддержала ее Юля. – Представь себе, зайдет она в подъезд дома, а в нем десятки квартир… В какую же из них вошла эта женщина?

– В каждом отдельном случае придется ориентироваться на месте, подсказать готовое решение нельзя.

Они вышли на улицу. До угла Полицейской и Колодезного шли вместе, потом Николай пошел вперед, а девушки за ним на некотором расстоянии.

Дверь ему открыла Берта. Просто одетая, без косметики на лице, с волосами, собранными на затылке в тугой узел, она казалась моложе и миловиднее.

– Вы опоздали! – вместо приветствия сказала она.

– Не в моих правилах, но что поделаешь!.. Я проспал…

– Асина троица ждет нас на пляже Я сейчас только возьму сумку и зонтик. Вы на машине?

– У меня нет машины. Вы, Берта, избалованы. Мы поедем трамваем, как все смертные…

Опираясь на зонтик, с большой пляжной сумкой, она вышла в прихожую, и они спустились вниз. На улице Николай увидел Зину: не спеша, она шла им навстречу. Затем Юля, поравнявшись с ними, неожиданно протянула его даме букет махровой гвоздики:

– Купите, мадам, цветы!

Пришлось Николаю раскошелиться на десять марок.

Берта взяла гвоздики, благодарно взглянула на Гефта и сунула их стеблями в сумку.

До Ланжерона добирались долго – трамваем и пешком. На пляже разыскали троицу Аси Квак, выслушали упреки за опоздание, разделись и бросились в море.

Публика на пляже была самая пестрая: румынские господа офицеры с дамами и денщиками, которые под палящим солнцем оберегали господскую одежду; жены чиновников румынской администрации, жирные, малоподвижные, в откровенных купальниках; дельцы, спекулянты, целые компании, каждая со своим тентом и винами в ведерках со льдом.

Ася Квак, как всегда, с Москетти и Загоруйченко. Боксер в трусах с вышитым трезубцем – эмблемой украинских националистов. Он позирует, играет мышцами, жадно ловит все сказанное ему вслед. Они приехали в машине итальянского консула, большом семиместном «Фиате», в которой было холодное пиво и бутерброды – забота хозяина «Гамбринуса» Мавромати.

Устроившись на лежаке рядом с Загоруйченко, Николай пытался навести разговор на интересующую его тему:

– В прошлый раз этот самовлюбленный Нарцисс – Илинич вмешался в нашу беседу…

– О чем? – спросил Загоруйченко.

– Мы говорили о том, кто и когда перешел линию фронта…

– А, помню!

– Я это сделал с большим опозданием, тебе удалось в тридцать девятом, хотя я и не могу себе представить как…

– Очень просто. На соревнованиях в Ленинграде ко мне в раздевалку зашел тренер немецкой команды и сказал… Ну, что он сказал, не так важно. Он назначил мне свидание. С ним пришел еще один, помощник военного атташе посольства… Меня долго уговаривать не надо было, я быстро сообразил что к чему… Это Илинич считает, что у меня мускулы развиты за счет мозгового вещества…

«Илинич прав, – подумал Николай, – он просто глуп, этот Загоруйченко, по-кулацки расчетлив. И с Асей Квак он путается не без корысти: кредит в „Гамбринусе“, да и Мавромати – член правления клуба „Ринг“, один из его учредителей. Мелкая, продажная душонка! Беда, что с ним общается молодежь. Некоторые юнцы считают Загоруйченко своим идеалом, подражают ему, идут за ним… Куда же он их ведет, человек без родины?» Но вслух Николай сказал:

– Свое предложение дипломат подкрепил чем-нибудь существенным?

– Хохол словам не верит, деньги на бочку!

– А что же за эти деньги?

– Так, разное… Получить, передать, укрыть, посветить…

– А ты когда-нибудь думал, Олег, что придется держать ответ?

– Перед кем? – Лицо его приняло настороженное выражение, бугры мышц напряглись и замерли в ожидании ответа.

Подняв с земли камень, Николай сказал, словно думая вслух:

– Перед тем, что хранит этот ракушечник… Перед теми, кто в землю ушел… Из земли выйдет…

– Ха! – облегченно выдохнул Загоруйченко и перевернулся на спину. – Ты, случаем, вирши не кропаешь?

– Нет, стихов не пишу… – сказал Николай и сквозь усмешку добавил: – Богословием занимаюсь…

Как ни тихо было это сказано, Загоруйченко услышал и удивленно вскинул на него глаза.

Потом, закусывая ломтями сыра, они пили пиво в посольской машине, ели мидии, приготовленные по-гречески, купались, лежали на солнце…

Были и встречи – к ним подходили разные и совершенно незнакомые Николаю люди. Расслабленные солнцем, они вели безразличные неторопливые разговоры обо всем и ни о чем, двусмысленные и пошлые…

И все же Николаю удалось разбудить в Берте какие-то человеческие чувства, вызвать ее на откровенный разговор. Случилось это так.

– Мне нравится Илинич, – сказал Николай, когда они остались вдвоем в машине. – Сильный человек. Он знает, чего он хочет.

– Вы так думаете? – Берта иронически улыбнулась.

– Конечно, я его совершенно не знаю. Впервые увидел в тот вечер. Но я читал его статьи, присматривался издали… Человек он яркий, самобытный…

Этого оказалось достаточным, чтобы Берта, вспыхнув от негодования, заговорила… Она говорила так, словно долго хранимое молчание ей стало невыносимым.

Берта Шрамм, это ее девичья фамилия, родилась в Люстдорфе в зажиточной семье немецкого колониста. В тридцать пятом году, шестнадцати лет, вышла замуж за судового механика. Муж взял ее из дома, где вся жизнь была подчинена накопительству, власти денег. С двенадцати лет Берте внушали: ты у нас одна, все, доченька, тебе, твое приданое, твои сундуки. Но пришел человек и взял ее без приданого, без сундуков… Мир оказался новым и сказочно красивым. Но однажды среди ночи, в этот день муж вернулся из загранплавания, в их комнату, громко топоча сапогами, вошли люди, все перерыли в доме, забрали какие-то бумаги и увели мужа… Берта стала женой «врага народа», Ей сказали, что муж ее продался за тридцать сребреников. Теперь ей было все равно, что станется с ее жизнью…

– И вот что из меня сделали, – проглотив слезный ком, сказала она. – Вы, наверное, думали, что мне сорок, а мне двадцать четыре… К чему я все это? Да! Илинич! «Человек яркий, самобытный». Было время, так думала и я… Скажите, Николай, после того что сделали со мной люди, вы понимаете, как я очутилась в доме на Колодезном? – и не дожидаясь ответа: – Вот я думаю об Илиниче и не могу понять: зачем он появился в Колодезном переулке? У меня все отняли, ничего не дав взамен. Ему было все дано: он кончил институт с отличием, стал инженером, занимал высокий пост, перед ним открывалась возможность научной деятельности. И вот в тридцать седьмом его по дешевке купили… А в конце сорок первого он перешел фронт, был офицером в отряде «Тодт», получил гитлеровские награды, ездил в оккупированную Варшаву, в Брюссель и Париж. Он и сейчас делает что-то и где-то… А внешне – благородная грусть и разочарованная улыбка… «Человек самобытный и яркий». Когда он появился в Одессе, я тоже клюнула на этого «самобытного червячка»… Я женщина, мне простительно, но вы…

– Живете по закону инерции, – неопределенно сказал Николай.

– Специальности у меня нет. Что я умею делать? Ничего. На Колодезном я хоть сыта и крыша над головой…

В машину вернулась троица Квак, стало тесно и шумно. Они одевались, и если Николай и Берта хотели, чтобы их подвезли до центра, надо было торопиться.

Позже, оставшись наедине с клеенчатой тетрадью, анализируя сегодняшний день, Николай пришел к заключению, что время не прошло даром. Но мысленно он был уже в завтрашнем дне, на завтра назначено испытание «Райнконтра».

Два дня назад бригадир Ляшенко пришел к Рябошапченко в большом смятении:

– Что будем делать, Иван Александрович? – сказал он. – При укладке валов и монтаже муфт переднего и заднего хода смещение на полтора миллиметра!..

– А что говорит инженер Гефт?

– Он вроде ничего не видит, говорит: «Гут!» За такое «гут» нам головы оторвут! – мрачно сострил Ляшенко.

– Будем собирать, как есть, – подумав, решил Рябошапченко.

– А как же испытание?

– Что же, у вас и маховики не проворачиваются? – спросил Рябошапченко.

– Да нет, поднатужиться – можно провернуть…

– Ну и хорошо. Святой Микола Мирликийский вывезет.

Этот диалог, переданный Иваном Александровичем, Николай вспомнил сейчас со всеми подробностями. Утром на испытаниях будут майор Загнер и капитан Риш из оберверфштаба. К двигателям встанут он сам и Ляшенко. Механика и его помощника они спровадят на верхнюю палубу.

Солнце его разморило, охватила усталость, хотелось спать. Он погасил лампу и хотел было лечь, как послышался осторожный стук в дверь. Николай открыл первую дверь, прислушался и тихо спросил:

– Рябошапченко! – услышал он и с удивлением и тревогой открыл дверь.

Иван Александрович в комнату не вошел, а поманил Николая во двор. Они спустились вниз.

– Что случилось, Иван Александрович? – спросил Николай.

Он понимал, что так поздно из Аркадии, где жил Рябошапченко, сюда, в центр, его могло привести только важное, неотложное дело.

– Случилось такое, что я решил, не дожидаясь утра, повидаться с тобой и предупредить, – начал Рябошапченко. – Сегодня, часов в восемь вечера, ко мне пришли Иван Мындра и Василий Тихонин. Со всей категоричностью Тихонин сказал, что после того, как они прочли сводку Совинформбюро – каюсь, я показал, – они решили не «чикаться». Василий так и сказал: не «чикаться» с оккупантами по мелочам, а во время ходовых испытаний «Райнконтра» в понедельник, завтра, выбросить в море гитлеровскую шкуру Гефта, изолировать команду и увести буксир в расположение частей Советской Армии. В этом деле, по его словам, принимают участие Сушило, Кучма и Кудым-Васильев. Тихонин, как машинист первого класса, встанет к машинам, а Иван Мындра – яхтсмен, капитан малого плавания – будет штурманом.

– Ха-ро-ший парень!.. – не удержался Николай. – Ну, а что же ты, Иван Александрович?

– Что я? Не мог же я сказать Тихонину правду!.. Выругал его за авантюризм. Потребовал строгой дисциплины. Запретил даже думать о захвате «Райнконтра». Поначалу я даже посмеялся, потом появилась у меня тревожная мысль: а вдруг они не послушают? Свербит и свербит в мозгу. Я не выдержал – и к тебе, благо, у меня ночной пропуск…

– А знаешь, Иван Александрович, ведь ты маху дал.

– Неужели?

– Ты бы похвалил Тихонина за боевитость, за патриотизм, за интересное решение, а потом невзначай сказал, что на «Райнконтре» далеко не уйдешь. Что муфты переднего и заднего хода смонтированы с тайным расчетом лишить его возможности маневра. А план Тихонина можно осуществить на быстроходном эсминце, и ты, мол, об этом склонен подумать.

– Да, Николай Артурович, вижу ошибся. Что теперь делать?

– Завтра с утра, до начала ходовых испытаний, вызови к себе в конторку Тихонина и Мындру – разумеется, куда-нибудь отошли Лизхен – и скажи, что ты всю ночь не спал, думал над их предложением.

– Понимаю.

– Ты давно знаешь Василия Тихонина? Откуда у него эта боевая романтика и ненависть?

– В двадцать лет биография у человека простая. Кончил Черноморскую школу плавсостава. В декабре сорокового поступил в техфлот, попал машинистом на паровую шаланду. Война застала под Херсоном. Шаланду утопили, чтобы не досталась врагу. Парень пешком пробирался в Одессу. Где-то, кажется под селом Елинка, схватили его румыны, приняли за советского разведчика. Привезли в Александровку, допрашивали и били, били и допрашивали. Потом повели за околицу расстреливать. В этом селе у него жила родная тетка, увидела она Василия, опознала, бросилась солдатам в ноги, умолила… Пришел парень в Одессу, узнал от матери, что отец погиб у мыса Сарыч, под Севастополем. Долгое время Василий скрывался, ничего не делал, затем собрал ватагу сверстников, и стали они срывать со стен приказы оккупантов. Снова его поймали, привели в сигуранцу, нещадно били, думали – не выживет, отдали матери. А он выжил… По трудповинности пришел на завод…

– Теперь парень вырисовывается яснее. Ты, я вижу, знаешь своих людей!..

– Сам же говорил: присматривайся к людям, проверяй силу их ненависти. Личных дел с анкетой не завожу, но в памяти держу каждого.

– Что будешь делать, Иван Александрович? Двенадцатый час ночи. Трамваи уже не ходят. Может быть, останешься? У меня на кровати два тюфяка…

Тихо они вошли в комнату, Николай положил один тюфяк на пол и предложил гостю кровать, но тот заупрямился, лег на полу.

Утром на завод они пошли вместе, а спустя полчаса в кабинет Гефта пришла Лизхен с запиской:

«Уважаемый Николай Артурович!

Напоминаю Вам, что сегодня в 11.00 состоятся ходовые испытания буксирного судна „Райнконтр“, на которых Вы обещали быть.

И. А. Рябошапченко».

«Что за черт! – подумал Николай. – Какая-то дурацкая записка! Как будто я сам не знаю о ходовых испытаниях!? – и, только взглянув на Лизхен, понял: – Рябошапченко вызвал к себе Тихонина и Мындру, а „длинные уши“ отправил ко мне!»

– Как живете, Лизхен? – спросил ее Гефт, чтобы потянуть время.

– Скучно, скучно, скучно… – она сделала грустное лицо и уселась без приглашения в кресло.

«Ну да, тебе бы каждый вечер разъезжать на машине и принимать лунные ванны…» – подумал он, но сказал:

– Очень жалко, Лизхен, что вы скучаете. Как-нибудь мы выберем время и… Впрочем, он такой ревнивец…

– Не понимаю, о ком вы говорите… – она жеманно повела плечами.

– О майоре.

– У нас служебные взаимоотношения, – сказала она, поджав губы.

– Ну если служебные… – начал было он, но в кабинет вошел главный инженер Петелин.

– Я могу идти? – спросила Лизхен.

– Да, пожалуйста.

Лизхен вышла из кабинета, а Петелин, посмотрев ей вслед, подмигнул Николаю:

– Переманиваете секретаря у Рябошапченко?

– Занялись стиркой чужого белья, Борис Васильевич! – не сдержался Николай и открыл технический справочник, лежащий на столе.

– Я не знал, что белье ваше! – парировал Петелин.

Николай не ответил. Словно забыв о главном инженере, он выписывал из справочника колонку цифр.

Помолчав, Петелин спросил:

– Состоится у нас с вами, Николай Артурович, откровенный разговор?

– Если вы, Борис Васильевич, способны на откровенность! – усмехнулся Николай.

– Рабочих рук не хватает. Господа заводские пролетарии работают из-под палки. Вы это отлично знаете. Зачем вам понадобилось увеличивать вдвое бригады Гнесианова? У них нет фронта работ.

– Я рекомендовал Гнесианову усилить бригады на военных судах германского флота! Они должны быть обеспечены рабочей силой в первую очередь!

– Ну, знаете!.. Вы не Гефт! Нет! Вы Гифт! Настоящий Гифт!..

– Смотрите, Борис Васильевич, не отравитесь! – предупредил его Николай.

Постучав, в кабинет вошел бригадир Ляшенко, поздоровался.

– Николай Артурович, – сказал он, – на «Райнконтре» двигатели запущены. Вы хотели лично присутствовать на регулировке.

– Идите, Николай Федорович, я сейчас приду.

После того как Ляшенко вышел из кабинета, не без иронии Гефт сказал:

– Не знаю, Борис Васильевич, довольны вы нашим разговором или нет, но во всяком случае он был откровенным. Очень сожалею, но вы меня поймите, служба! – закончил он и ушел, оставив Петелина в состоянии бешенства.

В машинном отделении «Райнконтра» Гефт застал машиниста и помощника из команды буксира. Они выглядели точь-в-точь, как привередливые покупатели воскресным днем в лавке. Попросив обоих подняться на верхнюю палубу, он приступил к регулировке.

Когда они закончили регулировку дизелей и проверили вспомогательные механизмы, время близилось к одиннадцати. По существу, можно было начинать ходовые испытания.

В машинное отделение спустились майор Загнер, капитан Риш, командир «Райнконтра» Курт Цинглер – судетский немец, тучный человек с вонючей сигарой, шеф Купфер и механик Сакотта.

С видом человека, до тонкости знающего технику, Загнер повертелся возле двигателей, затем, точно фугу в оркестре, послушал работу цилиндров: закрыв глаза и приложив ладонь к уху, чем привел в восторг Тихонина, прыснувшего в кулак. Похвалив инженера Гефта, покровительственно похлопав его по плечу, Загнер закончил церемонию личного осмотра, и кортеж поднялся наверх, проследовав в довольно вместительную для буксира ходовую рубку.