Текст книги "Высшая мера"

– И вы? – спросил Юферев.

– Я бы не пожалел никаких денег, чтобы все-таки достать этих отморозков, – Басаргин посмотрел на следователя спокойно и твердо. – Думаю, что и вы поступили бы так же.

– Возможно, – Юферев поднялся. – У меня к вам просьба... Если будут звонки, требования, угрозы, будет что-то такое, что не вписывается в обычную вашу жизнь... Звоните. – Он положил перед Басаргиным визитную карточку. – Здесь и рабочий телефон, и домашний. Звоните.

– Обязательно. – Басаргин взял карточку и, не глядя, сунул ее в нагрудный карман.

Дождь хлынул сильнее, и оба, подойдя к окну, некоторое время молча смотрели на потоки воды. Площадь перед банком быстро опустела, и только машины сверкали свежими бликами.

– Дождь – это хорошо, – сказал Юферев.

– Особенно в дорогу, – добавил Басаргин.

– Апыхтин собирается на Кипр?

– Какой Кипр, – вздохнул Басаргин. – Тут уж никакой дождь не поможет.

– Дождь – это хорошо, – повторил Юферев. – И для тех, кто уезжает, и для тех, кто остается. – Похоже, он и не ждал от Басаргина ответа, думая о чем-то своем.

Мысленно он уже покинул банк, где никто не мог сказать ему ничего полезного, дельного, что хоть как-то прояснило бы кошмарное убийство, взбудоражившее весь город, поднявшее на ноги всех, кто имел хоть какое-то отношение к милиции или к прокуратуре. Чаще обычного проверялись на дорогах машины, усиленные наряды прочесывали город, нужные люди срочно созванивались со стукачами и доносчиками, под особый надзор были взяты автобусная станция, железнодорожный вокзал, аэропорт.

Но пока все было напрасно – следов убийц обнаружить не удавалось.

* * *

Следователь Юферев не был блестящим и проницательным, остроумным и дерзким. Не горели огнем его глаза, и не светилось в них какое-то там сатанинское понимание человеческих слабостей и пороков. Даже задерживая опасного преступника, не хохотал он удовлетворенно, не рассказывал женщинам душещипательные подробности и начальству своему докладывал о задержании голосом унылым и безрадостным. Похоже, ему даже неловко было радоваться собственной победе. И походка у него была вполне соответствующая – немного сутулая, усталая, – и взгляд был печальным, даже сочувствующим, извини, дескать, братец, но придется мне поступить с тобой несколько непочтительно...

Но происходило странное – к Юфереву люди сразу проникались доверием, желанием помочь незадачливому следователю, хоть что-то найти для него утешительное, обнадеживающее. Глядишь, начальство и не выгонит его с работы, глядишь, и похвалит как-нибудь к празднику или просто под хорошее настроение.

Знал ли Юферев, какое впечатление производит он на людей? Похоже, все-таки знал, но не стремился во что бы то ни стало понравиться, показать себя толковым, быстрым, безотказным.

Может быть, в этом проявлялась его натура, скорее всего созданная природой для занятий задумчивых и неторопливых, а может, попросту лукавил, потому что дела ему удавались и раскрытий у него было ничуть не меньше, чем у других следователей – с горящими глазами и учащенным дыханием.

Когда Апыхтин и трое его верных соратников, трое заместителей смотрели из большого окна на площадь, на бредущую фигуру ссутулившегося следователя, то единственное чувство, которое посетило их, была жалостливость.

– Со следователем нам явно повезло, – усмехнулся Осецкий.

– Был бы человек хороший, – подхватил Цыкин.

Басаргин лишь головой покачал, Апыхтин вздохнул тяжко, о чем, дескать, ребята, говорить.

А Юферев шел себе и шел мимо «Мерседесов» и прочей сверкающей мишуры и не видел мокрой после дождя площади, не ощущал капель, падающих из темных туч, перед его глазами был лишь голубоватый телеграфный бланк со слабым отпечатком женских губ. Что-то он бормотал себе под нос, вскидывал удивленно брови, подергивал плечами, и со стороны могло показаться, что мужик прекрасно себя чувствует наедине с самим собой.

Юферев решил сам поговорить с жильцами апыхтинского подъезда, Брыкину поручил выяснить – нет ли среди них человека, который работал бы на почте, телеграфе или в каких-нибудь похожих конторах. Прекрасно знал Юферев привычку наших граждан тащить с работы все, что может пригодиться в хозяйстве, и даже то, что в хозяйстве никогда не пригодится. Секретарши заваливали полки в собственных туалетах коробками со скрепками и кнопками, календарями и блокнотами, шариковыми ручками, которые накапливались годами, пока однажды под горячую руку не выбрасывалось все это в мусорный ящик. Токари тащили с заводов сверла и напильники, электрики всех знакомых одаривали лампочками, выключателями, вилками и розетками. И потому человек, работающий на почте, просто вынужден был тащить домой телеграфные бланки, чтобы использовать их в хозяйстве – от кухни до туалета. И если окажется, что есть все-таки почтовый работник в подъезде, юферевская версия может лопнуть от ветерка, от легкого дуновения сквозняка из квартиры этого работничка.

Войдя во двор, Юферев не торопясь прошел вдоль всего дома, прошел незамеченный, поскольку человека с его внешностью просто в упор никто не видел – не то слесарь бредет по вызову к какой-нибудь старухе, не то инвалид телеграммы разносит, не то дворник прикидывает объем предстоящей работы. Подойдя к апыхтинскому подъезду, Юферев присел на скамейку, поставил локти на колени, подпер щеки ладонями и замер, присматриваясь, принюхиваясь, осваиваясь.

Минут через пятнадцать на скамейку, стоящую напротив, присели две старушки – видимо, отправив домочадцев на службу, накормив их сосисками и напоив чаем, освободились и вышли подышать свежим воздухом. Юферева сразу увидели – после страшного убийства в подъезде жильцы смотрели по сторонам подозрительно и опасливо.

Юферев молча перешел через дорожку и опустился на скамью рядом с бабулями. Порылся в кармане, вынул красненькое затертое удостоверение и протянул ближайшей соседке – рыхлой старухе с настороженными маленькими глазками.

– Капитан Юферев, – сказал он. – Александр Леонидович. Хотел вот поговорить со знающими людьми... В квартиру стучать неловко все-таки... Думаю, может, кто выйдет подышать, может, кто скажет чего дельного.

Простые, казалось бы, необязательные слова, которые мог произнести кто угодно, но Юферев знал, что это именно те слова, которые требовались. Сразу представившись, он оказал женщинам уважение. Сказал, что в квартиру не решился постучать, – опять им приятно. Не каждая хозяйка обрадуется раннему гостю, когда вертится она среди немытой посуды, мятых простыней, разбросанных по квартире шлепанцев. Попросил разрешения обратиться – тоже необходимо, тоже важно.

Да, опыт, на Юферева работал громадный его опыт общения со свидетелями – знающими, ничего не видевшими, имеющими свое мнение и теми, кто берег это мнение пуще жизни, опасаясь, что кто-то его использует им же во вред.

– Очень приятно. – Рыхлая старуха, покосившись на удостоверение, поджала губы, напряженно глядя перед собой.

– Я помню, вы и вчера заглядывали в наш подъезд. – Вторая женщина, сухая и мосластая, оказалась разговорчивее.

– Был, – кивнул Юферев и озабоченно потер ладонями лицо. – Но, знаете, вчера было не до разговоров... Квартира в кровище, хозяин в обмороке...

– Жалко Николаича, – закивала разговорчивая, – мужик-то хороший, и жена его, Катя... Тоже хорошая женщина. Не спесивая, нет.

– Большие деньги, большие беды, – изрекла толстуха, но не осуждающе, сочувствующе произнесла.

– Большие деньги, малые деньги, – Юферев развел руками, – но когда сына убивают... Тут уж не до денег, тут бы самому умом не тронуться.

– Это уж точно, – начала потихоньку оттаивать толстуха. – Тут уж никуда не денешься.

– А что убийцы-то? – решилась поинтересоваться ее подруга. – Не нашлись?

– Как они найдутся? – удивился Юферев. – Искать надо.

– Значит, не поймали?

– Ищем.

– Ищущий да обрящет, – изрекла толстуха, показав, что не столь она и проста, духовным интересуется, о благости может порассуждать под хорошее настроение.

– Без людей не обрящешь, – поддержал ее Юферев. – Вот хотел спросить... Накануне убийства ничего здесь, во дворе, не происходило такого, чтоб из ряда вон... Ничего не случилось непривычного?

– А что могло случиться?

– Да мало ли... Пришел человек, который раньше никогда не приходил, чужак какой-нибудь, поругались те, кто раньше не ругался, лифт заело, кошка с крыши свалилась, ребенок потерялся... Что угодно... Знаете, как бывает... Убить человека не так просто, а убить двоих, да чтоб вообще никто не заметил... Не бывает такого. Тут все зависит от людей... Или они интересуются, что вокруг происходит, или в упор ничего не видят и видеть не хотят. – Юферев сделал отчаянную попытку раззадорить женщин, зацепить их самолюбие, задеть за живое.

И, кажется, удалось.

– Это ведь как посмотреть. – Толстуха разговаривала с ним, все так же глядя в пространство перед собой маленькими настороженными глазками. – У вас подозрения какие возникли? – Она искоса глянула на Юферева.

– Так и быть, поделюсь, – сказал Юферев. – Скажу вам такое, чего никому не говорил... Получается, что убийц было двое... Ясно, что мужчины, ясно, что не из вашего дома, не из вашего двора... И вот думаю про себя – это что же получается? Приходят два чужих человека средь бела дня, и никто их не видел, никто взгляда им вслед не бросил? Не может такого быть.

– Да у нас двор-то проходной! – оправдываясь, сказала тощая. – Тут столько за день народа проходит... Видимо-невидимо.

– Вот мы сидим с вами, – примирительно сказал Юферев, но в то же время и прозвучала в его голосе безутешность, – а ведь мимо нас люди не проходили. Никто в подъезд не зашел, не вышел.

– Если и были, то, наверное, обычные люди... Если код дверей кто спросит, ну, тут уж хочешь не хочешь обратишь внимание. А если человек код знает и сразу к дверям идет, нужные кнопки нажимает, и дверь перед ним распахивается... Никто и внимания не обратит.

– А женщина? – спросил Юферев равнодушно, чтобы ничто не насторожило женщин, чтобы их память сама подсказала – была, была, мол, какая-то девица, этакая из ряда вон.

– Женщина, – врастяжку, без вопроса протянула толстуха. – Женщина, – повторила она, пытаясь нащупать в памяти что-то ускользающее. – Женщина, – повторила она в третий раз, но уже тверже, с каким-то значением. – А что, с ними и женщина была? – Может, с ними зашла, до них или после... Некоторые свидетели говорят, что была вчера в этом подъезде гостья... Вроде и заметная из себя...

– Была! – вдруг вскрикнула тощая. – Точно была. Я видела. Быстро так, деловито, озабоченно прошла... По сторонам не смотрит, никого не видит... Большой, видите ли, человек, – с осуждением произнесла женщина.

– Большой человек? – удивился Юферев так простодушно, так невинно, что не ответить ему было просто невозможно.

– Господи-и-и! – протянула толстуха с таким пренебрежением, что каждый сразу бы оценил ее недовольство вчерашней гостьей. – Большой человек! За версту видно, какой она человек! – И какой же?

– Шелупонь, – отрезала толстуха, из чего Юферев понял, что и она видела гостью, ее мнение о ней тоже невысокое, можно даже сказать, презрительное.

– Старая? – спросил Юферев таким тоном, что женщины должны были понять – он вполне разделяет их мнение.

– Она? – Толстуха повернулась к нему массивным своим телом и некоторое время смотрела на следователя подозрительно-изучающе, словно он произнес нечто такое, что сразу его выдавало. – А кого вы называете старой? Я, к примеру, старая?

– Вы? – Юферев взглянул ей в лицо и с удивлением увидел, что глаза у толстухи в самом деле молоды, озорны и насмешливы, что старухой-то ее назвать и в самом деле нельзя.

– Да! Я, по-вашему, старая?

– Мне кажется, мы ровесники, – смутился Юферев или сделал вид, что смутился.

– С вами?! – воскликнула толстуха сипловатым голосом. – Ошибаетесь... Я, наверное, все-таки маленько постарше.

– Разве что на пару лет, – великодушно заметил Юферев.

– Так вот вчерашняя девица... Тридцати ей все-таки нету, помоложе она будет, учитывая шустрость... Но к тридцати дело идет, никуда ей, голубушке, не деться от тридцати годков-то! – сказала женщина с непонятным торжеством.

– В этом дворе, в этом доме раньше вы ее не видели?

– Нет, не видела.

– Короткая стрижка? – как бы вспомнив, спросил Юферев.

– Да нет, патлатая! Волосы по плечам, по морде!

– Рыжая?

– Вряд ли, – с сомнением просипела женщина. – Светлая – да, но рыжая? – спросила она у себя. – Нет, не рыжая.

– Плотненькая такая девочка?

– Это да, с мясцом баба, во всяком случае, тощей не назовешь и танцевать в Большой театр ее не возьмут, – подтвердила вторая женщина.

– Крашеная? – с надеждой спросил Юферев.

– Крашеная? – переспросила толстуха. – Не могу сказать... Говорю же – волосы по морде... Сейчас вот дайте мне фотку – не узнаю, лица не видела. А если вот так пройдет по дорожке – тут уж не ошибусь.

– Постойте, постойте, постойте, – зачастила тощая женщина. – Ведь что получается... Это что же получается... – Она посмотрела на Юферева заблестевшими глазами. – Я вам сейчас такое скажу, такое скажу, что вы криком кричать будете!

– Тогда не надо, – сказал Юферев. – Если криком кричать... То это... Мне страшно.

– Перебьетесь! – Женщина махнула темной загорелой рукой. – Лешка, наш половой бандит, к ней приставал вчера!

– Верно, – солидно кивнула толстуха. – Это и я видела.

– Лешка Якушкин из семнадцатой квартиры. Он ко всем бабам пристает, и к ней тоже приставал. Вот он распишет ее, что твой живописец!

– Якушкин из семнадцатой? – повторил Юферев, чтобы не забыть, записывать ему сейчас не хотелось, он знал, что, как только достанет блокнот и ручку, разговор тут же прекратится, женщины замкнутся и будут опасаться каждого собственного слова.

– Точно, он! – сказала, как вбила гвоздь, соседка по скамье. – Болтун, пьяница и лодырь! Слава богу, не наркоман.

– Наверстает! – заверила тощая. – Это никуда от него не уйдет.

– Пусть уж лучше пьет.

– Хулиганит? – спросил Юферев.

– Он тихий пьяница и тихий приставала. Как я понимаю, ничего ему от баб и не нужно, только бы потрепаться, поулыбаться, за локоток подержаться... Знаете, один напьется – к топору тянется, другой напьется – гармошку ему подавай... Так вот наш Якушкин – ему гармошку, свистульку, барабанчик пионерский...

– Учится? Работает?

– И отучился уже, и отработался.

– Один живет?

– А на что ему жить-то, будь он один? – резонно спросила старуха. – С папой живет, с мамой.

– Сколько ж ему лет, Якушкину-то?

– Тридцать пять – тридцать семь... Где-то он в этом возрасте.

– Чем занимается?

– Шатается. – Женщина чуть шевельнула тяжелыми плотными ладонями, как бы разводя их в стороны, как бы показывая, что этим объясняется вся жизнь Лешки Якушкина. – Но парень неплохой, вы поговорите с ним, он вам эту красавицу так распишет, что вы ее из тысячи узнаете.

– Она была с сумкой? – спросил Юферев, вспомнив, что если девица действительно показывала Апыхтиной телеграфный бланк, то ведь где-то должна была его держать.

– С сумкой? – переспросили женщины в один голос.

– Не видела, – пояснила толстуха. – Патлатая она была.

– И губы крашеные? – подсказал Юферев.

– Патлатая, – твердо повторила женщина и снова уставилась в пространство маленькими своими неподвижными глазками.

Юферев хотел было еще что-то спросить, но воздержался. По каким-то признакам он понял, что разговор исчерпан и дальнейшие его вопросы будут только раздражать женщин.

– Спасибо, – сказал он, поднимаясь. – Авось еще встретимся, авось еще удастся поговорить.

– Что Николаич-то, держится? – спросила тощая женщина совсем другим тоном – участливым и жалостливым. – А то я столкнулась с ним у лифта – совсем плохой мужик, совсем плохой.

– Уже лучше, – сказал Юферев и, махнув рукой, направился к первому подъезду, где, по его прикидкам, должна быть семнадцатая квартира.

– Не застанете, – раздался сзади какой-то сдвоенный голос, видимо, обе женщины вразнобой произнесли примерно одно и то же. – Опоздали маленько.

– Где же он спозаранку?

– Там, где все приличные люди, – рассмеялись женщины сдвоенным смехом. – Похмеляется.

– Где?

– В конце дома направо и опять направо... Десять минут вдоль улицы, а там забегаловка... «Пища» называется... Вот там он и питается.

– Как мне его узнать? – спросил Юферев.

– Узнаете, – рассмеялись женщины. – Без труда узнаете. Его нельзя не узнать. Все его узнают. Только папа с мамой не узнают, когда он вечером возвращается.

* * *

Забегаловка «Пища» создавалась, судя по всему, не единым духом. Вначале это был просто громадный железный контейнер. В нем прорезали дыру для двери, потом еще одну дыру для витрины, потом маленькую дыру для вентиляции.

И точка заработала. В ней продавали какие-то скользкие, будто перемешанные с жидким мылом сосиски – в булках делали отверстие, в него всовывали подогретые сосиски, сверху заливали кетчупом и получали бутерброды, имеющие какой-то совершенно неприличный, срамной вид.

Торговля, похоже, шла достаточно бойко – тут же стояли высокие круглые стойки, за которыми можно было приземлиться на пятнадцать-двадцать минут. В забегаловке продавались дешевая водка и пиво. Постепенно здесь сложился круг завсегдатаев. Учитывая, что рядом была автобусная остановка, а автобусы ходили все хуже, ждать их приходилось подолгу, посетители в «Пище» не переводились.

Через год хозяин пристроил к контейнеру нечто крытое, нечто странное – из водопроводных труб и списанных листов пластика. Настлал пол, вставил в промежутках между листами пластика окна, и получилась забегаловка, которую сразу и навсегда полюбили все окрестные алкоголики, наркоманы, токсикоманы и прочая шелупонь, к которой хозяин, мордатый немногословный детина, относился с неизменным уважением и предупредительностью.

Это ценили, сдачу не пересчитывали, проявляя тем самым уважение и доверие к мордатому. Вел он себя сурово, строго, но справедливо – милицию не вызывал, все конфликты в своем заведении решал самолично, без жестокости и брезгливости.

Приближаясь к «Пище», Юферев как-то неожиданно ощутил неловкость, что-то было не так, что-то мешало сосредоточиться. Он замедлил шаг, остановился, постоял в растерянности, пошел дальше. Но раздражающая неловкость не покидала его.

Он оглянулся.

Все было спокойно – женщина с сумкой пересекала дорогу, стайка местных хулиганов, надсадно хохоча, куражилась на траве у дома, какой-то замызганный мужичонка в неразличимо серой одежде шел по своим делам и, не задерживаясь, прошагал мимо Юферева. Проносились по дороге машины, со двора слышались женские голоса.

Успокоившись, Юферев двинулся дальше, но оставалось в нем, все-таки оставалось чувство настороженности – что-то вокруг происходило не так, что-то его задевало.

Он сел на скамейку у автобусной остановки, прислушался к себе, осмотрелся по сторонам. Нет, ничего настораживающего, вокруг все спокойно.

Подошел автобус, кто-то вышел, кто-то вошел.

– Что-то ты, Саша, плывешь, что-то ты мне не нравишься, – сказал Юферев самому себе и, не задерживаясь, направился к забегаловке.

Войдя в тесноватое, темноватое помещение, Юферев сразу же увидел человека, который был ему нужен, – в забегаловке он был один. Якушкин стоял у высокого столика изысканно и красиво. Одна нога у него была заведена за другую, со светской небрежностью он поставил на столик локоток, а зажатая в пальцах сигарета дымилась. Чувствовалось, что Якушкин видит себя со стороны, замечая и отведенную в сторону руку с сигаретой, и поднимающийся к потолку дымок, и всю позу свою, почти аристократическую, тоже видит и ценит. На столике перед ним стояла початая бутылка пива.

– Красиво живем? – спросил Юферев, подходя.

– Стараемся.

– Удается?

– Как видишь. Хочешь присоединиться?

– У меня такое чувство, что ты – Леша Якушкин.

– Чувства тебя не обманули. Чувства вообще никого не обманывают. Обманывает разум, расчет, надежда на выгоду и корысть. А чистые помыслы неуязвимы для злобы людской и зависти. Согласен?

– Вполне.

– Ничего я выразился, а? Красиво, сам вижу.

– Мне тоже нравится.

– Мужики, вам ничего не нужно? – раздался из окошечка веселый женский голос. – Может, чего подбросить?

– Нет, спасибо, – сказал Юферев. – Чуть попозже, если не возражаете.

– Возражать? – удивилась невидимая за рядом бутылок женщина. – Упаси боже!

Якушкин налил в бумажный стакан пива, осторожно налил, чтобы не опрокинуть слишком уж легкий стакан пивной струей. Пригубил, вопросительно посмотрел на Юферева.

– Слушаю внимательно, – сказал он. – Моя фамилия – Юферев. Александр Леонидович Юферев. Капитан милиции.

– Дальше можешь не продолжать, – Якушкин глубоко затянулся и выпустил дым к потолку. – С ментами не общаюсь. Ни под каким предлогом.

– А они с тобой? – улыбнулся Юферев.

– А что им остается? – Якушкин небрежно пожал плечами, как заметил Юферев, довольно жидковатыми плечами.

– Что так? Чем же они провинились?

– Грязной работой занимаются.

– Да, тут ты прав, нельзя не согласиться. Докладываю... Вчера в доме, где ты проживаешь, совершено убийство. Зарезаны жена банкира Апыхтина и его сын. Этим делом я сейчас и занимаюсь.

– А я здесь при чем? – удивился Якушкин. Но разговор, видимо, его все-таки заинтересовал. Впрочем, вполне возможно, что он просто наслаждался и выжидал момент, когда можно будет отшить следователя красиво и, опять же, изысканно.

– Есть несколько вопросов. – Юферев всмотрелся в лицо Якушкина. Довольно испитое, мелкие морщинки через год-второй наверняка углубятся. В манере поведения, в разговоре уже чувствовалось – спивается мужик. Капризная горделивость, уверенность в каком-то своем превосходстве, наверняка где-то рядом болезненная обидчивость и, конечно, легкая такая, почти неуловимая подловатость, для которой у него всегда найдется и объяснение, и оправдание.

– Есть вопросы? – усмехнулся Якушкин торжествующе, показав неважные зубы. – Но нет ответов, капитан. Нет ответов.

– Видишь ли, Леша...

– Отвали, капитан. Не желаю.

– Дело в том, что убийство...

– Я внятно выражаюсь? Не желаю! – И Якушкин снова пустил дым к низкому потолку забегаловки.

Юферев помолчал, глядя в дрябловатое лицо Якушкина, и неожиданно заметил его скошенный в сторону витрины взгляд – оказывается, он красовался перед женщиной, которая затихла где-то там, в железных глубинах контейнера, и прислушивалась к каждому их слову.

– Наверное, менты крепко тебе досадили? – спросил Юферев.

– Не один раз. И я дал себе зарок – никогда. Ты понял меня, капитан? Никогда. Совершено убийство? Расхлебывай. Твои проблемы.

– Когда убийцы следующий раз ворвутся в твою квартиру...

– Не ворвутся. В моей квартире, слава богу, нечего взять. И потом, они знают, к кому врываться. У меня с ними нормальные отношения.

– Да? – удивился Юферев. – И если бы сейчас к тебе подошли эти убийцы, ты бы с ними охотно поговорил?

– А почему нет? – Якушкин смотрел на Юферева с таким превосходством, что тот оторопел.

– Хорошо. Прошу извинить.

– Смотри не кашляй, – засмеялся Якушкин и снова оборотил свой взор к бутылке с пивом, но скосил, все-таки скосил взгляд в сторону раздаточного окошка – как, дескать, я отшил этого типа?

– Вчера утром возле своего дома ты познакомился с женщиной... Во всяком случае, приставал к ней... Этакая яркая блондинка...

Якушкин вылил в стакан остатки пива из бутылки и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков. Совсем рядом Юферев видел его тощеватую шею, видел, как дергался острый кадык при каждом глотке. Шея у Якушкина была загорелая, но сразу же за воротником рубашки виднелось неприятно белое тело. Видимо, Якушкин не загорал, просто подолгу шатался по улицам, и его лицо, шея покрылись сероватым городским загаром. За те недолгие секунды, пока Якушкин, судорожно дергая горлом, пил пиво, следователь отметил и щетину, уже седоватую щетину стареющего алкоголика, значит, брился он не так уж и часто.

Юферев оглянулся по сторонам.

За его спиной какой-то невзрачный мужичок, отвернувшись к окну, не то пил пиво, не то что-то жевал, не то просто покуривал. Разговор с Якушкиным его, похоже, не интересовал. Это устраивало Юферева – то, на что он решился, лучше делать без свидетелей, во всяком случае, без активных свидетелей.

Наконец Якушкин дождался, пока последняя капля пива упадет из стакана в его широко распахнутый, издевательски распахнутый рот. Да, его ожидание, когда последняя капля оторвется наконец от бумажного стаканчика и свалится на подставленный язык, выглядело насмешкой. Но, странное дело, Юферев смотрел на все это с удовлетворением – ему нужна была эта оскорбительность, чтобы без сомнений и колебаний проделать то, что было необходимо.

– Женщина села в машину или направилась к остановке автобуса? – спросил он, уже не надеясь на ответ.

– Валюша! – крикнул Якушкин, оборачиваясь к раздаточному окошку. – Еще пивка, будь добра!

– Как ее зовут?

– И орешки тоже... Один пакетик! Нет-нет, арахиса не надо, только фисташки! Они менее жирные и более соленые! – Якушкин посмотрел на Юферева с веселой неуязвимостью.

– Как ее зовут?

– Кого?

– Женщину, с которой ты вчера познакомился возле своего дома. – Юферев тоже улыбнулся, но губы плясали, и бледность, совершенно непривычная бледность покрывала его лицо. Будь Якушкин поумнее, будь ближе знаком с Юферевым, он бы спохватился, понял бы, что уже перешел границу допустимого. Но, видимо, жизнь его баловала, не сталкивала с людьми, способными на нечто неожиданное.

– Она тебе понравилась, капитан?

В ответ Юферев улыбнулся еще шире и, захватив в кулак волосы на затылке Якушкина, изо всей силы ткнул его лицом в бумажный стаканчик. Парень взвизгнул, попытался вырваться, но Юферев опять ткнул его лицом уже в раздавленный стаканчик, в стол, хорошо так ткнул. Якушкин заорал, задергался, но короткий, резкий удар под дых заставил его замолчать.

Краем глаза Юферев видел широко раскрытые глаза девицы в раздаточном окошке, так и не обернувшегося мужичка в дальнем углу забегаловки, но все это уже не имело для него значения.

– Как ее звали? – прошипел он. – Как ее звали? – И было, все-таки было что-то такое в глазах Юферева, что Якушкин начал, кажется, понимать, как можно себя вести, а как вести себя нельзя ни при каких обстоятельствах.

– Не знаю... Говорю же, не знаю! – попытался было распрямиться Якушкин, но Юферев снова ткнул его лицом в пивную лужу.

– Адрес?

– Не знаю.

– Села на автобус или в машину?

– Красная «девятка».

– Красная «девятка»? – удивился Юферев. – Красных «девяток» не бывает.

– Красная «девятка»! – пускал пивные пузыри Якушкин.

– Как ее звали?

– Наташа. Наташкой назвалась!

– Фамилия?

– Не сказала... Я и не спрашивал... Не говорят фамилию, когда знакомятся! Ты что, капитан, никогда не знакомился с женщинами?

– Приметы?

– Что?!

– Хромая? Кривая? Рябая?

– На щечке родинка... А в глазах...

– Что в глазах?! Отвечай, подонок! Что в глазах?!

– Любовь, капитан, – улыбнулся Якушкин окровавленными губами. – На щечке родинка, а в глазах любовь... И отвали!

– Любовь или блуд? – добивал Юферев сломавшегося Якушкина.

– Это у вас, у ментов, блуд... А у людей любовь.

– В какую машину села?

– «Девятка», капитан, красная «девятка»... Тебе такой никогда не иметь! – Якушкин дерзил, пытаясь хоть этим подкрепить свое достоинство в глазах продавщицы, ставшей невольной свидетельницей его позора.

– Где сговорились встретиться?

– Нигде... Не захотела она со мной встречаться. Сказала, в центре увидимся, в самом центре.

– Что она имела в виду?

– А черт ее знает... Сказала со значением – в самом-самом центре.

– Узнаешь, если встретишь?

Якушкин все еще стоял, уткнувшись лицом в стол, и только когда начинал что-то говорить, Юферев чуть отпускал его, позволял приподнять голову.

– Повторяю – узнаешь?

– Даже на ощупь, капитан... Говорю же – на щечке родинка.

– На левой, правой?

– Отпусти!

– Отвечай, подонок!

– Отпусти, не могу сообразить!

Якушкин разогнулся, с ненавистью посмотрел на Юферева глазами, залитыми пивом, потряс головой, оглянулся по сторонам – нет ли поддержки, нет ли свидетелей, которые рассказали бы всем, как издеваются над ним, как унижают его человеческое достоинство...

– Отвечай! – третий раз повторил Юферев.

– Когда я смотрел на нее... Родинка была справа...

– А потом она что, переместилась влево? – не понял Юферев.

– Ты тупой, капитан... Если я видел родинку справа, значит, она на левой щеке.

– Родинка нарисованная?

– Вроде настоящая.

– И волосы настоящие?

– И волосы... В порядке телка.

– Сколько лет?

– Где-то между двадцатью и тридцатью.

– Точное попадание, – проворчал Юферев, отпуская Якушкина. – Завтра придешь ко мне в кабинет... Здесь недалеко... На Парковой. Знаешь?

– Знаю.

– Будем составлять протокол и оформлять твои воспоминания по всем правилам юридической науки. Понял?

– Понял.

– Не придешь – доставим силой.

– Если найдете... – проворчал Якушкин.

– Найдем. Всероссийский розыск объявим, а найдем. Никуда тебе, мой миленький, не деться! Никуда!

– Сказал слепой, посмотрим, – проворчал Якушкин и, взяв из рук продавщицы бутылку пива с бумажным стаканчиком на горлышке, тут же налил, но сразу выпить не смог – пена полилась через край, и он вынужден был еще схлебывать ее, чтобы добраться до пива. Смахнув пену с губ вместе с кровью, Якушкин повернулся к Юфереву. – Теперь ты понимаешь, капитан, почему я не люблю разговаривать с вашим братом?

– А ты? Понимаешь, почему наш брат не любит таких, как ты? Вот мы и объяснились, миленький ты мой!

Выйдя из душноватой забегаловки, Юферев направился к ближайшей скамейке, одиноко и покинуто стоявшей у автобусной остановки. Он расположился на ней так, чтобы видеть и забегаловку, и подъезжающие автобусы, и прохожих.

Некоторое время на его глазах ничего интересного не происходило. Подошел автобус, несколько человек вышли и тут же разошлись в разные стороны.

Потом из забегаловки вышел мужичок, молча стоявший в углу со своим пивом, и свернул во двор дома. Через некоторое время оттуда выехал красный «жигуленок».

Хлопнула железная дверь «Пищи», и оттуда вышла женщина, как-то обеспокоенно, нервно вышла. Оглянулась по сторонам, словно искала кого-то, снова вбежала в свое заведение.

Юферев почувствовал беспокойство. Что-то было не так, чего-то он не увидел, а если увидел, то не понял, а если понял, то не главное, не суть. Лишь обеспокоенная продавщица, которая выскочила из забегаловки и тут же снова вбежала внутрь, заставила его взглянуть на происшедшее другими глазами. И он увидел, снова увидел выезжающий со двора красный «жигуленок» и только теперь осознал, что «жигуленок»-то был красного цвета, только теперь, восстановив в памяти эту картину, он с досадливой беспомощностью вспомнил, что это была «девятка», это была красная «девятка», и уехал на ней мужичонка, серый такой, невзрачный, который, отвернувшись ото всех, стоял в углу забегаловки.