Текст книги "Высшая мера"

Апыхтин поднимался, осторожно открывал дверь, выглядывал в комнату, всматривался в темные углы, которые, казалось, таили в себе какую-то жизнь, включал свет и видел все то же – голый пол, распахнутую дверь в Вовкину комнату и пустоту, болезненно остро ощущалась пустота в квартире.

Тогда он брел на кухню, открывал холодильник, а убедившись, что ничего там нет, захлопывал его и возвращался в спальню.

И опять во всех подробностях видел сумрачное сырое помещение, холодную бетонную плиту и на ней Катю – голую, спокойную, с почти отделенной головой. А рядом, на соседней, отвратно мокрой плите, лежал Вовка, тоже спокойный и притихший. Вот-вот, именно притихший, каким бывал, когда Апыхтин, случалось, ругал его за какие-то там провинности.

– Ничего, ребята, ничего, – бормотал Апыхтин. – Я исправлюсь. Вот увидите, я буду совсем другим.

И старался вытеснить из сознания картину морга, избавиться от жуткого наваждения – ему казалось, что и Катя, и Вовка, не двигаясь, но чуть скосив глаза, наблюдают за ним, боясь напугать слишком уж явным к нему вниманием.

А потом вдруг Апыхтин сразу, неожиданно как-то вспомнил, что в кладовке, среди стиральных порошков, паст и жидкостей стоит бутылка с совершенно непереносимым зловонным самогоном. Его привез его давний друг с Украины, решив порадовать Апыхтина старым, почти забытым напитком. Катя не выбросила самогон только потому, что изредка использовала его для протирки мебели, хрусталя, окон.

– О! – воскликнул Апыхтин. – О! – повторил он и, поднявшись, зашагал босыми ногами к шкафчику в ванной. Большой, грузный, взлохмаченный, со съехавшей набок бородой и обвисшим животом. – Скорее в параллельный мир, ребята, только там я смогу выжить.

Бутылка с мутноватой, полупрозрачной жидкостью оказалась на месте. Самогона в ней было даже больше, чем он предполагал, – три четверти бутылки. В движениях Апыхтина появилась твердость, осмысленность. На кухню он прошел уже быстрой, четкой походкой, даже живот подобрался и сделался почти незаметным, во всяком случае, он уже не висел, его живот был молод и упруг.

Сковырнув ножом пластмассовую пробку, Апыхтин, торопясь, налил самогон в подвернувшуюся чашку. Все он сделал быстро, почти суетливо, словно опасался, что кто-то может через секунду заглянуть к нему на кухню, застать за этим вот занятием, срамным и недостойным.

– Ох, Катя, какой же ты молодец! Какая ты хозяйственная баба! Ведь не выбросила, не вылила в унитаз, не сунула в мусорное ведро. Как знала, как знала, что ударит час и эта бутылка...

Апыхтин замолчал, словно поперхнувшись. Он вдруг осознал или просто ему показалось, что в последних словах переступил какую-то невидимую черту, нарушил что-то, пренебрег. Не то он сказал, ох не то...

– Прости, дорогая, – пробормотал Апыхтин, опускаясь на кухонную табуретку. – Я исправлюсь... Сейчас я отлучусь ненадолго и скоро вернусь... Здесь недалеко, где-то совсем рядом находится параллельный мир... Отдышусь и вернусь.

Подняв чашку, Апыхтин не отрываясь, не переводя дыхания выпил весь самогон до дна. В нем было не менее шестидесяти градусов. Странно, но ему понравился запах, от виски воняло точно так же, а по крепости это хваленое пойло даже сравниться с самогоном не могло.

Апыхтин еще не успел отойти от вечернего застолья с заместителями, и самогон подействовал на него быстро и убийственно. Едва добредя до спальни, Апыхтин упал на кровать и тут же заснул. А проснулся часа через три, когда комната была залита солнечным светом. Апыхтин с опаской прислушался к себе. Голова не болела, сознание было ясным, он все помнил, все понимал. Протянув руку, нащупал на тумбочке очки, надел их, и мир вокруг сразу стал ясным и жестким.

– Так, – сказал он негромко и через некоторое время повторил: – Так.

Будто гвозди вбивал, закрепляя в сознании происшедшее.

Взглянул на часы – ему пора уже быть в банке.

Опоздал.

И никто не звонил, никто не решался потревожить его в это скорбное утро.

– Жалеют, – усмехнулся он кривовато. И сам понял – нехорошо улыбнулся по отношению ко всем, кто знал его. И не огорчился этому своему пониманию. – Перебьетесь, – добавил он и направился в ванную.

Умывался Апыхтин, подбривал щечки, чистил зубы как никогда тщательно, словно одними этими своими действиями выполнял какой-то ритуал, словно освобождался от чего-то гнетущего.

Подошел к окну.

Его «Мерседес» стоял на обычном месте. Но водитель не позвонил, не доложился.

– Жалеет, – проговорил Апыхтин, но уже теплее, добрее. Водитель вел себя правильно, и он это оценил.

Подошел к зеркалу, но не сразу решился поднять глаза, не сразу. А встретившись с собой взглядом, смотрел на себя долго и пристально.

– Неважно выглядишь, – сказал он, – неважно.

И вдруг вздрогнул и побледнел, услышав, как хлопнула дверь в спальню.

– Так, – сказал он почти неслышно и, сцепив зубы, вышел из ванной.

С усилием делая каждый шаг, приблизился к спальне. Дверь была плотно закрыта, а Апыхтин прекрасно помнил, что он не закрывал ее, она осталась распахнутой.

Подойдя к двери, резко открыл ее.

В спальне никого не было.

Взглянув на окно, понял, в чем дело, – дверь захлопнулась от сквозняка. Да, он открыл форточку и сам же устроил сквозняк.

Неожиданно резко прозвучал телефонный звонок.

Апыхтин некоторое время смотрел на него с недоумением, не понимая, что он должен делать, как поступить. Наконец сообразил. Подошел, поднял трубку.

– Да! Слушаю! – Слова прозвучали резковато, это Апыхтин понял, осознал, но не пожалел об этом, он попросту не готов был разговаривать с кем бы то ни было.

– Здравствуй, Володя! – Голос прозвучал негромко, сочувствующе, но без слезливости.

– Здравствуй.

– Не узнаешь?

– Конечно, нет.

– Кандауров беспокоит.

– По какому поводу? – спросил Апыхтин без издевки, он и в самом деле не догадывался, что об убийстве знает весь город.

– Володя... Значит, так... Я с тобой, Володя. Я все знаю... утешать не буду, не умею, но скажу... Я найду их, Володя. Вот увидишь. Сука буду, найду.

– Страшные слова в твоих устах, – усмехнулся Апыхтин.

– Я знаю, что сказал. Эти слова не случайно вырвались. Повторяю – сука буду, найду.

– Ну, найдешь – и хорошо, – ответил Апыхтин с неожиданной легкостью и сразу понял – его слова прозвучали пренебрежительно.

– Ты прав, Володя, ты прав. И моя вина есть... Недоглядел. Но и я получил удар.

– Надо же, – и опять ответ получился насмешливым.

– Я найду их, Володя.

– Послушай, Костя... Спасибо, что позвонил, что не забыл... А найдешь ли ты их, не найдешь... Хочешь откровенно?

– Хочу.

– Не найдешь. Мне так кажется.

– Сука буду, – повторил Кандауров каким-то смазанным голосом и положил трубку.

– Как скажешь. – Апыхтин и сам не заметил, как слабость и беспомощность в нем сменились почти детской обидчивостью, словно люди, которые должны были отнестись к нему почтительно, проявили себя неблагодарными. Ему нанесли страшный удар, его размазали по стене, и никто, ни одна живая душа ничего не сделала, чтобы предотвратить удар, спасти его или хотя бы предупредить об опасности.

Когда Апыхтин вышел на площадку, то с капризным раздражением, но в то же время и с явным удовольствием увидел на ближайшем подоконнике охранника из банка. Молодой парень сидел, опершись спиной о раму и положив на колени короткий черный автомат. Увидев Апыхтина, охранник спрыгнул с подоконника и если и не вытянулся в струнку, то принял позу достаточно уважительную.

Апыхтин знал этого парня, сам принимал его на работу, и где-то в глубине души шевельнулось чувство благодарности за это ночное дежурство.

– Привет, – сказал он, направляясь к лифту. – Ты что же, всю ночь здесь отсидел?

– Велено.

– А... Тогда конечно, тогда понятно.

Подошел лифт, парень вошел в кабину вслед за Апыхтиным и тут же нажал кнопку первого этажа, хотя кто-то за углом уже торопился к лифту, выкрикивая поспешные слова, прося подождать, захватить его в просторную кабину.

– Что ты так? Подвезли бы соседа!

– Перебьется, – ответил парень с нарочитой грубостью.

– Тоже верно, – согласился Апыхтин.

И это в нем появилось – он охотно соглашался со всем, что ему говорили: не было ни сил, ни желания что-то отстаивать, возражать, добиваться. Это казалось совершенно несущественным, ненужным.

Уже в машине Апыхтин вспомнил, что не позавтракал, и это тоже не огорчило – если так случилось, значит, так и должно было случиться. Он сидел на заднем сиденье, автоматчик устроился впереди, рядом с водителем. Наверно, так и положено. Или же он сам первым сел на заднее сиденье, и охранник не осмелился сесть рядом. И здесь не возникло у Апыхтина своего мнения, желания что-то исправить. Если так расселись, значит, иначе было и нельзя.

Апыхтин опустил стекло, в машину ворвался свежий утренний воздух, шелест шин по мокрому асфальту, городской невнятный шум. И вдруг неожиданно, как бы из ничего, без всяких внешних причин возникло воспоминание – Кандауров спрашивает, нет ли у него врагов. Апыхтин заверил Кандаурова, что все в порядке, на его горизонте ясное небо. Кандауров ничего не ответил, но в банке тогда провели какие-то косметические охранные меры, призвали всех к бдительности, и на этом все закончилось.

И вот, пожалуйста...

Поколебавшись, Апыхтин вынул коробочку сотового телефона и набрал номер Кандаурова. Тот ответил сразу, будто ждал звонка, будто наверняка знал, что Апыхтин позвонит.

– Костя?

– Слушаю, Володя!

– Я ворчал... Ты уж не имей на меня зуб... Были причины, как ты знаешь.

– Все нормально, Володя. Забудь.

– Причины, как ты понимаешь, уважительные... Обычно я не ворчу, не капризничаю.

– Проехали, Володя, давно проехали.

– Послушай... Недавно ты спрашивал о врагах... За этим что-то стояло? Или просто призывал к бдительности?

– Стояло.

– Больше ничего не добавишь?

– А нечего добавлять. Прошел слушок... В наших кругах, естественно. Промелькнула твоя фамилия.

– В какой связи?

– Не знаю. Но вот так просто фамилии не произносятся. Это было не при мне, ребята доложили. Якобы кто-то где-то кому-то...

– Не хочешь сказать или действительно не знаешь?

– Володя, послушай... Как только ребята доложили мне, я в тот же день позвонил тебе и все сказал открытым текстом.

– Помню.

– Не сомневайся во мне, Володя, ладно?

– Не буду.

– Все, что я сказал сегодня утром, остается в силе. Держись, Володя.

– Постараюсь, – ответил Апыхтин и выключил телефон. Он не мог больше говорить. Самые простые слова Кандаурова, эти вот «держись, Володя», оказали на него совершенно неожиданное действие – он чуть не расплакался и с трудом глотал какие-то комки, сотрясающие все его большое тело. Встретившись взглядом с водителем в зеркале, он сдвинулся в сторону, чтобы тот не понял, не догадался о его состоянии.

Да, так бывает – прочувствованные слова друзей, соратников оставляют нас совершенно равнодушными, и слушаем мы их снисходительно и даже с некоторым раздражением, дескать, скорее бы заканчивали. Не затрагивают они ничего трепетного и заветного, а если что и дают, то лишь удовлетворение уставшему самолюбию. Но случайно брошенное слово человека далекого, может быть, даже презираемого, человека, которого мы даже стыдимся, вдруг цепляет что-то важное, больное в душе, и ты готов разрыдаться на плече попутчика в электричке, разговориться с поздним выпивохой у ночного киоска, пожаловаться таксисту.

Что за этим?

Привычная опасливость, подсознательная боязнь ближних, потому что по-настоящему чувствительный удар может нанести человек, хорошо знающий, где у тебя болит.

Или невозможность носить в себе нечто гнетущее, невыносимо тяжкое? Или сохранившееся из глубины веков стремление быть искренним, открытым и простодушным?

Кабы знать, кабы знать...

А надо ли?

Как бы там ни было, часто не остается никаких сил таиться, скрываться, прятаться...

Алла Петровна встретила Апыхтина как обычно – стоя у своего стола. Тот с удивлением отметил ее осунувшееся лицо, круги под глазами, встревоженный взгляд, мимо которого не мог пройти.

– Что-нибудь случилось? – спросил Апыхтин, вполне искренне спросил, не допуская даже мысли о том, что кого-то могут всерьез расстроить его личные беды, не привык он к этому, да и кто привык?

– Как сказать, Владимир Николаевич...

– У вас такое лицо, будто что-то случилось... Простите.

– Следователь звонил...

– И что? – обернулся Апыхтин уже от двери.

– Сказал, что скоро приедет.

– Это хорошо, – кивнул Апыхтин. – Следователь – это всегда хорошо. Особенно в банке, – добавил он самому себе, уже в кабинете. И тут же снова выглянул в приемную. – Никого ко мне пускать не надо, – сказал он секретарше. – Пусть сами разбираются. Справятся.

– Хорошо, Владимир Николаевич.

Апыхтин пересек кабинет из угла в угол, постоял у стола, потрогал холодную ручку сейфа, подошел к окну. Его «Мерседес» стоял на месте, и водитель, прохаживаясь, курил свою утреннюю сигаретку. По шоссе проносились машины, торопились прохожие – шла обычная городская жизнь, точно такая же, как вчера, позавчера, какая будет завтра. В то же время у Апыхтина было ясное понимание того, что он отныне живет в совершенно другом городе, в другой стране, может быть, даже на другой планете, в каком-то действительно параллельном мире. Здесь встречаются знакомые ему люди, есть банк, который он создал когда-то и провел через все финансовые бури последних лет, но мир здесь другой.

Пройдя к столу, Апыхтин плотно уселся в высокое кожаное кресло, придвинул к себе телефон, положил руку на трубку и... И почти с ужасом обнаружил, что звонить ему некуда, некому, более того – не хочется. Дела, которые еще вчера казались важными, срочными, необходимыми, вдруг исчезли, и он даже не мог вспомнить, что его так заботило, заставляло волноваться, кричать в трубку, чего-то требовать нетерпеливо, гневно и гореть, гореть, гореть...

Повертев трубку перед глазами, он бессильно уронил ее на аппарат.

– Разрешите, Владимир Николаевич? – в дверь заглянула секретарша, готовая тут же снова исчезнуть.

– Входи.

Алла Петровна подошла к столу и скорбно положила на самый край голубоватые бумажки. Апыхтин взял их, всмотрелся, вчитался, и вдруг до него дошло, что это авиационные билеты на Кипр. Билетов было три. Каждый из них он внимательно просмотрел, убедился, что выписаны они правильно, на него, на Катю и на Вовку. Вылет состоится на следующей неделе из аэропорта Шереметьево, рейсом Москва—Пафос.

– Аэропорт назначения – город Пафос, – сказал он и, подняв голову, посмотрел на секретаршу.

– Да, – сказала она и больше ничего не добавила.

– Хорошее название – Пафос. Надо же...

Апыхтин некоторое время рассматривал билеты, вчитываясь в даты, имена, фамилии, всматривался в цифры, означающие время отлета, прилета, проговаривая все вполголоса. Не выдержав этого зрелища, Алла Петровна закрыла лицо руками и вышла из кабинета.

И тут же в кабинет влетел Осецкий.

– О! Володя! Привет! Ты как?

– Билеты вот Аллочка принесла... Пора, говорит, на Пафос лететь.

– Пафос – это хорошо... Там следователь, Володя... Как быть?

– Никак, – Апыхтин пожал плечами.

– Интересуется нашими криминальными связями, – произнес Осецкий свистящим шепотом. Как и положено современному банкиру, был он в светлом клетчатом пиджаке, черных брюках, блестящих туфельках на тонкой кожаной подошве и в ярком галстуке с красноватыми разводами. – Он назвал Кандаурова, – прошептал Осецкий.

– А ты?

– Сказал, что впервые слышу. Я правильно сказал?

– Знает он про Костю, – Апыхтин махнул рукой, словно речь шла о вещах, не стоящих внимания. – Все он знает.

– Значит, я дал ложные показания? – Осецкий побледнел от дурных предчувствий.

– Значит, дал. – Апыхтин пожал плечами.

– Сейчас с Цыкиным беседует.

– И что Цыкин?

– Все отрицает!

– Напрасно. – Апыхтин вздохнул, открыл тумбочку стола, вынул бутылку коньяка. – Глотнешь?

– Володя! Нельзя! Пусть уберется следователь!

– Мы и его угостим...

– Да ты что?!

– Игорь, – Апыхтин поморщился, – ты это... Переведи дыхание. Сделай несколько глубоких вдохов, выдохов. И успокойся. Говорил я с ним о Кандаурове. Думаю, что и он разговаривал с Костей... Все эти тайны... Ты выпьешь или мне одному маяться? На кого работаешь, Игорь? Ты со мной или со следователем? На чьей ты стороне?

– Если вопрос ставится таким образом... – Осецкий повертел головой, будто красный галстук сдавил шею, будто ему тяжело было дышать. – Если вопрос ставится таким образом...

– Он всегда ставится только так и никак иначе. – Апыхтин вынул из тумбочки две конфеты в обертках и вопросительно посмотрел на Осецкого. – С утра не выпил – день пропал, верно?

Ответить Осецкий не успел – в кабинет вошел Цыкин. Увидев коньяк в стаканах, усмехнулся.

– Не помешал?

– В самый раз. – Апыхтин вынул из тумбочки третий стакан и наполнил его точно так же, как два предыдущих. И положил рядом с ним третью конфетку. – Поехали, ребята. – И он первым, не чокаясь, выпил. Убедившись, что его заместители тоже выпили, медленно, даже с какой-то затаенностью, развернул конфету, сунул ее в рот и лишь после этого спрятал в стол бутылку и стаканы. – Что там Юферев?

– Это следователь? – переспросил Цыкин. – Басаргина допрашивает.

– Успешно?

– Придет – расскажет. Не знаю, хорошо ли, плохо, но я не стал скрывать ни этих звонков, ни угроз...

– Каких угроз? – Апыхтин смотрел на Цыкина долгим, немигающим взглядом. – О каких угрозах ты говоришь, Миша?

– Ну как же... – Цыкин смешался, повернулся к Осецкому, как бы ища у него поддержки, но тот тоже с недоумением уставился на Цыкина. – Были какие-то невнятные звонки, угрозы...

– Подожди, Миша. – Апыхтин положил большие ладони на полированную поверхность стола. – Подожди, говорю, – громче повторил он, видя, что Цыкин порывается еще что-то сказать. – Разберемся. Ты говоришь, невнятные угрозы... Хорошо. Но, оказывается, они были достаточно внятны, чтобы доложить о них следователю, а не мне, не Игорю... Как это понимать?

– А чего вас зря будоражить? – воскликнул Цыкин с капризностью в голосе. – Какой-то шизик звонит, непонятно чего хочет, непонятно о чем предупреждает, намекает...

– Стоп! – повысил голос Апыхтин, давая понять, что пока еще остается во главе банка. – Ты плывешь, Миша. И сейчас мы совместными усилиями вытащим тебя на твердую почву.

– Это самое... Не надо меня никуда вытаскивать! – взвился Цыкин, но тут же, спохватившись, замолчал. – Я извиняюсь, конечно.

– Это твое дело, извиняешься ты или нет, – вставил Осецкий. – А наше дело – извинять тебя или нет.

– Да на фиг мне твои извинения! – опять закричал Цыкин.

– Стоп! – повторил Апыхтин. – Продолжим. Ты говоришь, что были угрозы. И тут же добавляешь, что не совсем угрозы, вроде как предупреждения. Угрожает враг, а предупреждает друг. Определись, Миша. Тебе грозили? Или пытались предостеречь от какой-то невнятной, как ты выражаешься, опасности?

– Володя, – доверительно произнес Цыкин, – были звонки, два или три... Никто не грозил меня взорвать, убить, повесить... Никто не предупреждал о взрывчатке, заложенной в нашем банке. Все было гораздо проще, бездарнее и, опять же, невнятнее. Знаешь, бывает, звонит человек, который телефон видит третий раз в жизни... Не то пытается шутить, не то сам перепуган... Я послушал-послушал и бросил трубку. Поначалу вообще решил, что кто-то ошибся номером. Через несколько дней опять звонок. Этот тип уже называет меня по имени, по фамилии... Хорошо, спрашивает, живете? Ну-ну, говорит, наслаждайтесь пока, недолго осталось... Что-то в таком роде. Тут рассказывать нечего. А когда такое случилось, когда следователь в банке, допросы и мельчайшие подробности... Я вспомнил об этих звонках.

– Когда звонили? – спросил Апыхтин.

– Недели две назад.

– Утром? Вечером?

– Не помню. По-моему, где-то в середине дня, может быть, даже сразу после обеда. Так примерно.

– Мужчина? Женщина?

– Конечно, мужчина.

– Почему конечно?

– Послушай, – нервно рассмеялся Цыкин. – Ты куда более въедливый, нежели этот следователь!

– Почему конечно? – невозмутимо повторил Апыхтин.

– Не знаю, вырвалось... Нам вообще, как ты знаешь, больше мужчины звонят. Женщины в нашем деле это так... Кассиры, курьеры, бухгалтеры... Разве нет?

Без всякого выражения, сквозь чуть затемненные очки Апыхтин смотрел на Цыкина, молча смотрел, безучастно, может быть, даже и не видя его, забыв о нем.

– Ты что, Володя? – не выдержал Цыкин.

– Да так, – смешался Апыхтин. – Задумался.

– О чем?

– О чем я могу задуматься... Билеты вот Аллочка принесла. На самолет. Через неделю отлет на остров Кипр. Три билета.

– Прости, старик, – Цыкин подошел к Апыхтину, подержал руку у того на плече. – Налей, Володя, нам еще по глоточку. Выпьем, ребята... Повод печальный, но что делать... Выпьем.

Апыхтин помолчал с некоторым недоумением, ему, видимо, хотелось задать Цыкину еще несколько вопросов, но это было уже неуместно. Он снова достал бутылку, стаканы, снова разлил коньяк.

Цыкин выпил первым.

Поколебавшись, его примеру последовал Осецкий.

Коньяк Апыхтина остался стоять на столе.

– Я воздержусь, – сказал он. – Что-то частенько мне приходится последнее время перебирать. Опять же, следователь... Надо ему что-то рассказать, про угрозы не забыть, да, Миша? – Он улыбнулся Цыкину.

Не найдя что ответить, тот лишь развел руками. Но что-то дрогнуло в его лице, чем-то зацепили его слова Апыхтина, опять же, неожиданное решение отказаться от коньяка – такое с их председателем случалось нечасто.

– Как будет угодно, – сказал Цыкин и тут же, в ту же секунду понял, что сказал плохо, слова эти не годятся для кабинета, для Апыхтина, для него самого. Слова получились недоброжелательными, с вызовом и обидой.

Апыхтин поднял голову и некоторое время смотрел на Цыкина, и постепенно на лице его легкое изумление сменялось улыбкой понимания и прозрения.

– Прости, старик, – повторил Цыкин. – Кажется, я что-то не то сказал. Прости.

И Цыкин направился к двери.

– Да ладно, чего уж там, – великодушно проворчал Апыхтин. – Скажи Аллочке, чтоб зашла... Пусть заберет билеты, – он сдвинул на край стола три тоненькие голубоватые книжицы.

– Не полетишь? – спросил Осецкий.

– Только Пафоса мне сейчас и не хватает, – невесело усмехнулся Апыхтин.

* * *

Юферев смотрел на сидящего перед ним заместителя председателя правления банка Басаргина с легким любопытством. Другими представлял он себе финансовых воротил, не столь суетливыми и худосочными. Ему казалось, что это должны быть люди массивные телом, с литыми затылками, маленькими подозрительными глазками, умом неторопливым, но твердым в своих желаниях и устремлениях. Перед ним же в кресле вертелся человек, явно неуверенный в себе или сознающий за собой нечто криминальное.

Басаргин сидел за полукруглым столом орехового дерева, в кабинете, обшитом такими же ореховыми панелями, среди шкафов не просто из того же дерева, а, кажется, даже из того же ствола – настолько точно были подобраны узоры, цвет, причудливые завитушки в структуре дерева. И, несмотря на все это роскошество, чувствовал себя обеспокоенно.

Сам того не замечая, Басаргин беспрестанно что-то поправлял на себе – поддергивал манжеты рубашки, добиваясь того, чтобы из рукавов пиджака манжеты выступали не более чем на полтора сантиметра, видимо, это казалось ему чем-то очень важным, затем принимался за галстук, переживая из-за того, что узел, как ему казалось, выглядел слишком плоско, раздавленно, а, по его представлениям, обязан был приподниматься и над рубашкой, и даже над пиджаком. Потом вдруг, вспомнив о часах, золоченых, если не золотых часах с массивным браслетом из двух разных металлов желтого и серого цветов, Басаргин встряхивал рукой, то загоняя часы под манжет, то смотрел на них, словно опаздывал куда-то, то тряс, опустив руку вдоль тела, чтобы они сползли на запястье.

– Хорошие часы? – спросил Юферев.

– Неплохие... В Лондоне купил.

– Дорогие? – Юферев прекрасно сознавал грубоватость своего вопроса, но знал, что он понравится Басаргину.

– Весьма, – ответил тот со смутной улыбкой и, поняв, видимо, что ответ получился слишком уж кратким, повторил: – Весьма.

– Тыщ пять?

– Где-то так, – солидно кивнул Басаргин и немного успокоился, услышав эти щекочущие самолюбие вопросы.

– А идут как?

– Спешат, – сокрушенно ответил Басаргин. – Секунд на десять за полгода.

– Ничего, – сочувствующе сказал Юферев, будто десять секунд за полгода действительно была кошмарная неточность. – Цыкин только что сказал мне, что ему неоднократно звонили с угрозами и какими-то требованиями... Вам тоже угрожали?

– Почему вы так решили? – спросил Басаргин и сам понял, что его слова прозвучали глуповато.

– Просто спрашиваю. Моя задача установить, что стоит за тем кошмарным убийством, о котором вы, очевидно, слышали.

– Слышал? – возмутился Басаргин. – Я не только о нем слышал, я... я...

– Цыкин утверждает, что неизвестные угрожали ему по телефону. Вам тоже угрожали?

– Видите ли, смотря что иметь в виду. – Басаргин поднял руку над головой и потряс ею, чтобы часы соскользнули вниз, под рукав пиджака. – Если звонит директор завода и говорит, что кредит вовремя вернуть не может, это тоже можно назвать угрозой, правильно?

– Вам виднее. Апыхтин уходит в отпуск, вы остаетесь вместо него? Это так?

– Примерно.

– Не понял? – Юферев начал раздражаться от этой бесконечной двусмысленности. – Примерно – это в каком смысле? Не только вы его будете замещать, или по очереди, или совсем даже не вы?

– Похоже, что все-таки я.

– Почему? Я имею в виду, почему выбор пал на вас? Ведь все три зама как бы на равных, верно?

– Вообще-то я – первый зам. А остальные – просто замы. Назначить замещать могли кого угодно... И Цыкина, и Осецкого.

– Значит, угроз расправы, требования денег, каких-то сверхразумных льгот... Не было?

– Если говорить обо мне лично...

– Да, как вы успели заметить, я разговариваю с вами лично, – холодновато подтвердил Юферев. – И интересуюсь лично вашими впечатлениями.

– Нет, – твердо сказал Басаргин.

– Не понял? Что нет?

– Я не припоминаю, чтобы в последнее время мне кто-то звонил, как вы выражаетесь...

– Господи! – простонал Юферев. – Да какая разница, как я выражаюсь!

– Нет! – сказал Басаргин и, вынув платок, вытер лоб. На Юферева он смотрел чуть ли не с ужасом, словно ожидал какого-то коварного вопроса, который изобличит его в страшном преступлении. – Я имею в виду, что угроз не было.

– Вы сказали, что их не было в последнее время. А в предпоследнее время были угрозы?

– Я не знаю, какое время вы называете предпоследним...

– А я не знаю, какое время вы называете последним! – рассмеялся Юферев, осознав наконец всю бестолковость разговора.

– Ну... Где-то так... С полгода наверняка ничего такого не было.

– А раньше? Полгода назад? Год назад?

– Тоже не припоминаю.

– Как вы думаете, что стало причиной убийства жены и сына председателя банка?

– Причина... – Басаргин, кажется, впервые перестал метаться и, повернувшись к окну, некоторое время молчал. – Что сказать? – повернулся он к следователю. – Конечно, я не знаю... Всех нас это преступление попросту ошарашило. А причина... Окружающая действительность. Все стало позволительно, доступно. Пришли такие времена, что мы смогли организовать банк, банкирами заделались, деньгами ворочаем. Получили право защищать эти деньги, приумножать их, заботиться о безопасности, упреждать угрозу... Теми методами, которые сами выберем. Понимаете меня?

– Вполне.

– Так вот... И все те, которым позволили заниматься всевозможной деятельностью, одновременно получили разрешение и на многое другое. Где-то там, за бугром, все уже отлажено, приняты законы, которые держат все это на каких-то разумных рельсах... А здесь... Мы, как младенцы, все еще в кровище, орем, визжим... Ну и так далее.

Басаргин, кажется, успокоился, понял, что нашел верный тон и что никто не собирался его ни в чем обвинять. Он оставил наконец в покое свой галстук, манжеты, часы. Положив руки на стол, он в упор смотрел на Юферева, готовый отвечать на любой вопрос.

– Видите ли, Андрей Иванович... Если говорить обо всей стране, если говорить теоретически, то вы правы. Но я спросил о другом... Как вы думаете, за что убили жену и сына Апыхтина?

– Лично мое мнение?

– Да, речь идет только о вашем мнении.

– Или же произошла какая-то случайность, недоразумение... И преступники вынуждены были пойти на столь жесткие меры. Например, Катя или Вовка узнали кого-либо из них.

– Или же?

– Попытка выбить Апыхтина из седла.

– У вас есть клиенты, способные на это?

– Я готов ответить, что таких клиентов у нас нет. И в то же время понимаю, что утверждать этого нельзя. Время сейчас странное. Деньги сгорают прямо в банках, правительства меняются каждые три или пять месяцев... Что угодно может довести человека до бешенства.

– Есть обиженные на вас? Вы кого-то разорили? Пустили по миру? Довели до банкротства?

– Мы не нарушали закона.

– Я не об этом.

– И нравственного, человеческого закона мы тоже стараемся не нарушать. Ведем себя по-человечески. Это я знаю точно. У банка есть возможность вести себя куда тверже.

– Так есть обиженные?

– Да, есть фирмы, есть люди, с которыми банк поступил, может быть, сурово, но справедливо. Можно ли таких назвать обиженными? Можно. Они затаили зло? Не исключаю. Вынашивают планы мести? И это возможно. – Басаргин, кажется, совсем освоился, обрел способность рассуждать и строить предположения.

– Они выражали свою обиду, досаду, недовольство?

– Не знаю, о каких звонках рассказывал Цыкин, я таких звонков не получал. Никто не угрожал и Апыхтину, он сам об этом говорил. Осецкий? Все знали бы об угрозах еще до того, как он положил трубку.

– Настолько болтлив?

– Настолько несдержан, – поправил Басаргин. – И еще одно... То, что произошло с семьей Апыхтина... В этом есть нарушение логики сегодняшней жизни, если вы мне позволите выразиться столь красиво.

– Позволяю, – кивнул Юферев.

– То, что произошло, – нападение без объявления войны. Мне непонятно случившееся. Зачем было поступать так? Может быть, банк готов был заплатить любые деньги? Или готов был отдаться в другие руки, если такова была цель? Подобным событиям должны предшествовать переговоры... Как сейчас говорят, разборка.

– Может быть, они хотели с самого начала подавить волю к сопротивлению? – предположил Юферев. – Сразу решили показать, какие они крутые?

– Не знаю, насколько они крутые... Здесь скорее проглядывает истеричность какая-то. А уж никак не спокойный твердый разговор. Залить квартиру кровью – много ума не надо.

– Вам не кажется, что Апыхтин поплыл?

– Он дрогнул, а не поплыл. А кто не дрогнет? – Басаргин опять уставился в окно. За время их разговора над городом сгустились тучи, в кабинете заметно потемнело, по жестяному карнизу застучали редкие капли дождя. – Кто угодно дрогнет.