Текст книги "Багульник"

Виктор Пронин
Багульник

Как и все в этой жизни, события начались с вещей будничных и ничем не примечательных. Мы с Равилем слегка подзадержались за пивом – недалеко от Белорусского вокзала, рядом с часовым заводом, в полуподвальчике. Вы наверняка знаете это местечко. Пиво там разливает Фатима, женщина красивая, улыбчивая и, самое главное, к нам с Равилем относится с неизменным гостеприимством. Даже подарки дарит в дни рождения, естественно, когда эти дни мы отмечаем в ее подвальчике.

Сознательно говорю об этом столь подробно, поскольку все, что произошло позже, настолько выходило за рамки разумного, что мне просто необходимо как-то заземлить эти события, убедить самого себя, что я в здравом уме и твердом рассудке, что пива выпито не так уж много, бывали у нас посиделки и более обильные.

Разговор шел о мистике, но какой-то пустоватый, хотя время от времени Равиль меня предостерегал – не надо, дескать, об этом так подробно, не трогай понятия не то чтобы недоступные нам, из его слов выходило, что они нежелательные, почти запретные. Такая вот тональность проскальзывала в его словах.

– Почему? – уже в легком пивном хмелю удивлялся я.

– Слушают, – отвечал Равиль вполголоса.

– Кто?

– Они.

– Здесь?

– Они всегда рядом, любят слушать такие разговоры. Их прямо водит от хохота.

– А что еще любят?

– Они вообще любопытные ребята… Иногда до неприличия. Например, когда мужчина с женщиной… Ну, ты понимаешь… От этого зрелища их просто не оторвать.

– Надо же, – озадачился я и замолчал, поскольку Фатима принесла пиво и фисташки.

В общем, поговорили.

Мне кажется иногда, что во время таких пивных бесед мы с Равилем сделали немало открытий, проникли в те области бытия, в которые человеку пока еще вход закрыт. Ах, если бы вовремя догадаться да не полениться и записать наши прозрения, а то и запатентовать… Хотя, наверно, все-таки не стоит этим заниматься, открытия наши явно преждевременные, до них дойдет дело лет через сто, если не через тысячу, а то, что мы прорвались в эту область сегодня, дело случайное, результат гула электричек, улыбки Фатимы, прочих совершенно неуловимых обстоятельств, которые тем не менее влияют на человеческую психику, разум, интуицию, особенно, когда все это обострено светлым «Невским»…

Электричка моя отходила в двадцать пятьдесят две, на нее я и надеялся попасть. Фатиму мы покинули за полчаса до закрытия подвальчика и пришли на платформу перед самым отправлением. Равиль проводил меня до первого вагона, пожелал счастливой дороги, потряс в воздухе розовым, дымящимся на морозе кулаком, двери закрылись с мягким резиновым хлопком, и электричка тронулась. Все было прекрасно, и через двадцать минут я должен был сойти на платформе Немчиновка, где и проживал последнее время.

Снова прошу прощения за излишние, может быть, подробности, но без них я не могу продолжать, тут же начинаю сомневаться в том, что видел, что слышал и вообще во всем, что со мной произошло в эти дни.

Время было достаточно позднее, пассажиров в вагоне оказалось немного, человек десять-двенадцать, и, выбрав сидение у окна, я вжался в угол. Вагон попался тихий, не гудящий, окно не запотевало, видимо, хорошо было подогнано, что, как вы знаете, бывает нечасто. Вечерние огни делали Москву почти праздничной, и даже серые вытоптанные снега казались нарядными, словно обещали скорый праздник.

Мое внимание привлек напряженный, какой-то свистящий шепот за спиной. Осторожно оглянувшись, я увидел двух мужичков довольно затрапезного вида. Склонившись друг к дружке, почти касаясь головами, они говорили, похоже, о чем-то чрезвычайно для них важном. Вернее, говорил один, с седой клочковатой бородой, горящим взглядом и в вязаной шапочке, в которых обычно ходят студенты и чеченцы. За отворотом шапочки обычно прячутся прорези для глаз, поэтому, надвинув шапочку, чтобы прорези совпали с глазами, можно идти на любое рисковое дело, не опасаясь, что тебя потом опознают свидетели. Уже давно замечено – когда идешь на дело, эти самые свидетели подворачиваются ну просто обязательно, возникая неизвестно откуда, чуть ли не из-под земли.

Я вслушался. Увлеченный разговором мужичок не слишком старался говорить потише, да и я, видимо, не казался ему человеком, которого стоит опасаться, если он вообще меня замечал. Такая внешность у меня бывает после пива у Фатимы, я становлюсь не просто незаметным, а даже как бы и несуществующим. Неплохое, между прочим, качество, оно частенько выручает меня в такие вот ночные часы в безлюдной электричке.

– Значит, так, слушай… Бабуля эта стоит всегда на одном месте, у входа в метро Белорусская-радиальная. И продает только багульник, понял? Только багульник. И только три дня в году. Она продавала вчера, сегодня, будет продавать завтра. Подойди к ней и купи семь пучков, не меньше и не больше. И не скупись, не торгуйся… Сколько запросит, столько и заплати.

– И что мне с ними, с этими пучками?

– Принеси домой и поставь в воду. На седьмой день, запомни – не раньше и не позже, на седьмой день оборви все цветочки и дай настояться. Да, и листики оборви. Не забудь про листики, в них вся сила. Ты знаешь, как собирают багульник? В противогазах.

– Это почему же?

– На всякий случай. Чтобы не случилось чего…

– А что может случиться?

– Все, что угодно. Понял? Все, что угодно.

– И сколько нужно настаиваться?

– Сам не догадываешься?

– Неужели семь дней?

– Ну вот, начинаешь кое-что понимать. Потом отцедить. Крепость не должна быть ниже пятидесяти.

– Так это ж первак? – испугался попутчик бородатого.

– Называй как хочешь.

– А бабулю я как узнаю?

– Она тебя узнает. Мимо нее не пройдешь.

– Как же она меня узнает, если мимо тысячи людей проходят? Она меня никогда не видела, я ее никогда…

– Она видит всех, кто о ней знает. Запомни главное – не торгуйся. Деньги нужно отдавать легко, без сожаления, будто долг хорошему человеку возвращаешь.

– И что, после семи дней можно употреблять?

– Нужен еще папоротник.

– А где же его взять зимой-то?

– Под снегом.

– И что дальше?

– Высуши, разотри ладонями в пыль и высыпь в бутыль, но не забудь при этом…

Дальше я ничего не смог разобрать – диктор объявил, что следующая остановка Немчиновка. Электричка пронеслась над освещенной кольцевой дорогой, и тут же послышался визг тормозов – мне пора было выходить. Странный разговор двух попутчиков за моей спиной дослушать не удалось, да мне, в общем-то, и так все было ясно – таинственную, колдовскую науку самогоноварения я усвоил давно. За всеми застольями мои напитки выпивают первыми, и лишь когда кончается самогонка, гости, скрепя сердцем, принимаются за казенное пойло, иначе я эту продукцию назвать не могу.

На следующее утро я снова оказался в Москве, естественно, на Белорусском вокзале, и только подойдя к станции метро, вспомнил про бабулю, о которой вчера таким зловещим шепотом рассказывал мужичок с клочковатой бородой. Я оглянулся по сторонам, прошел к мосту, вернулся и увидел, все-таки увидел существо, которое безучастно смотрело на москвичей, проносящихся мимо в бесконечной своей суете. У ног бабули стояла кошелка, а в руке она держала маленький пучок чего-то растительного, пучок, ничем не напоминающий цветы – корявенькие, сухие веточки.

– Что это? – спросил я.

– Сам знаешь, – она взглянула на меня остро, усмешливо и как бы узнавая, хотя я мог твердо сказать, что никогда раньше мы с ней не виделись.

– Багульник? – уточнил я для верности, поскольку и багульника никогда раньше не видел.

– Он самый, – кивнула бабуля. – Семь букетов?

– Семь, – ответил я, хотя эти маленькие метелки можно было назвать букетами только из великодушия.

Она наклонилась к кошелке, пошарила там узловатыми своими пальцами и протянула мне семь пучков, перевязанных проволочками в красной изоляции.

– Сколько задолжал? – спросил я.

– А сколько не жалко, – почти игриво ответила бабуля. Вспомнились слова вчерашнего попутчика – не торгуйся. И почему-то показалось, подумалось, вернее, пришла уверенность, что любая купюра, которую я наугад вытащу из кармана, будет уместной. Я так и поступил – нашарил в кармане бумажку и вынул.

Оказалось, пятьсот рублей.

Бабуля взяла ее с совершенно невозмутимым видом, сунула в какую-то щель в одежде и снова повернулась к несущейся мимо толпе заспанных, недовольных жизнью москвичей. Но когда я повернулся, чтобы уйти, бабуля меня остановила.

– Не забудь про папоротник, – она вперила в меня слегка недоверчивый взгляд.

– Какой? – не понял я.

– Из-под снега.

– Так его же еще найти надо…

– Найдешь.

На том мы с ней и расстались.

На следующий день, пробегая мимо входа в метро Белорусская-радиальная, бабули я уже не увидел. Может быть, багульник закончился, может, время вышло – бородатый предупреждал, что бабуля будет на этом месте только три дня.

Надо заметить, что в самогоноварении я человек далеко не последний. В свое время, еще живя на Украине, я освоил эту науку во всех тонкостях и мог получать очень даже неплохую брагу на основе дрожжей и сахара, из скисших слив, отжатого винограда, мерзлой картошки и так далее. Верные люди снабдили меня первоклассным инструментом из лучших лабораторий города Днепропетровска, а там этих лабораторий…

Видимо-невидимо!

Громадная круглая колба из особо прочного, термостойкого стекла, так называемый холодильник – опять же стеклянная труба со сложной, пузырчатой системой внутри, гибкие, эластичные шланги, мне подарили их ребята с авиазавода… Качество исполнения, надежность, внешний вид самого аппарата делали мое производство не просто гигиеничным, а в полном смысле слова эстетичным – чуть не написал эротичным. Но и это слово было бы уместным. Занимался я этим противоправным делом в белоснежном накрахмаленном халате – наш районный хирург, попробовав раз-другой моего зелья, отдарился чем мог. Говорит, лучше я еще один срок прохожу в старом халате, но новый вручаю тебе как выдающемуся мастеру своего дела.

Такие дела, ребята, такие дела.

Все это должно вас убедить, что разговор, обрывки которого я услышал в электричке, не мог оставить меня равнодушным. После первых же донесшихся до меня слов я невольно, но устойчиво, как хороший радар, повернул свое ухо в сторону бородатого попутчика.

По глупости и простодушию мне показалось, что я услышал слова, относящиеся к неким особенностям любимого моего дела. Но по прошествии времени, когда случились все эти кошмарные события, я засомневался – о самогонке ли говорили мои случайные попутчики, ее ли родимую имели в виду, когда шептались за моей спиной? Из каких-таких миров они появились, в какие-такие миры направлялись…

Тогда эти вопросы мне и в голову не приходили, тогда во мне возникло единственное желание – поразить ребят настойкой, которую они еще не пробовали.

Поразил.

Можно сказать, наповал.

Во всяком случае, заходят они ко мне теперь гораздо реже, чаще со своей бутылкой, купленной скорее всего в соседнем киоске, приносят водку, или как там ее еще назвать, производства дружественной Осетии. Да, болеют после посиделок, выживают с трудом, не все до конца выживают, как, например, зять Юрия Ивановича – Саша.

Расскажу.

Посетила человека слабость – поленился сходить в дальний магазин и купил на ужин бутылку водки в ближнем киоске. На самом соблазнительном перекрестке установили его некие лица кавказской национальности, как выражаются нынче наши мыслители, чтобы ни одну из этих национальностей, не дай бог, не обидеть невзначай, потому как национальности эти, носители древней культуры, панимаишь, невероятно обидчивые и в гневе своем праведном могут попросту расстрелять неосторожного мыслителя прямо на пороге его собственного дома, вернее, на пороге собственной квартиры – собственные дома у мыслителей появятся еще не скоро.

Ну ладно, купил Саша, зять Юрия Ивановича, выпил ее и, можно сказать, помер. Почти помер. На его счастье больница была за забором. Неважная больница, неухоженная, но хороша она была тем, что туда частенько попадали незадачливые любители осетинской водки. Сашу доставили в эту больницу волоком и почти бездыханным. Но поскольку все врачи, сестры, вахтеры и даже уборщицы этой больницы уже хорошо знали, что делать с таким пострадавшим, все от них зависящее сделали.

Выжил Саша.

Не сразу, не на следующий день, лето прошло, пока он выживал, но оклемался мужик, выкарабкался, как мог, с того света, хотя одной ногой уж там был, дохнуло на него холодом, хорошо так дохнуло, убедительно.

Выжил, но умом пошатнулся.

Да, ребята, да.

Сейчас это совсем другой человек, не всех узнает, да и его уж мало кто узнать может. Где его безудержный переливчатый смех, где розовые щечки, сверкающий азартом жизни взгляд, где? Нет у Саши ничего этого. Теперь у него тихий голос, вздрагивающие руки, мелкие шажки и разогнуться он до конца не может, в землю в основном смотрит. Если чего спросишь у него, стесняется, глаза прячет. Рукой так легонько отмахнется, нашел, дескать, о чем говорить. Ни о чем он уже не говорит, но глазами смотрит, предметы видит, время суток различает.

Однако!

Однако нашел в себе Саша силы и как-то после полуночи, уже после полуночи, ближе к утру, пробрался неслышной тенью к тому самому киоску и в какую-то щель влил из канистры двадцать литров высококачественного бензина, девяносто восьмого бензина не пожалел Саша на свою затею. А когда канистра опустела, он в ту же щель запихнул свой же недокуренный окурок…

Вы видели в последних известиях из кавказского, опять же, региона машину, в которой взорвался смертник с десятью килограммами тротила, видели? Так вот, киоск после Сашиного предутреннего поступка представлял собой нечто похожее – обгорелый металл, искореженный дымящийся остов, гарь и копоть, даже смертник, ребята, даже смертник оказался в наличии – остался кавказец ночевать в своем заведении на случай, если среди ночи кому-то понадобится бутылка осетинской водки. Но самое печальное было в том, что девяносто восьмой бензин так славно поработал, что не осталось ни одной уцелевшей бутылки. Ни осетинской, ни какой другой…

Такие дела.

И все это некоторым моим гостям, я имею в виду Володю Пашукова, кажется меньшим злом, чем попробовать мою потрясающую настойку на багульнике. Но иногда он все-таки решается, хвалит, искренне хвалит, хотя и немногословно, потом надолго замолкает, и дозвониться до него невозможно ни по рабочему, ни по домашнему телефону. Даже мобильник, который нынче, похоже, имеется у каждого первоклассника, не говоря уже о шалых и беспечных десятиклассницах, даже мобильник оказывается намертво заблокированным. Произошли события, в которых я и самому себе не сразу признался, не сразу мог назвать все своими именами.

Но по порядку.

Вернувшись домой с багульником, я поставил сухонькие, корявенькие веточки в литровую банку с водой, втиснул ее среди цветочных горшков на подоконник, чтобы та жизнь, которая, возможно, таилась в веточках, смогла поймать хоть немного скудного подмосковного солнца. В ежедневнике ровно через семь дней поставил фломастером красный крест, чтобы не забыть, когда именно мне надо пустить этот багульник в дело.

Для тех, кто разбирается в самогоноварении, могу сказать, что закваска у меня была поставлена чуть ли не за неделю до странной встречи в электричке и к тому моменту, когда на подоконнике появилась банка с багульником, бурление, пыхтение и тяжкие вздохи, которые доносились из выварки с закваскою, замолкли, началось тихое побулькивание. Оно уже не грозило выбросами, извержениями беснующейся массы воды, перемешанной с дрожжами, сахаром и прочими добавками, знать о которых всем вовсе не обязательно.

Время от времени, вспоминая о багульнике, я подходил к окну, отдергивал штору и всматривался в тот веник, который бабуля у Белорусского вокзала назвала букетом. Действительно, дня через три на веточках возникли чуть заметные выступы, которые лишь при большом желании можно было назвать почками. Прошло еще несколько дней, и, перевернув очередную страницу своего ежедневника, я наткнулся на тот самый красный крест, нанесенный мной с помощью фломастера.

И я опять вспомнил о багульнике.

Подойдя по обыкновению к окну и отдернув штору, я чуть не пошатнулся от удивления – тоненькие веточки какого-то темного, неживого цвета были просто усыпаны яркими розовыми цветами с тонкими лепестками необыкновенной красоты и привлекательности. Их обрамляли маленькие жесткие листики, блестящие сверху и матово-бархатистые снизу. А вот запах, запах цветов был каким-то необычным, точнее будет назвать его нездешним. Чужой, но странно притягивающий запах. Может, африканский, азиатский, может, и не земной даже – и такая мысль мелькнула у меня в тот момент, когда я впервые вдохнул аромат багульника. Потом уже, потом я много раз вспоминал бабулю, ее узловатые ладони и те букетики, которые она мне дала, – был ли это в самом деле багульник? И каждый раз сам себе отвечал – ох, не багульник это, ох, что-то другое подсунула мне старуха у входа в метро Белорусская-радиальная. И еще мелькнула мыслишка, опасливая такая, запоздалая – а не специально ли ко мне подсели те два попутчика в электричке, не для меня ли они и затеяли тогда свой разговор…

Ну да ладно, продолжим.

К тому времени, когда зацвел багульник, буду его все-таки называть багульником, так вот, ко времени его цветения закваска в десятилитровой выварке приобрела необыкновенный золотистый цвет, сделалась полупрозрачной, напоминающий светлый, хорошо выделанный янтарь с солнечным зайчиком внутри.

Значит, готова, значит, можно приступать к следующему этапу, проще говоря, гнать.

О ребята, о!

Трепетное сердце самогонщика бьется в такие моменты радостно и учащенно, он весь в нетерпении, в тревожном ожидании, точь-в-точь как перед первым свиданием – что получится, как сложится, не загубить бы зарождающееся чудо грубым жестом, нехорошим словом, дурными мыслями…

Не всем доступно это чувство, ох не всем!

Найдутся охайники и злопыхатели, готовые посмеяться над самыми счастливыми моментами жизни самогонщика! Так, наверно, художник наутро отдергивает полотно от своей картины – удалось, не удалось? Так фотограф всматривается в проявленную, сырую еще пленку, с которой стекает вода! Так врач смотрит на только что рожденного ребенка – хорош ли вес, рост, жив ли он сам, здорова ли мать…

О ребята, о!

Взяв лопату с комьями осенней еще земли, я направился в дальний угол сада, где, как мне помнится, в тенистой сырости все лето раскачивались круто изогнутые листья папоротника. Да, мне нужен был папоротник из-под снега – об этом говорил попутчик с клочковатой бородой, об этом не забыла напомнить старуха на Белорусском вокзале.

Зима выдалась снежная, снег валил чуть ли не каждый день. Да что там Подмосковье! Вы помните – Африка засыпана снегом, Европа затоплена наводнениями, в благословенной Херсонской области вдруг поперли подземные воды, наружу поперли, затапливая дороги и разрушая беззащитные глинобитные дома! Но добрался я до земли, прорыл шурф метра полтора глубиной и увидел, увидел потемневшую за зиму, обескровленную листву.

Солнце уже садилось, шурф мой был наполнен закатным светом, но его хватило, чтобы отличить мертвую крапиву от мертвого папоротника. Выбрав несколько стеблей покрупнее, поцелее, я выбросил их наружу, на розовый, светящийся в сумерках свет, и выбрался сам. Солнце уже спряталось за дом соседей Дубовых и легло на крышу дома Рачишкиных.

Чтобы никто из домашних по глупости своей и бестолковости не принял мой папоротник за мусор, занесенный в дом котами, я положил его в недоступном месте – на верху шкафа, подстелив лист ватмана. Да, лист ватмана не пожалел. Не газету же подстилать с ее свинцовыми испарениями от типографского шрифта!

К исходу седьмого дня багульник полыхал на подоконнике так, что на него больно было смотреть. Свернувшиеся высохшие листья папоротника как бы замерли в ожидании, все у меня было готово к наступлению решительному и победному. Так, наверно, маршал Жуков Георгий Константинович проверял готовность своих армий перед штурмом Берлина.

И я приступил, приступил, ребята, приступил. Когда жена, дети и прочие, не буду их даже перечислять, чтобы не отвлечься от главного, так вот, когда все они, включая котов и отвратительную собаку самого мерзкого вида, которую еще щенком сунула мне в подземном переходе какая-то тетка, так вот, когда все они разбрелись по углам и заснули спокойным, целебным сном, я приступил.

Надев белый, подхрустывающий на изломах халат, подаренный хирургом Сергеем Николаевичем, я собрал, и установил, и довел до готовности все свое оборудование… Наслаждаясь, упиваясь касаниями к холодной стеклянной колбе, к струящимся в ладонях шлангам, похищенным на авиационном заводе, когда сквозь стеклянную прозрачную лейку я заливал золотистую жидкость закваски в колбу, и водружал ее на газовую плиту, и подносил спичку к горелке…

Я понял, что счастлив.

Подробно описывать технологию и все радостные моменты этой ночи не буду, иначе у меня не останется ни сил, ни времени сказать о главном. Где-то к трем часам утра закваска моя закончилась, и на столе передо мной стояла трехлитровая банка с прозрачной, как слеза, продукцией крепостью под шестьдесят. Самогон крепостью ниже пятидесяти пить просто противно, это вам скажет каждый знающий человек. Поэтому я не жлоблюсь, пусть будет его меньше, но качество страдать не должно. Уточняю – само слово «самогон» я по мере возможности стараюсь употреблять как можно реже, поскольку оно как бы осквернено людьми невежественными и злобно-завистливыми. Предложи им выпить – не откажутся, но сколько же в них при этом будет снисхождения, пренебрежения, какие причудливые гримасы они будут при этом изображать своими мордами, как будут морщить свои носики, простите, свои иссине-фиолетовые носы, хотя лучше и правильнее этот их нарост на лице назвать рубильником.

Вот так я с ними, вот так.

Дальше шла завершающая стадия, впрочем, ее можно назвать заметанием следов преступления. Чего уж там темнить и валять дурака – самогоноварение согласно нашему законодательству есть деяние преступное, а в устах наших мыслителей даже презренное. Но, ребята, поднесите им рюмочку-вторую, поднесите, и вы с удивлением обнаружите, что люди они неплохие, что с ними и поговорить можно на разные темы, и анекдот им можно рассказать, и сами они могут кой-чего припомнить из своей не слишком-то нравственной жизни, не слишком, не слишком… А если вы поднесете им третью, то наверняка расстанетесь друзьями.

Ладно, продолжим, единственное, что меня оправдывает в этом противоправном занятии, так это то, что я не торгую своим напитком, и не потому, что так уж богат, все проще – я не знаю человека, у которого хватило бы денег по достоинству оплатить мою работу.

Да, такая гордыня.

И, простите за длинное слово, небезосновательная.

Ополоснув и убрав все оборудование, выплеснув в унитаз остатки закваски, от которой шел кисловатый запах обесчещенности, я некоторое время просто любовался зеленоватого стекла банкой, стоявшей посредине небольшого кухонного стола. Любовался молча и даже, может быть, слегка потрясенно. Банка стояла значительно и весомо, она была совершенно прозрачна, в ней играли огоньки электрической лампочки, а главное – в ней таился праздник.

Так мне казалось.

Глупый был, наивный.

В то время для очистки самогона я пользовался марганцем. В этом способе есть некоторые недостатки, но это другой разговор, уже для профессионалов. Так вот, для очистки у меня есть маленькая серебряная ложечка, не для чего другого я ее не использую, это было бы кощунством. Набрав ложечку порошка, я всыпал его в банку. Жидкость тут же приобрела малиново-свекольный цвет. К утру он потускнеет, сделается глухо-коричневым, а потом, поглотив сивушные масла, марганец осядет на дно черным маслянистым слоем.

К вечеру следующего дня я отцедил осадок и получил напиток еще более прозрачный, но уже без самогонного запаха, который, между прочим, многим нравится.

Теперь предстояло главное, ради чего я все и затеял, – высыпал в бутыль распустившиеся к тому времени цветы багульника и его окрепшие листья. Потом, ладонями истерев в пыль высохший папоротник, я и этот бурый порошок высыпал в банку.

Как и у каждого настоящего мастера, были у меня еще некоторые секреты, мною же и открытые, но о них не буду, потому что это все-таки секреты, а кроме того, они не имеют значения для тех загадочных событий, которые начались через неделю.

Да, ровно через семь дней, как и советовал обладатель клочковатой бороды в поздней электричке Москва – Звенигород, я снова отцедил через хорошую аптечную вату получившийся напиток и понял, что продукция готова, осталось разлить ее по бутылкам – емкость ноль семьдесят пять, стекло прозрачное, настоящие пробки. Никакой пластмассы, никаких кукурузных початков, свернутых в рулончики газетных клочков – это вообще самое страшное, что может встретиться в нашем деле.

И наступает момент, когда я присел к телефону – кого бы пригласить на дегустацию. Из трех номеров откликнулся один – Володя Пашуков оказался дома.

– У меня все готово, – сказал я голосом простым и усталым, как может сказать мастер, закончив очередное свое произведение – скрипку, живописное полотно, ювелирное изделие, симфонию, роман, произведение, которое потребовало от него усилий долгих и изнуряющих.

– Иду, – сказал Володя и положил трубку.

Володя жил в большом многоэтажном доме на окраине Немчиновки, и я знал – через полчаса он постучит в дверь. Его не остановит жена Калерия Александровна, не остановят плачущие дети, и даже если в поселке Немчиновка в это время будут проходить танковые учения, артиллерийские стрельбы и ковровые бомбометания, если будет проходить облава на особо опасную банду, а все улицы и переулки будут перекрыты и блокированы, даже если цунами из Индийского океана дотянется злобными своими волнами до Немчиновки… Все это вместе взятое его не остановит. Через полчаса он постучит в дверь, приоткроет ее и, просунув в просвет свою маленькую, сухонькую мордочку, спросит негромким голосом:

– Я не опоздал?

Все так и получилось – ровно через полчаса раздался стук, дверь приоткрылась, показалась Володина мордочка в круглых очках, и он спросил:

– Я не опоздал?

Уже темнело, синие зимние сумерки становились все насыщеннее, уличные фонари набирали силу, и в их свете крупные и даже какие-то величавые снежинки медленно опускались на землю и укладывались, укладывались, казалось, в заранее приготовленные для них места. Я вышел на крыльцо, чтобы убедиться, что Володя не забыл закрыть калитку, – как обычно, он забыл ее закрыть, видимо, торопился, боясь огорчить меня опозданием. Я прошел к калитке, полюбовался совершенно пустой и нарядной в снегопаде улицей, даже частые Володины следы от дороги к калитке выглядели украшением, они напоминали причудливую заячью вязь. Вроде совсем немного времени прошло с тех пор, как тут пробежал Володя, а следы его прямо на глазах теряли четкость, сглаживались в снегопаде и, похоже, скоро совсем исчезнут.

Жена моя, узнав, что придет Володя, и все поняв правильно, подхватила детишек и ушла к соседке на долгие зимние посиделки. У той тоже были детишки, и мне можно было не беспокоиться – там не будет скучно.

– Как жизнь? – спросил Володя, присаживаясь к столу.

– Течет.

– Что на повестке дня?

– Багульник.

– Это хорошо, – одобрил он, еще не представляя, какие жизненные испытания уготовила ему судьба.

Настойка на багульнике с папоротником действительно оказалась неплохой. Для знающих и понимающих могу сказать, что вкус у настойки получился какой-то странный, растительный – не то запах растертой в ладонях свежей травы, не то… Даже не решаюсь произнести… Да, ребята, да… Вернее, даже не запах, а общение… Сырой земли. Не глубинной, упаси боже, не могильной, нет, – живой, приятной земли, на самой поверхности, пронизанной корешками, листиками, червячками, муравьями… Как бы это сказать… Пришли вы в лес, легли на солнечную полянку, опустили лицо в траву и вдохнули в себя…

Вот так примерно.

И еще одно…

Напиток давал хороший, качественный хмель. Поясню… Водка дает дурь и аппетит. И все. Виски я отношу к нечестным напиткам – количество выпитого и результат почти никогда не совпадают, от ста граммов можно рухнуть, от двухсот можно ничего не почувствовать. Водка, несмотря на все свои недостатки, которые обычно проявляются к утру, напиток честный, тем она и привлекает многомиллионные массы жаждущих хоть ненадолго уйти в параллельный мир. Вина, особенно домашние, это вообще нечто непредсказуемое – могут отняться ноги, может затылок взорваться от дикой боли, может прийти ощущение, что по вашей груди в данный момент проезжает наполненный булыжниками грузовик, и стоило ему въехать задним своим колесом на вашу грудь, как мотор заглох. От домашнего красненького случается иногда и кое-что более кошмарное.

Качественный хмель может дать добросовестно изготовленная чача, болгарская или чешская сливовица, не ракия, нет, храни вас господь! Именно сливовица! Сирийская анисовая водка, несмотря на отвратность вкуса, работает неплохо. Китайская водка дает приличный хмель, но только в том случае, если у вас хватит мужества ее проглотить. Мексиканская текила тоже хороша, но уж больно дорогая, почти недоступная. Но что делать, что делать, она стоит этих денег, стоит, ребята.

Возникает вопрос – а что такое хороший хмель?

В меру своего разумения и как человек, не чуждый этой области человеческой культуры, попытаюсь произнести нечто внятное… Хороший хмель – это когда забываешь о всех своих болячках и болях как нравственных, так и физических, когда начинаешь верить, да что там верить, приходит уверенность, что люди, с которыми сидишь за одним столом, не просто хорошие ребята, это потрясающие ребята, а сам ты молод, влюблен и хорош собой! И весь мир, и все его проблемы тебе понятны и доступны, будто он, этот мир, уместился на твоей ладони, а если и возникает в этой жизни что-то неразрешимое, то только потому, что президенты, премьеры, шейхи – мать их за ногу! – ленятся позвонить тебе и посоветоваться, как им быть дальше!

А сам ты можешь все!

Можешь написать обалденные стихи, можешь, не поперхнувшись, съесть ненавистного начальника, можешь победно приударить за первой красавицей квартала, и никуда ей, бедной, не деться, нигде ей, обреченной, не спастись от твоего всесокрушающего обаяния, остроумия, от рук твоих и глаз твоих, гори они синим огнем!

В полном смысле слова, ребята, в полном смысле слова – синим огнем! Как сказал поэт, достигнув такого же примерно состояния, – «твой нестерпимо синий, твой нестеровский взор!» Нестеров – это художник такой был, хороший, между прочим, художник, нравственный.