Текст книги "Смысл ищет Марию"

Продолжая молчать, Максим подошел к мини-бару и достал бутылку шампанского. Бутылка открылась с легким хлопком. Взяв два хрустальных бокала на тонких длинных ножках, он разлил искрящийся напиток. Моника подошла к столу и взяла бокал. Медленно поднесла к губам и начала пить маленькими глотками, по ее губе покатилась капля шампанского, затем, скользя, капелька скатилась ниже, по шее, по груди, и скрылась за тонкой материей халата. Максим наблюдал. Когда капля исчезла, он выпил свой бокал. Затем уже хотел начать разговор, но Моника приложила палец к его губам, запретив ему это. Ее кожа пахла ванилью. Он повиновался и ждал, что она сделает дальше.

Моника отошла на середину комнаты, повернулась к нему спиной, и халат, соскользнув с плеч, остался лежать у ее ног. Легкой походкой она подошла к шкафу с одеждой и достала алое платье. Она надела его, так и оставшись без белья. Только платье и больше ничего, никаких деталей и аксессуаров. Это было очень возбуждающе. После этого Моника села напротив Максима. Они смотрели друг на друга. Он не смел прикоснуться к ней, хотя ему до боли хотелось ощутить тепло ее тела.

Потом Максим встал, открыл свой чемодан и достал черный шелковый платок. Он встал за спиной Моники и завязал ей глаза. Она не возражала. Затем она услышала, как хлопнула дверь, – Максим ушел. Думаю, большинство женщин в этой ситуации сняли бы платок с глаз, но не Моника. Она не шелохнулась. Спустя где-то полчаса раздался звук открывающейся двери – кто-то пришел. Моника улыбнулась. Еще минута прошла, и ее губ коснулось что-то нежное, прохладное и сладкое. Это были сливки, за ними скрывалась сочная мякоть манго. Потом она распробовала горячий шоколад и после этого почувствовала холод и свежесть лимонного сорбета и… его губы, ласкающие ее. Нежный язык, неторопливо прикасающийся к ней. Моника ответила ему, и их долгий поцелуй понравился обоим.

Максим снял повязку, передавая очередь Монике действовать. Она взяла его за руку, подвела к кровати, включила Шопена и легла с ним рядом. Они держались за руки и слушали музыку, которая тонко описывала тот момент и то чувство, которое они оба испытывали.

Когда отыграли все мелодии Шопена, Моника резко повернулась к Максиму. На ее лице была написана решимость. Грубыми движениями она стала срывать с него одежду; алое платье упало на пол.

Они жадно ласкали друг друга. Они крутились, слившись в объятьях. Скатившись с кровати, они продолжили этот неистовый танец уже на полу. Максима трясло от желания взять ее, тело содрогалось как в ознобе, но ни он, ни она не предпринимали последнего шага – они решили довести друг друга до изнеможения от желания, они хотели разбудить страсть, которая полностью убивает способность думать.

Максим был доведен до неистовства, когда неожиданно почувствовал, как они слились.

Они долго любили друг друга, пока все силы не иссякли. Максим лежал на Монике, оба тяжело дышали. И тут Максим нарушил правила игры, спросив:

– Как тебя зовут?

– I am not sure what you asked, but I am Monika. Nice to meet you, – последовал ответ.

– Ok. I am M-m-maxim. Только больше я ничего по-английски не знаю.

Она засмеялась. Наступало утро, за окном шумели машины. Максим встал и сделал несколько звонков. Затем снова лег и обнял Монику. Они заснули. Через два с половиной часа раздался стук в дверь. На пороге стоял художник с мольбертом и чемоданом с красками. Подобрав синий халат, Максим протянул его Монике. Когда она надела его, он подвел Монику к месту, где увидел ее, когда вошел в номер. Распахнул халат, поправил позу, чтобы все было в точности таким же, отошел, сел на пол и стал наблюдать, как работает художник.

Спустя три часа портрет был готов. Максим был счастлив, он хотел увековечить мгновение их неожиданной встречи. Художник ушел, а Моника собрала чемоданы, поцеловала Максима и уехала.

Да, он не попытался остановить ее, не договорился о следующей встрече и даже не спросил номер телефона. Она ушла. Максим хотел сохранить этот день в своих воспоминаниях, оставить ее образ совершенным. Дальнейшие встречи, отношения все бы испортили. Если бы они продолжили, Моника уже не была бы совершенной женщиной-нимфой, загадочной богиней. Он не хотел представлять тот день, когда бы он пришел после работы домой усталый, а она сидела бы в домашнем халате и красила ногти. Он не хотел, чтобы ее присутствие стало настолько привычным, что он перестал бы замечать ее, думая о своих делах. Ему не хотелось здороваться с ней на автомате, как приветствуют собаку. И если бы она снова надела то самое алое платье на встречу с друзьями, он бы не увидел ее красоты, ведь ее тело стало бы знакомым до последней клеточки. Моника готовила бы, стирала его грязные носки, устраивала периодические скандалы и ревновала к знакомым девушкам. Вся ее таинственность растворилась бы под напором обыденной жизни. Ход ее мыслей был бы досконально изучен и предсказуем.

Периодически они бы вспоминали их первую встречу, но никогда не смогли бы вновь пережить ту гамму эмоций, ту страсть, с которой смотрели друг на друга. Со временем, возможно, они бы решили, что это было ошибкой. Они бы чувствовали разочарование, и даже, возможно, Максим не видел бы той Моники, а Моника не видела бы того Максима, какими они были в первую встречу. Рутина настоящего уничтожила бы это ценное воспоминание. Максим не хотел этого, поэтому он отпустил ее, сделав Монику своей богиней на всю жизнь.

Он забронировал номер 1015 на много лет вперед и приезжал в тот день, когда случилась их встреча. С собой он привозил портрет, для которого ему сшили на заказ черный бархатный чехол. Максим вешал портрет Моники на стену, ложился на кровать, открывал шампанское той же марки и часами предавался воспоминаниям.

Время шло, и больше ни одной Моники не появилось в его жизни. Она была единственная такая. За один день она стала ему ближе, чем кто-либо. Его Моника…

Первые пару лет он наслаждался воспоминаниями, романтизируя свой поступок, обожествляя ее. На третий год в первый раз его посетили сомнения. Он начал задавать себе вопрос: «Почему? Ну почему я не остановил ее?» И чем больше он его задавал себе, тем более странными становились его ответы. Не осталось больше романтики. Была только пустота его собственной глупости.

На четвертый год изнурительных вопросов к самому себе он решил что-то сделать. Нет, он не пошел искать ее. Ему казалось это безнадежным. И не потому, что он боялся рутины или боялся увидеть ее настоящую. Нет. Он хотел уже и того и другого. Просто он боялся найти ее с другим мужчиной и почувствовать, как все его мечты и фантазии рушатся. Боялся, что она его даже не узнает, не вспомнит их встречу. Но она была ему так нужна. Его Моника… Поэтому он придумал ее. Вот так вот – взял и придумал.

Вначале он просто рисовал ее. Приходя в разные места, он рисовал ее в воображении и на бумаге. И себя рядом с ней. На скамейке в парке. На берегу озера. На своей кухне. У себя в постели. Потом он начал разговаривать с ней. А она ему отвечала. Он рассказывал ей все свои самые страшные тайны и говорил о своих переживаниях. Она знала всю правду о нем. Когда ему было плохо, она всегда приходила на помощь и утешала его.

Она стала его спасителем, его музой, его партнером, его другом, его девочкой. Его Моника… Ему было с ней лучше, чем без нее. Пусть она жила в его воображении, но она была лучше, чем кто-либо в реальности. Моника никогда его не ругала и всегда понимала даже самые странные его мысли. Иногда она капризничала, и тогда он утешал ее. Он искал ее везде, кроме места, где она была. Бывало, он склеивал ее портреты из фотографий разных женщин. Так длилось еще два года.

На шестой год, приехав в отель, он напился и все рассказал бармену. Так служащие отеля узнали о Максиме и Монике. Бармен был человеком сентиментальным. Он любил коллекционировать интересные истории и рассказывать их своим друзьям-коллегам. Эта история ему особо понравилась, и он делился ею много раз, пока она ни стала легендой отеля. Но это не так важно… Куда интереснее узнать, что было дальше.

На седьмой год Максим приехал в отель. У него был маленький чемодан, наполненный общими воспоминаниями с его Моникой, он не отдал его белл-бою, а повез сам, как и каждый год. Поднявшись наверх, он открыл дверь, зашел и остолбенел. В номере стояла Моника. Во второй раз он увидел эту необыкновенную женщину. На ней был синий кружевной шелковый халат до пола, и халат этот не был подвязан поясом. Шелк струился по телу Моники, открывая ее обнаженное тело. Она была прекрасна. Почти так же прекрасна, как семь лет назад.

Максим попятился к двери, открыл ее и ушел. Его не было четыре часа. Он вернулся пьяным. Сел на стул рядом с ней и положил голову на руки, закрыв глаза. На полу были разложены его рисунки, где они счастливы вместе. Он молчал. Моника заговорила первой:

– Ты не заметил, я сделала другую прическу? Не такую, как обычно. Я поняла, что тебе так больше нравится по нашим общим воспоминаниям. К сожалению, мои волосы короче, но я могу их отрастить. Просто не буду больше стричь.

Максим молча поднял глаза, чтобы взглянуть на ее прическу. Она была, как на его рисунках.

– Я должна была приехать раньше, прости, что не получилось.

– Почему ты здесь? – спросил Максим.

– Потому что ты здесь. Очевидно… Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе про себя? Или просто займемся сексом?

– Не надо секса.

– Хорошо, рассказываю. Семь лет назад я должна была уехать на день раньше, но я опоздала на поезд. Проспала. У меня такое бывает. Позвонила, попросила продлить проживание еще на день. Мне сказали, что нет проблем. Но, видимо, какая-то ошибка произошла на ресепшен. Они пропустили твою бронь. И вот представляешь… Я приняла ванну, переоделась в халат. Хожу по номеру и думаю, ну какая же я идиотка, что проспала поезд. Вся на эмоциях. И тут входишь ты и смотришь на меня. А я, черт подери, голая. Ну, не совсем голая… в халате, но ведь все видно! А ты пялишься на меня и молчишь. Жутко странная ситуация. Но мне не хотелось закатывать скандал, портить тебе день. Ты ведь не виноват, это что-то на ресепшен перепутали, это на них надо ругаться.

Ну вот, значит, стою я в номере перед тобой в этом дурацком халате, который мне ужасно не идет. А ты, такой красивый мужчина, смотришь на меня. Странная пауза затянулась надолго. Шампанское уже полилось по груди. Определенно, надо что-то делать. И тут мысль! «Моника, ты потом разберешься с ресепшен, с этой ситуацией, с чем угодно. Но сейчас перед тобой этот потрясающий мужчина, так что возьми себя в руки, надень что-нибудь красивое, а дальше посмотрим». Так я и сделала. А поскольку, ты и так видел меня полуголой, я подумала, что можно переодеваться прямо при тебе. И, похоже, я тебе понравилась.

Я была уверена в том, что нравилась тебе до момента прощания. Пока художник рисовал мой портрет, я все думала про тебя: «Попросит он мой номер телефона или нет, позвонит или нет? Крепись. Крепись. Скоро станет ясно». Ты не попросил. Не остановил. У меня все внутри перевернулось. Я думала, что не удержусь и заплачу прямо при тебе. Это было бы таким позором. Но я сдержалась. Плакала уже на вокзале как полная дура. Посмотрела на себя в зеркало – вся в подтеках черной туши, и подумала: «Ну что он во мне нашел?»

В поезде я все пыталась найти ответ, почему ты не попросил мой номер. А потом поняла, это все из-за английского. Черт бы его подрал. Мне хотелось казаться тебе таинственной. В Elle говорят, это притягивает мужчин. Они все там придурки. Не читаю больше эту макулатуру.

Знаешь, с мужчинами у меня категорически не ладится. Видимо, со мной что-то не так. Хотя вроде все так. А на работе все хорошо. Я вообще умная. Честное слово. Хотя, пожалуй, такой не кажусь. Вот о тебе вспоминала все время. Ты стал моим идеалом. Жестоким, правда… по непонятным причинам. Но это не важно. Всякое бывает в жизни. Кто знает, что у тебя там в голове происходило, когда ты меня в своем номере нашел. Может, ты женат. А я… просто тебя изнасиловала. Жуть какая-то.

Так, стоп! Сейчас к сути вопроса. Извини, ты спросил, почему я здесь. А я опять в леди-таинственность играю, ах эти мерзкие женские журналы… Мне позвонили из отеля. Рассказали про тебя и про твою любовь. Человек не представился, сказал, что его за это уволят, если узнают. Ну вот я и приехала. Все спланировала. Купила такой же халат, как семь лет назад. Договорилась на ресепшен. Даже дала взятку! Представляешь?! Никогда так не делала раньше.

И вот стою и жду тебя в той же позе. Сердце вот-вот разорвется от волнения. Ты заходишь, такой же красивый. Смотришь на меня и… Убегаешь!!! Я в истерику, весь макияж всмятку. Решила, что тело у меня уже не то. Постарела до ужаса, и ты от страха перед моей обнаженностью убежал.

Поправила макияж, думала, что вернешься. А тебя все нет. А руки так и чешутся чемодан вскрыть, поглядеть, что там у тебя. Ну, в общем, вскрыла, поглядела. Макияж опять всмятку. Я снова к зеркалу, поправлять – вдруг вернешься. Эта история долго продолжалась, пока тебя не было. Теперь ты здесь и все знаешь. Я странная, да? Недаром у меня не получается отношения построить, да? Скажи честно? Давай, прямо в лицо мне скажи!

– Давай, я тебя просто поцелую?

– Коне…

Вот такая вот история про Максима и Монику. В отеле целый этаж отведен под их счастливые семейные фотографии на стенах, и каждый год они присылают новые. Десятый этаж Любви. Номера на этом этаже стоят дороже. Романтики готовы платить.

Есть еще история. Про Александра Васильевича. Необычный он был человек. Помню, как увидела его в первый раз. Я стояла на своем рабочем месте, смотрела бронь комнат на компьютере, когда услышала вкрадчивый тихий голос пожилого человека:

– Сударыня, мне бы рябчиков приготовить.

От неожиданности брови мои поползли вверх. Передо мной стоял человек лет шестидесяти, с седой бородой средней длины. На нем было что-то среднее между плащом и пиджаком из темно-синего бархата – какой-то старинный покрой. У него было пенсне, длинная цепочка болталась. Потрескавшиеся губы были плотно сомкнуты, голубые глаза под морщинистыми веками напряженно всматривались в мое лицо.

– Рябчиков мне… приготовить.

– Простите? – переспросила я.

– Рябчиков, ну, знаете, птица такая.

^– Да…

– Позвоните своему повару, скажите, Александр Васильевич просит.

– Да, конечно, одну минуту.

Мужчина направился к лифту. А я, все еще пребывая в шоке, набрала номер повара. Тот не удивился просьбе гостя и сказал, чтобы я предупредила Александра Васильевича: блюдо будет готово через полчаса. Это меня заинтересовало, и когда представилась возможность, я решила выспросить побольше.

Оказалось, Александр Васильевич – дядя владельца отеля, и живет он здесь уже много лет. Раз в неделю, по четвергам, он просит приготовить ему жареных рябчиков. По бешеной цене через какого-то неизвестного поставщика отель закупает этих птиц специально для Александра Васильевича. Повару пришлось изучить поваренную книгу XIX века со звучным названием: «Настоящiй подарокъ Молодымъ хозяйкамъ». Увидев мой искренний интерес, он показал мне рецепт блюда. «Ощипавъ, выпотрошивъ, вымывъ хорошенько рябчика, обрубите ему голову по самыя плечи, равно и крылья, и ноги до колен. Жарить рябчиковъ, как и вообще всякую не крупную птицу, надо в кастрюле или сотейнике, и притом в достаточномъ количестве русскаго масла (сливочное масло, конечно, не испортит дела). Соль следует класть внутрь рябчика, как и вообще во всякую птицу, дабы соль пробрала жаркое изнутри, а не черезъ кожу, что почти невозможно. Положивъ соль, надо птицу стряхнуть раза два-три, чтоб солью охватить все нутро.

Жарить рябчика, просто завернувъ в шпигъ, как делают многiе, – плохая метода. Шпиковка извинительна, когда птица худа, суха, безсочна, словомъ, дурна; такую дичь лучше вовсе не готовить, а заменить ее чем-нибудь другим…»

– И как на вкус, – спросила я.

– Ну… похоже на утку, только жира меньше, – ответил повар.

– М-м-м… как интересно.

– Это-то еще ладно, а вот пирожки с начинкой из телячьих мозгов – куда экстравагантней.

– Боже! И как эти пирожки из мозгов на вкус?

– Чем-то похоже на вареный лук, но если раз попробовал, то уже ни с чем не спутаешь.

– Ясно. А давно Александр Васильевич этим увлекается?

– Этого никто не знает. Он живет здесь дольше, чем кто-либо из персонала работает. И сколько его помню, он всегда был такой… чудаковатый, застрявший в XIX веке. По понедельникам он ест судака, по вторникам пироги с телячьими мозгами, по средам баранину, по четвергам рябчиков, по пятницам стерлядь, по субботам ничего не ест, а по воскресеньям он куда-то пропадает на весь день и возвращается поздно вечером.

– И какая история за этим стоит? Почему он такой?

– Ну, знаешь, его меню интересует меня куда больше, чем травмы его детства. Сама у него спроси. Говорят, он любит поболтать.

– Мне нельзя приставать к гостям с расспросами.

– А ты осторожно. Он ходит курить трубку в наш садик в два и в шесть часов. Там его и подлови.

Без пяти два я стояла в небольшом, уютном внутреннем садике отеля. С напряжением прижимая сигарету к губам, пыталась придумать, как завести разговор с интересным пожилым мужчиной. Время шло, я докурила первую сигарету, потушила окурок и достала следующую. Тут дверь позади меня скрипнула. Я обернулась, Александр Васильевич медленно шел к скамейке. Удобно расположившись, он достал из кармана трубку и табакерку. На табакерке был нарисован зимний российский пейзаж в традиционном народном стиле. Привычными, отработанными движениями он начал набивать трубку, слегка приминая табак и подсыпая новый. Я тихонько подошла и села рядом с ним, не решаясь заговорить. Александр Васильевич закончил набивать трубку, поджег, откинулся на спинку скамьи, скрестил ноги и устремил свой взгляд в небо. Он бурчал какую-то мелодию под нос и выпускал струи дыма, которые, причудливо извиваясь, стремились вверх. Неожиданно он начал разговор:

– Мария, не знаю, как вас по отчеству…

– Александровна. Мария Александровна. Вижу, вы знаете, как меня зовут.

– Конечно знаю. Это же мой дом, и всех, кто в нем работает, мой долг знать.

– Я вас тоже знаю, Александр Васильевич.

– Вас не преминули просветить о некоторых особенностях моего характера?

– Да, если так можно выразиться.

– Ах, Мария Александровна, ничего удивительного, ничего удивительного, – еле слышно произнес он, причмокивая.

– Можно я буду говорить открыто с вами? – набравшись храбрости, спросила я.

– Да, это возможно-с. Но помните, что юным девушкам не пристало быть слишком откровенными. – После этих слов он повернулся ко мне и ободряюще улыбнулся.

– Вы очень не похожи на других… это очень яркое впечатление после встречи с вами.

– Это видимость, душенька. Я такой же, как и все люди.

– Но все же… Вы же понимаете, о чем я говорю, – промямлила я, отводя взгляд.

– Понимаю, конечно. Вы, наверное, о моих предпочтениях в еде, в одежде и мыслеизъяснении. Ну, тут все просто. Я прекрасно отдаю себе отчет, в каком времени мы живем. Ничего против XXI века не имею. Однако понимаете ли, я богат, стар, холост, не связан никакими обязательствами и давно ушел с работы. Поэтому волен выбирать жизнь, которая мне нравится. Говорят: «Времена не выбирают». Смею с этим не согласиться. Я выбираю.

– Ваш выбор – это XIX век, насколько я поняла.

– Правильно поняли, вторая половина, если быть точнее. Прекрасное время для России. Наш расцвет. Вот подумайте, когда еще был такой момент в истории? Все самое необходимое для жизни тела уже изобретено. А жизнь души расцветает. Толстой, Достоевский, Лермонтов, Гоголь, Чехов, и этот список можно продолжать дальше. Разве современная литература может похвастаться такой глубиной изучения души человеческой? Разве можно ожидать теперь, покупая книгу, чего-то естественного? Современная литература изучает только извращения и отклонения в самых разных видах. Осталось ли место человеческим мыслям и переживаниям в романах, кишащих убийствами и преступлениями, как червями? Нет. Решительно нет места в современной литературе человеку и его природе! Все занято гнилью и отбросами человеческого общества. Как сопереживать героям книг и фильмов? Как разделять их жизнь и путь? Это же более невозможно! Отвратительные уроды, которых создает извращенный мозг современных писателей, заслуживают только смерти. Куда ведет нас этот путь? Если все, что мы слышим по радио, видим по телевизору или читаем в книгах, – это отбросы, пороки, уродства, отклонения… грязь? В такой среде здоровый, добрый, честный человек становится отклонением, потому что норма теперь – это грязь. Единственный способ сохранить свое психическое здоровье и добрый нрав – это залить уши воском и завязать глаза, оградив себя от развращающего мира. Каждой чистой душе надо свить себе и своей семье маленький кокон, в котором еще царит свет человеческого благородства. Укрыться там и ждать, когда мир снаружи дойдет до предельной точки разложения и люди не смогут более поглощать гниль, создавать отклонения и поклоняться уродству. В этот день люди захотят добра и света и снова посвятят себя созиданию. Тогда в коконах больше не будет нужды.

– Я отчасти понимаю, что вы имеете в виду по поводу культуры.

– Что значит отчасти? Вот подумайте, душенька? Что принесли нам XX и XXI век? Ничего, кроме разложения того, что ранее достигло человечество! Советский Союз уничтожил всю интеллектуальную и духовную элиту разом. Лучшие умы были убиты или изгнаны из страны. Со всеми их достижениями они были уничтожены. Прославление революции, человекоубийство, грубость, пошлость – это стало обязательным для всех общественных деятелей. Первая и Вторая мировые войны уничтожили человеческое достоинство, низведя человека до животного, которое спасает свою шкуру. Ценность человеческой жизни растворилась в бессмысленности массовых убийств. Даже культура ведения войны исчезла! Война стала инструментом в руках безумных фанатиков. Слепое уничтожение – даже не захват территорий, а просто уничтожение жизни человеческой. А дальше? Советский Союз был обречен на умирание. Разве этакая уродская машина, поправшая предков и корни народа российского, может выжить? Нет. Советский Союз сгинул со всеми своими новыми сокращенными терминами, оставив нас ни с чем. Мы стали добычей Америки, которая сделала из нас колонию. Только подумать… эта варварская страна, основанная всего пару сотен лет назад, сделала нас, Третий Рим, своей колонией. И эта мода, которую они нам насадили? Синие джинсы и сексуальная революция? Неужели от этого кому-то стало лучше? Природа человеческая требует контроля! Стремление человека становиться лучше век от века помогало нам работать над своими животными инстинктами. Чтобы что? Чтобы в один прекрасный день от всего этого отказаться? Во имя чего? А дальше? Сейчас культуру формируют социальные сети. Падения ниже и придумать было нельзя. Глобальная сеть слухов и домыслов, подкрепленная фотографиями мяукающих котят и выдуманными цитатами великих людей, которые этого не говорили. Современный человек чувствует себя высоким интеллектуалом не тогда, когда он прочитал множество гениальных книг мировых классиков, а когда он прочитал в новостной ленте множество цитат, безобразно выдернутых из контекста. Да… теперь человек может цитировать Ницше, Канта, Хемингуэя, Достоевского, даже не открывая их книг, даже не имея представления, о чем они писали. Это высший пилотаж никчемности бытия и насмешки над человеческим интеллектом. Раньше люди поклонялись богам, а теперь люди поклоняются котам, енотам и щенкам, которыми заполнены все информационные пространства. Да можно ли было предположить, что миллионы и миллионы взрослых людей будут тратить свою жизнь, свой разум на комментирование и распространение роликов, где один кот лижет другого кота? Нет, мир решительно изменился не в лучшую сторону. Я не хочу быть сопричастным к этому. Я умываю руки, чего и вам советую.

– Ваша позиция становится яснее, – сказала я, пряча глаза и ерзая на скамье. Мне было неловко видеть, как фанатично горят его глаза, он был в полной уверенности, что его идеи неопровержимы. Я не хотела встретить агрессивный отпор, но в то же время, раз уж я завела разговор, то не задать свои вопросы казалось неразумным.

– Но… не кажется ли вам, что это в некоторой степени просто бегство от реальности?

Его глаза потускнели, он опустил голову, фанатизм исчез:

– Мария Александровна, вы еще очень молоды. Это вам необходимо искать себе мужа, работу, друзей, профессию, цель жизни, наконец. И для этого вам нужен окружающий мир. А я… я стар, был женат и овдовел, другую жену не хочу. Была работа, и я накопил достаточно на старость. Я не ищу никаких смыслов больше в окружающем мире. Я просто живу. Потихоньку проживаю оставшееся мне время. И эти последние мои годы я хочу оградить от бессмысленности и неотесанности нашего времени. Я выбираю то, что приятнее моей душе, живу так, чтобы сердцу моему было легко, чтобы просыпаться и радоваться новому дню. Вот вы смотрите на меня с осуждением. Мол, этот спятивший старец решил, что он самый мудрый, и живет в своем отсчете времени. Да на самом деле он просто бежит от сложностей окружающего мира, а выдает это за высокие порывы души. Что ж… я не буду отрицать, в таких мыслях есть доля правды. Но и вы должны понять. Храбрость и уверенность, что сложности существуют для того, чтобы их преодолевать, – это черта молодости. Юные создания, как вы, Мария Александровна, девушки и юноши, еще не знают страха, еще не сгорблены под ношей трудностей и несчастья. Вы еще очень мало знаете о жизни и поэтому думаете, что все вам по плечу, что вы непременно построите более разумный мир, исправите ошибки стариков. Вы считаете, что жизнь должна непременно иметь цель и смысл. Так думает каждое новое поколение. Я тоже так думал. Но время, опыт, жизнь все меняют. Чем больше боли вы переживаете, тем больше ее боитесь, чем чаще и чем тяжелее болеете, тем больше страха в вашей душе перед смертью. Когда все чаще уходят друзья и родные, и вы видите, как время стирает их следы, не оставляя ничего, вы лучше начинаете понимать, что то же произойдет и с вами. Конечно, вы думаете, что и сейчас, будучи молодой, вы понимаете, что такое смерть, и знаете, что она придет и за вами, но это понимание через мысль, а не через сердце. Только с возрастом вы почувствуете надвигающуюся смерть, которая становится ближе и ближе год от года. Страх смерти, а точнее страх исчезнуть, со временем займет главное место в вашей жизни и будет доминировать над всеми вашими мыслями и поступками. Он будет следовать за вами по пятам, не отпуская ни на минуту. Казалось бы, человек должен бы привыкнуть к этому страху, адаптироваться, но нет… К страху привыкнуть нельзя, как к холоду и голоду. В нем вы потеряете всю вашу храбрость, всю самоуверенность, всю вашу веру, что можете управлять жизнью и событиями… Не можете вы ничем управлять. Через этот животный страх вы поймете неожиданно, как близок в сути своей человек к животному и растению, потому что итог ваш ничем не отличается от их итога. И тогда вы отбросите Фрейда, сексуальную революцию и прочие тенденции и начнете хвататься за любую причину, которая могла бы создать в ваших глазах отличие от животного. И делать вы это будете именно потому, что отличие чувствовать перестанете.

Молодые верят в Бога меньше, чем старики, – так все говорят, но нет… нет. Юные создания говорят, что не верят в Бога, потому что как раз верят в Него естественно, чувствуют, будто жить они будут всегда, что их сознание не угаснет как пламя догоревшей свечи, что душа бессмертна. Это как ощущение внутри, которое скрашивает каждый день, которым вы дышите, с которым просыпаетесь и засыпаете, чувствуя твердую почву жизни под ногами. Отсутствие видимой веры в Бога и конкретного исповедания – это как пренебрежение тем, что и так для вас очевидно и естественно. А вот старики… старики как раз теряют веру в Бога и в бессмертие души, и поэтому им становится так необходима церковь. Им нужно следовать ритуалам, молиться и говорить о своей вере, чтобы хотя бы на мгновение внутри себя поверить в это, почувствовать вновь это ощущение, как в молодости, что жизнь не закончится. Почувствовать… эту уверенность снова. Но молодость – это как источник энергии, к которому больше не допускают стариков, вынуждая их с каждым днем наблюдать свое медленное разложение. И ладно бы разложение тела, это вытерпеть еще можно. Старики наблюдают разложение своей души, они больше не чувствуют, не думают, не верят, как раньше. Они знают точно, что конец – это конец. И безуспешно пытаются доказать себе иное.

Молодые живут для того, чтобы достичь чего-то, получить что-то. Жизнь для них – это свершение. А старики живут, потому что хотят жить, и еще более из-за того, что не хотят умирать. В этом фундаментальный принцип, обуславливающий наши отличные взгляды на жизнь. И эта ваша фраза, Мария Александровна, «бегство от реальности», – это вопрос молодости, для меня он уже не имеет смысла. Потому как если прошедшая эпоха приносит мне радость и наполняет мою жизнь, лечит меня от страха лучше, чем окружающая действительность, то я выбираю ее, снова и снова выбираю ее. И пусть весь мир оставит меня в покое, пока я в своем маленьком коконе доживаю с миром мои последние года.

Это все, душенька. Давайте закончим нашу философскую беседу, ответы на свои вопросы вы получили. А мне пора вздремнуть после трубки прекрасного табака, вдоволь насладившись приятной компанией юного создания.

Александр Васильевич поднялся, оправил сюртук, убрал трубку, вежливо поклонился и вышел. А я еще некоторое время размышляла над его словами. Я поверила ему. Он зародил во мне страх перед старостью. Человек привыкает мыслить себя исключительной индивидуальностью, не подчиняющейся общим правилам. По какой-то непонятной причине люди считают, что с ними все будет по-другому, не так, как это происходит у остальных. А что, если старость, как и детство, подчиняется строгим законам развития? Ведь в отношении маленьких детей существует огромный детализированный свод ожиданий: когда ребенок пойдет, когда скажет первое слово, что он должен знать и уметь к детскому саду, а что к школе. Может быть, со стариками происходит то же самое, и их постепенное увядание тоже идет по строгим правилам. И существует закон: в какой момент ты перестаешь думать о цели жизни, и в твоем сознании мысль о смерти начинает повторяться все чаще и чаще, подчиняя себе все остальное твое существование. Только человечество не исследует особо законы увядания и регрессии, потому что это неприятно, потому что это горькая правда, которую человек не хочет знать.