Текст книги "Смерть президента"

– Пусть клятву даст!

– Даст он тебе клятву... Догонит и еще раз даст. И просто поклянется, и землей родной, и хлебом с солью... За ним не заржавеет. Только посолит он нас, как пить дать посолит.

– Авось! – Пыёлдин не хотел угнетаться тяжкими раздумьями. – Сам же говоришь – выборы на носу! Не может он поступать, как ему хочется. Ему надо показывать свою твердость, заботу... чтоб все думали, что его слово – закон. Заложников наших ему не простят, понял?

– Все, как есть, понял, – кивнул Козел, глядя в костер. – Только вот я подумал... понимаешь, я подумал...

– Скажи уже наконец, что ты там подумал?!

– Он же хозяин своего слова... До выборов он его дал, после выборов взял... И был таков! Главное, вовремя смыться, как говорят наши люди, да, Каша?

– Разберемся, – Пыёлдин поднялся, отряхнул штаны, нашел взглядом Анжелику и, убедившись, что она здесь, рядом, успокоился. – Будут сомнения – сюда пригласим, поговорим, утрясем.

– Думаешь, приедет?

– А куда ему, бедолаге, деваться? Сам же говоришь, – ему очки набирать надо. Проведем совместную пресс-конференцию, стол накроем, – поддадим маленько... Отказаться он наверняка не сможет.

– Что же, у него и выпить нечего?

– Выпить, может быть, и найдется, а собутыльников приличных нет. Он еще сюда повадится, не будешь знать, как отшить.

– Отошьем, – усмехнулся Козел. – Дело нехитрое.

– Знаешь, он любит всякую шелупонь друзьями называть... То у него лучший друг Билл-Шмилл, то Коль-Шмоль, то Жак-Шмак... Теперь появится еще один – Каша-Малаша! – расхохотался Пыёлдин. Подняв голову и наткнувшись взглядом на луну, он сразу посерьезнел и молча покинул крышу. Следом за ним, тоже не произнеся ни слова, в узкую железную дверь шагнули Цернциц и Анжелика.

* * *

Город еще спал, погруженный в предрассветную сумеречную мглу, а в темном, еще звездном небе уже сверкал залитый солнечными лучами верхний этаж Дома. Едва проснувшись, люди поднимали головы от подушек, подбегали к окнам и смотрели, смотрели в золотистые окна небоскреба, надеясь увидеть там какие-то перемены. Все понимали, что происшедшие за последние несколько дней события перевернули их жизнь и отныне она идет другим путем. Было совершенно ясно, что в мире начинается что-то новое, непредсказуемое.

В городе скапливались войска, на аэродром прибывали диковинные самолеты с гуманитарной помощью для заложников, но, кроме колбасы и макарон, в ангаре сгружали какие-то ящики, обтянутые зеленоватым брезентом. Прошел слух, что это секретное оружие не то психического, не то какого-то огненного действия. Проницательные граждане понимали, что подобное оружие не может действовать избирательно, и если уж его применят против террористов, то и заложникам достанется. Присланное не то Биллом-Шмиллом, не то Джоном-Шмоном, это оружие и было предназначено для заложников – чтобы ввести их в дикое неистовство и вынудить, не считаясь с жертвами, смести террористов. Пусть они умирают на ступенях, выпрыгивают в окна, бросаются на автоматы, пусть, но тогда и штурмующим будет все позволено. Они могут взорвать Дом, обстрелять его газовыми снарядами, испепелить лучевыми пушками. Никому и в голову не придет, что невзрачная кучка пепла, оставшаяся на пустыре, была самым величественным зданием на земле. И снова на этом месте, как и год назад, образуется городская свалка.

Но до этого далеко, это может вообще не состояться. Пока еще в утреннем светлеющем небе полыхал золотом кристалл, воткнутый острием в космос.

Просыпались и заложники.

Потягивались, мяли лица, смотрелись в зеркала, терли отросшую щетину. Некоторые подходили к окнам и подолгу смотрели вниз, на возникающие в серых сумерках кварталы города. Скоро должны были доставить завтрак – Пыёлдин настоял, чтобы завтрак заложникам подавали дважды – к семи утра и к одиннадцати.

Заложники знали, что этим утром у Пыёлдина должен состояться телефонный разговор с президентом, и пребывали в радостном нетерпении, словно их усилиями завертелись события, заставившие вздрогнуть планету, словно с ними собирается разговаривать могущественный Боб-Шмоб.

Постояв с полчаса на крыше и продрогнув на утреннем ветерке, Пыёлдин дождался первых солнечных лучей, брызнувших из-за дальнего леса. И только после этого, словно убедившись, что день все-таки наступит, спустился с крыши.

И тут его ожидало первое потрясение этого дня.

Пыёлдин уже привык к тому, что все заложники одеты достаточно прилично – черные костюмы, вечерние платья, нарядные туфли, полупрозрачные накидки, воротнички из шелковистых мехов и так далее. Осмелевшие за последние сутки заложницы расхаживали по коридорам, вели светские беседы, кокетничали с мужчинами, которые тоже выглядели весьма достойно. Человек новый, попавший сюда неожиданно, ни за что бы не догадался, что девочки, невесомо порхающие с подносами, уставленными хрустальными бокалами с шампанским, обслуживают заложников, которые весело чокаются, болтают непринужденно и озорно. Но Пыёлдин к этому уже привык и нисколько не удивлялся, как и подчеркнутому уважению, с которым здоровались с ним заложники, издали раскланиваясь и посылая приветственные жесты.

Однако то, что он увидел, спустившись с крыши...

Навстречу ему шла пара, один вид которой заставил его отшатнуться. Это были бомжи. Самые дремучие, запущенные бомжи, которых можно встретить разве что в московских подворотнях, под платформами электричек, в подземных переходах. Бывшие ветераны труда и войны, окончательно отощав и обнищав, продавали последнее, что у них было, и уходили куда глаза глядят, в святой надежде, что люди не дадут им помереть с голода. Их можно было встретить в канализационных люках, в недостроенных домах, в лесопосадках и в городских свалках, во многих других местах, которые недремлющая человеческая мысль обнаружила с наступлением счастливых демократических перемен.

Так вот пара...

У мужика был подбит глаз, на щеке пылал кровоподтек, на плечах болталась фуфайка, у которой отсутствовал один рукав, на ногах красовались растянутые тренировочные брюки и черные калоши с розовыми внутренностями. Непередаваемая сизость его заросшей физиономии выдавала не просто бездомного бродягу, а бродягу убежденного, с хорошим стажем.

Лицо его подружки покрывала та же сизость, что говорило об их одинаковом образе жизни, но было оно в гораздо худшем состоянии. А приспущенные чулки, мужские туфли чуть ли не сорок пятого размера, лоснящийся среднеазиатский халат, надетый на голое тело, составляли ее туалет.

Но самое странное – несмотря на затравленность, глаза у обоих светились какой-то радостью. Увидев Пыёлдина, они не смутились, не попытались скрыться, наоборот, устремились навстречу, обрадовавшись ему.

– Каша! – хрипло заорал мужчина, протягивая к Пыёлдину трясущиеся руки. – Наконец-то, Каша! Я увидел тебя!

– И я тебя увидел, – проговорил Пыёлдин, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя обрадованного бродягу. Но едва он шагнул в сторону, как у него на шее повисла женщина и, изловчившись, довольно громко чмокнула в щеку.

– Ты совсем не изменился, Каша, – проговорила она, промокая замусоленным рукавом халата повлажневшие глаза. – Я всегда верила, что мы с тобой увидимся! Сердце меня не подвело, не обмануло...

– Я тоже надеялся на встречу, – смятенно бормотал Пыёлдин. – Хотя, конечно, понимал, что мои мечты вряд ли сбудутся. – Беспомощно он оглянулся на постигавшую Анжелику, но та на эту сцену смотрела спокойно, просто пережидала, когда схлынут первые восторги и бомжи произнесут что-нибудь внятное.

– Твоя девочка? – спросил бомж, кивая в сторону Анжелики. – Хорошая девочка... Умытая. Моя такая же была... Но, видишь ли... Конечно, пару ударов я в своей жизни пропустил...

– Скажи мне лучше вот что... Кто ты есть, как сюда попал и чего хочешь?

– Каша, – прошептал бомж потрясенно, – Каша... Ты меня забыл?! Я буду плакать, Каша, я буду плакать долго и безутешно... И Лиля будет плакать...

– Можете начинать, – твердо сказал Пыёлдин.

– А накопитель в Краснодаре помнишь?

– Что? Накопитель?

– В Краснодаре... Ну, ну... Еще одно усилие, Каша!

– Краснодарский накопитель... – Что-то начало просачиваться в сознание Пыёлдина, что-то изменилось в его лице, в глазах появилось осмысленное выражение.

– А Брынзу помнишь?

– Помню.

– Так я и есть Брынза! – закричал бомж.

– Ты – Брынза?!

– Да! А это Лиля. Помнишь Лилю? Ну! Каша! Напрягись! Помнишь, она все пела... «Расцвела сирень в моем садочке, ты пришла в сиреневом платочке... Ты пришла, и я пришел... И тебе, и мине хо-ро-шо!» – все эти слова бомж не столько пропел, сколько проговорил, но мелодия узнавалась. Из его глаз полились слезы, легко и послушно, обильные слезы, которые он уже не мог сдерживать. – Ну, Каша! Скажи, что ты все вспомнил, что ты узнал нас, что ты любишь нас, как и прежде!

Подружка бомжа стояла рядом, и из ее глаз тоже текли прозрачные слезы, прокладывая себе путь среди морщин на лице. Она склонила голову к плечу и смотрела на Пыёлдина с нескрываемым умилением.

– Это она, Лиля, узнала тебя по телевизору, – Брынза благодарно положил ладонь на плечо подруги. – Смотри, говорит, это же наш Каша... Я глянул и обмер – точно Каша! Представляешь, я прямо весь обмер, и голос мой оборвался. Я заплакал, Каша! От радости! И Лиля заплакала... Мы оба с ней обнялись и плакали навзрыд... Как будто вернулись те наши молодые, счастливые, влюбленные годы... Ты помнишь те годы? – Брынза не мог продолжать, – прижав ладони к лицу, он отвернулся к окну, принялся тереть глаза уцелевшим рукавом фуфайки.

И Пыёлдин вспомнил, до мельчайших подробностей вспомнил краснодарский накопитель, жаркое лето, безжалостное солнце, свирепую кампанию по борьбе с бродяжничеством, вспомнил, как собрали пропойц со всего юга страны и заперли за колючей проволокой в пустом пионерском лагере. Да, и случайно оказались там двое молодых ребят, парень и девчушка, которые, влюбившись друг в друга до полного беспамятства, решили вместе провести лето на берегу Черного моря. Они были молоды, глупы и счастливы. Старые, пропитые бродяги, чем могли, помогали им, растроганные их юностью, беззащитностью и тем вызовом, который всегда несут в себе юность и беззащитность. Эти двое ходили только рядом, только вместе, крепко держа друг друга за ладошки, боясь расстаться даже на секунду. Они вместе входили в море и вместе выходили на берег, рядом лежали на песке, все так же держа друг друга за ладошки. Оба были загорелые, худые и голые, но боже, боже, как же они были счастливы, счастье просто лилось у них из глаз, как сейчас льются безудержные пьяные слезы...

– А вы изменились, ребята, – произнес Пыёлдин. – Я мог бы вас и не узнать...

– Нас никто не узнает! – сказала Лиля. – Нас уже давно никто не узнает. – Пошарив рукой за спиной, она, не оборачиваясь, нащупала ладонь Брынзы, ухватила ее и как бы успокоилась. И только тогда Пыёлдин узнал их окончательно, только тогда наверняка убедился – это они, мальчик и девочка из краснодарского накопителя, где он и познакомился с Ванькой Цернцицем, кудрявым, нахальным и страшно хитрым.

– Ни фига себе, – проговорил Пыёлдин слова, которые могли означать все, что угодно – озадаченность, восторг, сомнение, искреннюю радость и полную подавленность.

– Мы к тебе пришли, Каша, – сказала Лиля доверчиво.

– Как?! – заорал Пыёлдин. – Как вы смогли прийти, если даже мышь не может просочиться сюда! Крыса не может проникнуть в этот Дом? А вы?!

– Ох, Каша, – вздохнула Лиля, и в ее голосе прозвучала горделивость. – Мы ведь и в самом деле, как крысы... По норам, по трубам, по стенным пустотам... Канализация, вентиляция – это все наши дороги, наши пути.

– А на фига вы пришли? Нас штурмовать собираются, газами травить, какими-то лучами выжигать...

– Ну как же, Каша, – Лиля обиженно заморгала. – Ты же оказался в беде... помочь надо... А потом... По телевидению сообщили, что вам сюда пищу доставляют... Мы подумали, что и нам кое-что перепадет... Опять же, крыша над головой.

– Кто тебе глаз подбил? – ничего другого Пыёлдин спросить не догадался.

– Хулиганы, – бесхитростно ответила Лиля. – Этот вот халат хотели отнять... А у меня под халатом и нет ничего, – она улыбнулась, – поэтому я и сопротивлялась. А тут Брынза подоспел... Отбились. Ты не думай, это не он, это хулиганы меня обидели...

Пыёлдин посмотрел на Брынзу и по тому, какой краской залилась его испитая физиономия, понял, что не все гладко в отношениях давних влюбленных, что и у них бывают сложности.

– Вы что же, с тех пор и бродите?

– Нет, Каша... – Лиля опять посмотрела на него с обезоруживающей доверчивостью. – Мы педагогический закончили, работали в школе, в станице Мартанской... А когда начались рыночные перемены, школу закрыли... А жилье у нас... Оно как бы служебное было, школе принадлежало... Нас оттуда выгнали. И мы пошли...

– И до сих пор идете?

– Нет, Каша, мы уже пришли.

– Ладно, располагайтесь, – Пыёлдин неопределенно махнул рукой. – Мне надо идти... Сейчас президент будет звонить.

– Боб-Шмоб? – спросил Брынза.

– Он.

– А чего ему надо?

– Не знаю... Привязался, как банный лист! Потолковать, говорит, надо.

– Ты, Каша, спуску ему не давай... Мы с тобой.

– Это здорово! Спасибо, ребята!

– Нас много, Каша, всех не одолеет.

– Как много? – обернулся Пыёлдин, уже собравшись уходить. – Вас же двое?

– Нет, Каша, больше... Мы группой пришли. Семнадцать человек... На подходе ребята... По трубам оно того... Медленно получается.

– Семнадцать человек?! – ужаснулся Пыёлдин.

– Да, Каша... Но это только первая группа...

– Будут еще? – похолодело у Пыёлдина внутри.

– Слух по земле прошел, Каша... Потянулся к тебе народ... Хорошие ребята обещали подойти...

– Вас же перестреляют! Дом окружен, на улицах танки, в воздухе вертолеты, какие-то лучевые пушки устанавливают в скверах!

– Авось! – Брынза небрежно махнул рукой. – Мы же добрались, и ничего с нами не случилось... А помнишь, как хорошо тогда жилось в накопителе... – Брынза растроганно положил голову на плечо Пыёлдину. – Хлоркой, правда, воняло, они какой-то заразы боялись, все хлоркой протравили... А жилось хорошо... И ты весь такой молодой, загорелый... А глаза! Как сверкали твои глаза, Каша! Но, знаешь, что потрясало больше всего? Хочешь, скажу?

– Скажи!

– Твой смех. О, как ты смеялся. Каша! Громко, заразительно, слезы катились из твоих глаз, как жемчужины! Мы любовались тобой, Каша.

– Мы и сейчас тобой любуемся, – добавила Лиля.

– Не надо! Сейчас мною любуется одна Анжелика. И никто больше. А я любуюсь ею. И никем больше. И не позволю, чтобы ею еще кто-то любовался. Кроме планеты Земля.

– И правильно, Каша! Не надо нами любоваться. Мы недостойны. Мы стали плохими, погаными. Да, Лиля?

– Хуже некуда!

– Но мы воспрянем. Каша! Обещаю. Вставлю зубы, куплю новую фуфайку... О! – Брынза прервал сам себя. – В одном пустующем доме на чердаке у меня припрятан целый чемодан вещей, почти новых. Мы приоденемся с Лилей, и тебе не будет так совестно общаться с нами, вот увидишь, Каша.

– Мне и сейчас не совестно общаться с вами. Но меня ждет президент. Надо мужику немного внимания уделить.

– Удели, Каша, удели... А то уж очень он обидчивый, самовлюбленный, спасу нет.

– Ладно... Обживайтесь.

– Если ты не возражаешь, мы спустимся на этаж ниже... Когда ребята подойдут по трубам, там будет удобнее... Здесь другая публика.

– Как хотите!

– И еще, Каша... Поесть бы, а?

– Анжелика, – Пыёлдин повернулся к красавице, – дай команду.

– Уже, – ответила красавица.

– И это, Каша... Нам бы с Лилей по глоточку, а? За твое здоровье, за твою девочку, за успех нашего общего дела, за победу над силами зла, а, Каша?

– Уже, – Анжелика улыбнулась, как может улыбнуться только первая красавица мира, когда ее любят и балуют, когда она тоже может любить и баловать.

– Каша, – Брынза приблизился к Пыёлдину и, воровато оглянувшись по сторонам, прошептал в самое ухо: – Ты надейся на нас, Каша. Понял? Ты на нас надейся. Мы не подведем.

– Хорошо, хорошо! – Пыёлдин сделал попытку освободиться, но Брынза продолжал удерживать его за рукав.

– Каша... Я не шучу, я знаю, что говорю, – Брынза сверлил Пыёлдина глазами, не решаясь произнести главное. – Мы с Лилей все обдумали, пока ползли по трубам. Из Дома живыми не уйдем. Ты понял?

– Понял, Брынза, все понял.

– Нет, Каша, не понял. И потому повторяю еще раз... Живыми отсюда не уйдем. Это твердо. Здесь может произойти все, что угодно... Сам говорил – и газами могут выкуривать, и взорвать, и лучами выжигать... Мы не дрогнем, Каша. Мы с Лилей пришли к последнему рубежу. Дальше никуда не пойдем. Нет сил.

– Кончились, – тихо отозвалась Лиля.

– Оружие в руки возьмешь? – спросил Пыёлдин.

– Я возьму все, что дашь. Автомат, пулемет, огнемет... Я готов противотанковую мину привязать себе на грудь. Понял?

– Зачем?!

– С этой миной я сделаюсь страшным оружием. Это будет ходячая мина, Каша, это будет соображающая мина. Я не очень сообразительный сделался в последнее время, но для мины много ума не надо.

– Ну, ты даешь, Брынза!

– Каша, – Лиля робко подергала Пыёлдина за рукав. – Каша, считай, что у тебя две ходячие мины... У тебя две мины, Каша. Моя будет даже пострашнее, потому что от такой задрыги, как я, никто подобного не ожидает.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – пробормотал подавленный такой самоотверженностью Пыёлдин.

– Дойдет, – Брынза смотрел на Пыёлдина не мигая, и его воспаленные глаза с желтыми белками и красными прожилками излучали силу и уверенность. – Дойдет, Каша. Тебя не выпустят отсюда живым. А мы сами живыми не уйдем.

– Зачем же вы пришли?

– За тем и пришли. Ребята подойдут, ты их не прогоняй, ладно? В Доме много этажей, и все они пустуют... Мы еще сгодимся, помяни мое слово.

– Да на фига вы мне сгодитесь?

– Не говори так, Каша. Не надо так говорить.

– Ладно, замнем. А теперь скажи... Сколько их подойдет, что-то ты темнишь, Брынза!

– Знаешь, Каша, мне кажется, что они все время будут подходить... Нас ведь много развелось в последние годы. Видимо-невидимо.

– Кого это вас?

– Бездомных, безработных, бомжей, наркоманов, алкоголиков... Отовсюду нас выперли, Каша, нас выперли отовсюду. С квартир, с работы, с улиц выметают, с площадей, с вокзалов гонят...

– Сами виноваты! – жестковато произнес Пыёлдин.

– Конечно, – легко согласился Брынза. – Ты прав, Каша, ой, как ты прав! Мы и в самом деле сами виноваты. Упаси боже, чтобы мы винили кого-нибудь, кроме себя... Упаси боже! Мы плохие, Каша... Мы пьем водку, деремся, обижаем ближних. – Брынза коснулся локтем Лили, не то прося прощения, не то намекая, что именно ее он имеет в виду. – Мы не приносим пользы обществу, стране, родине... Не приносим. – Брынза сокрушенно вздохнул. – Но, Каша... Мы ведь и не хотим слишком много... Мы ничего не хотим. Дайте только дожить. Нам немного осталось. Если откровенно, нам почти ничего и не осталось.

– Да ладно тебе! – растрогался Пыёлдин.

– Каша, я знаю, что говорю... Нам немного осталось. Может быть, даже несколько дней... И потом, Каша, среди нас не сплошь подонки, пропойцы, воры и проходимцы... Учителя, врачи, инженеры всякие, ветераны войны и труда, ударники коммунистического труда... В прошлом, конечно. А уж они-то на похлебку предсмертную заработали, на глоточек вина, на подстилку в углу... Но они молчат, Каша, ты заметил? Мы все молчим. Не слышно нашего голоса ни по радио, ни по телевидению, с газетных страниц не доносится ни звука, ни стона, ни всхлипа... Нас как бы и нет. Наверно, нас и в самом деле нет... Мы просто тень от прошлой жизни. Только тень, Каша, только грустное воспоминание о былом. Да и оно вот-вот исчезнет...

– Все понял, – перебил его Пыёлдин. – Осознал. Проникся. Опечалился. А теперь – пока. Как я ни велик, но с Бобом-Шмобом не часто приходится разговаривать. Президенты, они крутоватый народец, капризный и довольно самолюбивый... Пока! Раздайся море! С горячим бандитским приветом!

Пыёлдин потряс кулаком в воздухе и неповторимой своей походкой, полуприсев, двинулся к кабинету Цернцица. За ним, едва касаясь ногами ковра, паря над ним, пошла Анжелика. И пока не скрылась за дверью, головы и заложников, и террористов с одинаковой скоростью поворачивались вслед за ней, и в глазах у каждого была безнадежность, полная безнадежность. Все вдруг осознавали ясно и твердо, что, когда мимо, мимо проходит такая женщина, жизнь можно считать неудавшейся, сломанной, а то и просто бессмысленной. И должно было пройти не менее часа, двух, прежде чем к людям возвращалась здравость мышления, а в глазах появлялся какой-то слабый, зарождающийся интерес к жизни.

Анжелика, казалось, не видела ничего этого, не замечала. Но это только казалось. Все она видела, все замечала. И улыбалась, и светилась изнутри внутренним светом. На всех, кто оказывался рядом, падали от нее отблески, радужные блики, солнечные зайчики. И самые, казалось бы, навеки погасшие, серые и бездарные ощущали вдруг в себе волнение, тревогу, способность к чему-то достойному...

Впрочем, и это проходило.

Невозможно слишком долго питаться чужим волнением, чужой тревогой, чужой любовью...

Это печально, но это так. Свою кровь сжигай, свою голову клади на плаху жизни, свое невосполнимое время бросай в топку любви – вот тогда и тебе воздается.

Если воздается.

* * *

Цернциц сидел за своим столом, держа на весу телефонную трубку, бешено вращал глазами и при этом еще умудрялся потрясать кулаком.

– Что-нибудь случилось? – спросил Пыёлдин.

– Где тебя носит?! – шепотом заорал Цернциц. – Президент на проводе.

– На чем-чем?

– Говори! – Цернциц протянул трубку. – Хохмить потом будешь, когда получишь свою поганую амнистию!

Пыёлдин взял трубку, повертел ее перед глазами, словно бы удивляясь непривычному предмету, поднес к уху, послушал, не доносится ли оттуда каких звуков.

– Алле! – Слово это получилось у него громче, чем следовало, и уже по этому можно было догадаться о его волнении. Он сел в кресло, закинул ногу на ногу, подмигнул Анжелике, которая расположилась рядом. Этими несложными движениями он старался придать себе уверенности. – Пыёлдин слушает, – сказал он несколько игриво. – С кем говорю?

– С президентом говоришь, – прозвучал в трубку грубоватый, напористый голос. Да, на том конце провода действительно был президент, всемогущий Боб-Шмоб, и у Пыёлдина на этот счет сразу отпали всякие сомнения, если таковые и были. И едва он услышал этот голос, как сразу успокоился, более того, появилось желание дерзить и говорить непристойности.

– Очень рад! – отозвался Пыёлдин. – Признаться, первый раз говорю с президентом.

– Я с тобой тоже, – прогудело из трубки.

– Ха! Значит, нам обоим крепко повезло!

– Не знаю, не знаю, – протянул президент. – Мне тут доложили, что тебе уже недостаточно денег, у тебя другие аппетиты появились...

– Правильно доложили.

– Чего же ты хочешь?

– Амнистию.

– Не понял?

– Да все ты понял! – сорвался Пыёлдин. – Не надо мне мозги пудрить! И дурить меня не надо. Я прекрасно понимаю, что стоит нам взлететь на вертолете, как его собьют над ближайшей поляной в ближайшем лесу. Переловят, перестреляют, некоторых там же на суках и вздернут. Не надо!

– Так, – прогудело из трубки, и на этот раз Пыёлдин явственно уловил холод, по его шкуре пробежал озноб, но он уже не мог остановиться, не имел права сбавлять тон.

– Все участники операции должны быть амнистированы президентским указом.

– Но это невозможно. – Боб-Шмоб, видимо, прикрыв трубку рукой, советовался с кем-то.

– Почему? – спросил Пыёлдин. Он хорошо помнил закон, который открыл ему сокамерник, какой-то профессор, сидевший за безнравственные отношения с юной студенткой. Закон гласил примерно следующее: многословные вопросы проще, потому что в них всегда присутствует ответ. Гораздо труднее отвечать на вопросы простые, примитивные, почти глупые. Невозможно слукавить, когда спрашивают «Где?», когда спрашивают «Когда?», когда спрашивают «С кем?». Поэтому, когда была возможность, Пыёлдин задавал вопросы предельно простые. И не потому, что постоянно помнил об этом законе, просто такой он был, этот Пыёлдин. И спросив у Боба-Шмоба «Почему?», он и сам не заметил, как поставил того в затруднительное положение.

– Амнистия – это, видишь ли... Длительный процесс. Это не одноразовое решение. Опять же, через Думу его надо протащить, а это месяцы... А подготовка общественного мнения...

– Слушай, Боб... Зачем мне все это знать? Может, нужна Дума, может, она вовсе и не нужна... Каждый час я буду сбрасывать вниз по одному человеку. А вы там, внизу, их отлавливайте. Но и это не будет продолжаться слишком долго, завтра я начну сбрасывать уже по пять, по десять человек каждый час. Усек?

– Я должен посоветоваться... Если ты думаешь, что в моей власти все решить самому...

– Советуйся, – великодушно разрешил Пыёлдин, несколько бесцеремонно перебив президента. – Только не слишком долго. А то люди делают свои выводы.

– О чем?

– О дееспособности президента. О том, как печется он о жизни граждан, избирателей... Я слышал, там, у вас, на земле, выборы намечаются, кандидаты на твою должность появились...

– Появились, – с досадой произнес президент. – Путается, понимаешь, под ногами мелочь пузатая... Претенденты! Смех, да и только.

– Ладно, меня нечего убеждать. Ты миллионы убеди. Те самые миллионы, которые скоро к урнам толпами пойдут... А претенденты... Гори они синим пламенем! Претендентом может стать каждый, кому не лень.

– Каждый? – усмехнулся Боб-Шмоб. – И ты тоже?

– А почему бы и нет?

– Только тебя и не хватало в этой компании.

– Если дело за этим – исправим! – Пыёлдина понесло, и он уже не мог остановиться. Дерзить, ерничать, бросать вызов – это было обычной его манерой при допросах, при задержаниях, при вечерних беседах в камерах, на нарах. И вот так просто отказаться от этой многолетней привычки было для него невозможно. Пусть принимают таким, каков есть.

– Давай, дорогой... Исправляй положение, – проворчал Боб-Шмоб. – На тебя вся надежда.

– А как насчет амнистии?

– Будем думать.

– Думайте, ребята, думайте... Только не затягивайте. Человеческие жизни на кону. А какие тут люди! Столпы рыночных отношений, опора нового порядка...

– Знаю, – коротко бросил Боб-Шмоб. – Список всех заложников у меня перед глазами. Повторяю – будем думать.

– О том, как выкурить нас отсюда?

– И об этом тоже.

– Не надо вам об этом... Не советую. Я ведь того... Бываю обидчивым.

– Я тоже из обидчивых, – ответил Боб-Шмоб. И лишь после этих слов Пыёлдин в полной мере осознал, с кем говорит, кому дерзит, перед кем куражится. Только сейчас до него дошло, какой бесконечной силой, властью, военной мощью обладает этот человек.

– Тогда мы столкуемся, – осторожно ответил Пыёлдин, пытаясь смягчить возникшее напряжение, но, сам того не заметив, еще больше его обострил, легкомысленно поставив на одну доску себя, отпетого уголовника, и президента великой державы. Это была явная ошибка, Пыёлдин спохватился, поздновато, но спохватился. – Надо бы еще созвониться, – предложил он.

– Будем думать, – в третий раз повторил Боб-Шмоб, и в трубке раздались частые гудки. Пыёлдин повертел трубку перед глазами. Подняв глаза, он увидел, что Анжелика улыбается.

– Чего лыбишься?

– Ты выиграл, – ответила красавица. – Выиграл, Каша! Он позвонил, ты высказал требования, не дрогнул, не стушевался. С ним же никто на равных говорить не может, все плывут и никнут. А ты еще и пригрозить изловчился. Он понял, что легкого решения не будет.

– А ты что скажешь? – обратился Пыёлдин к Цернцицу.

– Мурашки по спине.

– Думаешь, будет штурм?

– Скорее всего, да.

– Не решится.

– Он не сдастся, Каша. Он вообще не сдается. Может затаиться, уйти в берлогу, но не сдаться. Можешь думать о нем что угодно, причем самые злые твои мысли о нем будут правильными и справедливыми, но то, что это боец... Не отнимешь. Вспомни, как он с помощью танков, штурмовиков, бронетранспортеров на глазах у всего мира штурмовал парламент, который и провозгласил его президентом. Это было, Каша, это было. И заметь, в парламенте в это время сидел не уголовник Каша, а второй человек государства, третий человек государства... Кроме них, там были еще тысячи. И не шушера, которую ты захватил в моем Доме... Там собрались ребята покруче. И все остались лежать, Каша.

– Такие вещи нельзя повторять слишком часто, – сказал Пыёлдин. – Это никому не сходит с рук.

– А кто говорит, что они будут повторяться слишком часто? – усмехнулся Цернциц. – Они не будут повторяться слишком часто. Но раз, второй, третий... Это возможно. А больше и не потребуется.

– Такие вещи никому не сходят с рук, – упрямо твердил Пыёлдин.

– Ты завелся, Каша... Остынь. Проиграешь. Ты никогда не был хорошим игроком, у тебя другие достоинства... Но играть ты не научился.

– А ты?

– А я всегда неплохо играл, – твердо сказал Цернциц. – И ты это знаешь. Что он сказал о претендентах?

– Говорит, только тебя среди них не хватает – это он обо мне.

– Да? – Цернциц вскинул брови и посмотрел на Пыёлдина долгим взглядом, тот даже смутился – все ли в порядке у него с туалетом. – Да? – переспросил Цернциц, и откровенно блудливая улыбка пробежала по его губам. – Значит, невысоко он ставит своих конкурентов?

– Он их ни во что не ставит. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Да так, ничего серьезного.

– Говори, если начал!

– Если он может пренебречь конкурентами, значит, и тебя с твоими требованиями пошлет подальше. Мне так кажется, Каша.

– Нет, Ванька... В его словах прозвучало другое, – задумчиво проговорил Пыёлдин. – Претендентов он опасается, но на всякий случай материт их... Знаешь, как иногда Козел кричит... Держите меня, а то всех поубиваю. Боб-Шмоб ведет себя так же... Держите меня, а то не знаю, что с ними сделаю! Он может обозвать их как угодно, но не может пренебречь ни одним из них.

– Ни одним, говоришь? – Опять в голосе Цернцица прозвучали странные нотки, опять он подумал о чем-то своем и тут же стыдливо опустил глаза.

– Говори, Ванька, – сказал Пыёлдин. – Хватит глазками постреливать. Что задумал? Я же знаю, что у тебя всегда на уме какая-нибудь гадость... Ну?

– Каша, ты знаешь, кто выбирает президентов?

– Ну? – настороженно спросил Пыёлдин. – Я могу сказать, но ты же спрашиваешь не для того, чтобы услышать мой ответ. Говори.

– Шумят партии, голосят лидеры, бросают друг в друга предметы первой необходимости, плещут в лицо противнику всякой гадостью... один вон по шпалам при полном параде вышагивает, потрясая собственными мордасами, второй частушки распевает, матерясь и поплевывая по сторонам шелухой от семечек, третий на ушах ходит... Все это, Каша, чушь и пустота. От убожества это, от дури. Президентов выбирают не те, что с экранов вопят с утра до ночи, не те, которые стотысячными толпами вышагивают по площадям и улицам столицы, не те, что обклеивают плакатами общественные туалеты...