Текст книги "Откровение Блаженного"

АЛЕША – ВЕЧНАЯ НЕЖНОСТЬ

Он подарил мне семнадцать с половиной лет солнечного счастья.

Он помог мне более глубоко разобраться в таких истинах и явлениях, какими являются Жизнь, смерть, Бог, люди. Все вдруг обнажилось, открылось, распахнулось. Разверзлась бездна Вселенной. От края и до края. Люди – пылинки. Бог – прозорлив. Жизнь – эхо. А смерть… – рождение.

Я поверил в Главное. И теперь никогда не скажу: сын мой умер. Он – есть. Он видит и слышит Бога. Меня. Мать. Сестру. И мы не расстались. Мы вместе. Как раньше. Только в иных понятиях. И они ощутимы. Потому что были и остались Любовь, Нежность, Благодеяние. Потому что мы, его родные, также согреваемся благоуханным теплом его доброй, мягкой, чистой души. …Осенью я приехал в Волгоград. Во второй половине дня, когда Алеша пришел из университета, мы пошли с ним к Волге. С крутояра в прохладной тишине далеко обозревалась расцвеченная солнцем и небом водная гладь.

– Привыкаешь к городу?

Он молча кивнул головой.

– Скучаешь по дому?

– Да.

Спустились по тропинке. Когда Алеша сдавал вступительные экзамены, в свободные часы мы приходили сюда купаться. Он далеко заплывал. Тревожась за него, я кричал, чтобы немедленно «причаливал» к берегу. Втолковывал: «Это тебе не Терса и Бузулук… Водоворот! Аль подводное бревно!..»

Присели на валун. Вдали туманилась ГЭС. А там, за плотиной, в десятках километров в поселке Приморске жили родители моей жены.

Ему было три года, когда мы приехали к ним погостить. Я выпросил у тестя-рыбака лодку: покатаю сына. Поплыли. Я не подрассчитал… И нас подхватило сильной струей. И – понесло. Признаться, грести веслами я не мастак (рос на малой степной речке). Чем грозило? Могло дотащить до плотины. А там, как знать, что могло бы случиться. К счастью, в одном месте течение поослабло. Я воспользовался этим. И вырвался из его клещей. Да скорей – к суше!

Я примкнул лодку на цепь. Взял Алешу за руку:

– Страшно было?

Он помотал головой.

– Не врешь?

– С папой ничего не боюсь.

Пообедали. Прихватили с собой Лену. И пошли купаться на Волгу. Благо, она рядом за лесопосадкой. Голяком они резвились на песчаной отмели. Брызгались, радостно визжали! Какие радужные, счастливые минуты!

Вечером Алеша у подворья в полынах об расколотую бутылку глубоко порезал ногу. Шла кровь. Он же не заплакал. И терпеливо покряхтывал, когда в поликлинике медсестра промывала и зашивала рану…

Вернулись на набережную. И вновь перед взором – великая река. Алеше хотелось как можно дольше погулять со мной. Что ни говори, папин сын! Я сам наскучался по нем. Он в основном молчал. Был несколько сосредоточен, обеспокоен (неужели уже тогда его тяготили предчувствия и витала тень недоброго?). Я это понимал так: парень притомился: учеба, бытовые заботы и прочие мороки. Да еще – тренировки в спортзале. Ростом вымахал выше меня. Теперь надобно набирать вес, «нарабатывать» мускулы. Вообще он был физически здоровый, выносливый. Я, бывший перворазрядник по велоспорту, еле за ним успевал.

Как-то там, на огороде, нас прихватил ливень. Мы забежали под ветлу. И, прижавшись друг к другу, стояли ждали… Разведрело. Поехали. То по травянистой обочине, то по раскисшей дороге. Запыхавшись, потные, красные, мы выскочили на асфальт. Я похвалил Алешу за «успешный побег» и шутливо пообещал присудить ему третий разряд. На что он улыбнулся.

Нередко мы беседовали с ним, удобно усевшись на диване в зале. Он умел слушать с какой-то легкой, уважительной улыбкой. В конце разговора он излагал свои достаточно умные суждения, добавления.

Я кивал на скульптуры:

– Когда отойду в мир иной, то они будут напоминать тебе об отце.

– Папа, ты еще долго проживешь.

Алеша любил уют. Включал телевизор. Садился в кресло. С мороженым или орешками. К нему на колени умащивался кот – желанный дружок!

На дискотеку не ходил. Стеснялся. Как и я в юности. С друзьями у большого моста допоздна гонял в футбол. Потом они все во дворе сидели на скамейке. Через открытую форточку я слышал веселые голоса.

Поучать, давать ему советы было приятно: знаешь, что пойдут впрок! …Мы еще ходили по-над Волгой. Алеша спросил про кота Сеню:

– Все такой же игручий?

Я показал в царапинах ладони. Он вновь осветился своей сдержанной, но такой милой, любящей улыбкой.

– Алеша, на будущее лето поедешь со мной в Прихоперье, на мою малую родину, за чабрецом?

Я ожидал – откажется (пацанчиком возил его туда, ему не понравилось: дворы хутора в бурьяне, жара, искупаться негде – речку осушило, только болотистые плесы). Но ошибся. Он своим мягким баском молвил:

– Поеду, папа.

Дабы отца уважить? Или поменялся угол зрения? Но теперь уже не узнать…

Находиться рядом с Алешей было уютно и радостно всегда. Вот он только что научился ходить… Если я за письменным столом, то он понимал, что папа занят и по пустякам не досаждал. На ковре расставлял на «боевых позициях» солдатиков, самолетики, танчики и играл в «войнушку». Проголодается – я кормил его. Потом он сам забирался в кроватку, ложился, закрывал глазки. Просыпался улыбчивым. И первым делом крепко обнимал меня, а я целовал его в пушистый затылок.

Пошли с ним за молоком к бабушке Насте. Пришли. Хозяйка: – А я еще не подоила корову… Я поставил банку на веранде.

– Попозже зайдем.

Пока гуляли, Алеша плаксиво заглядывал мне в глаза:

– Баночку забыли!..

Возвращались домой. Постояли у церкви. Мужики красили купол.

– Там Боженька! – указывал он пальчиком вверх.

Как-то после обеда он стал рассматривать мои скульптуры. Спрашивал, как они называются. До них не дотрагивался. Лет десять назад к нам в гости приехал из Подмосковья брат моей жены со своим семейством. Два его малолетних сына такой хаос устроили! «Деревяшки» повсюду раскидали! Даже в унитазе плавали…

Часто ходили с ним в лес. Тут он внимательно разглядывал муравьев, бабочек, гусениц, указывал на цветы:

– Папа, не наступай на них, а то им больно будет.

Осенью собирали грибы. Он умел их находить. Радовался: «Они сами ко мне бегут!» А когда я разжигал костер, чтобы погреться, Алеша присматривался, как мне удавалось воспламенить влажные от мороси палые ветки.

И многое другое перенимал у меня. Например, в «глубокой» задумчивости постоять у книжной полки; зачесывать волосы на левую сторону («как у папы!»); не есть много мяса; ходить быстрым шагом, с перебежками.

Когда подрос, с друзьями ходил на соседнее озеро кататься на льду. Как-то пришел домой мокрый по пояс: в полынью угодил! Я не строго упрекнул:

– А другие ребята сухие!

Он молча утер рукавом мокрый нос.

В «штрафные» дни я отпускал его во двор. Он лепил снеговика. А я смотрел на него в окно.

Лена часто рассказывала ему сказки, которые сочиняла тут же, экспромтом. Она же для него рисовала на склеенных узких бумажных полосках увлекательные мультики. Ему очень нравилось.

Он уже научился сидеть. Однажды я зазевался. Он каким-то образом перевалился через перегородку кроватки. И шмякнулся животом на палас. В другой раз ерзал на пружинах дивана. Переусердствовал. И его выбросило на пол. В первом и во втором случаях Алеша не плакал от боли.

Позже хулиганистый соседский пацан из самодельного лука попал стрелой Алеше в веко, перебил слезный канал. Долго текла слеза.

Помню, он забрался по противопожарной отвесной лестнице на крышу двухэтажного дома. Я увидел. Стараясь скрыть волнение, попросил: «Осторожно слезай вниз». Он стал спускаться.

Гуляли с ним в Волгограде на Аллее Героев. Он побежал вниз по каменным ступенькам. И так быстро, что вскоре оказался на краю бетонного причала…

Бог спасал его и в другие разы. Я шел с ним по улице. Совершенно безлюдной. Вдруг перед нами вырос здоровенный мужик. Под глазом – фонарь. Явно кто-то «повесил» ему совсем недавно. Еще злость не унялась и теперь хотелось на ком-то сорвать ее. Тупо уставился на нас полупьяным оком: «Аль убить вас!» Алеша потянул меня за руку: «Пошли домой».

Спровадил я его к одной бабушке на дневное житье. Приду за ним. Хозяйка вздыхает:

– Сядет у окна и ждет своего папу!

Да и мне без него было не по себе. Вновь стали с ним домоседовать вместе. Перед школой Алеша полгода находился в детсадике. Вспоминается… Бросив игрушечный грузовик, он проворно переваливается через борт песочницы и, косолапя, раскинув для объятия руки, бежит ко мне:

– Папа! Мой папа пришел!

Подхватываю его:

– Соскучился, сынок?

Вместо ответа малыш еще крепче обхватывает меня за шею, прижимается, пытаясь поцеловать в щеку. «Родной ты мой…» Уже далеко отошли. А я все держу сынка. И никак не убавляется в груди волнение, доброе, исцеляющее. «Как хорошо, что он есть! – думаю я. – Разве можно что-то на свете сравнить с ним – бесценным сокровищем, с самым великим чудом на земле!»

Ночью жена просыпается. Просыпаюсь и я – так мне самому хочется. Я затаенно слушаю, как в теплой тишине, мурлыча от удовольствия, шлепает губами малыш. Но звуки все реже и реже… затихают совсем. «Ты не спишь?» – голос жены усталый и вместе с тем счастливый. Я сажусь с ней рядом. И мы любуемся на свое дитя: с последним глотком молока, едва оторвавшись от материнской груди, он лежит с открытым ртом и во сне улыбается. …Вот он, Алеша, утренний, румяный, сидит на моей широкой ладони. Смеется! Уже появился один зубик! …Вот тот день, когда его привезли из роддома. В машине не оказалось свободного места, и я бежал проулками. И – опередил!..

Вот он спит в кроватке. Аленушка берется руками за перегородку, становится на цыпочки, задирает головку:

– Папа, это кто?

– Твой братик.

– Можно я его поглажу?

Она пальчиками дотрагивается до жиденького вихорка.

…Вот тот благословенный час явления его на свет Божий. Я долго жду у роддома. Появляется в окне жена. Улыбается. Показывает руками: богатырь!

Потом я шел по весеннему, цветущему поселку и, задыхаясь от счастья, мысленно повторял: «У меня родился сын! У меня родился! У меня…» Хотелось, чтоб об этом знали все люди, птицы, солнце, небо! Я благодарил Бога всем любящим, нежным сердцем!

Записки несчастного отца

Эпитафии на сердце

Гибнут наши сыны. На безымянных, беспричинных войнах. Их калечат, губят, низводят в потоки грязи, дерьма повседневной жизни: наркотики, разврат, мордобой. И нет им спасения, ограждения ни от царя земного, ни от Царя Небесного. Неужели уж так безнадежно плох, грешен мой горемычный страдалец-народ?!

Зная и понимая, в какой порочной стране живу, я постоянно остерегался, боялся за жизнь своих детей. Родить, боготворить, надеяться и… в одночасье потерять!

Да, самая большая трагедия для человека – пережить своих детей. Воздам благодарение Всевышнему, если мои «Записки…» поспособствуют всем тем, у кого в крови – земная суетность, а в глазах – Небесная Вечность, познать суровую суть бытия, и они молитвой и практическим действием в худой час помогут, спасут тех, кто ими сердечно любим и безгранично им дорог. Счастье, коль дети живы. Все остальное – одолимо.

Сорок дней

1

«Иисус Христос, спаси и сохрани…» – ежевечерне перед сном я повторял вожделенно. Нет, не спас, не сохранил моего любимого дитяти. Может, моя клятва не доходила до Его слуха? И я просто заблуждался?..

•

Приглушенный плач жены:

– Святая Дева Мария, ты видела, как от раны умирал мой сын… Отчего же не помогла ему, не спасла? Ведь ты – Мать?

•

За свой век я испытал самое страшное: когда мне было два года, на войне погиб отец: рано умерла мать; и вот похоронил сына. Осталось последнее – сумасшествие?

•

В мгновение ока моя семья была низвергнута в бездонную пропасть несчастья.

•

Нет сил выдержать груз беды. Душа обуглилась. Память и разум… Лучше бы лишиться их совсем! Не знаю, что делать… Выпить водки, завернуться с головой в одеяло и заснуть? Хорошо бы – насовсем.

•

Благополучие, благодеяние, радость… А что это такое?

•

Еще как посмеюсь, когда свихнусь!

•

Ощущение такое: будто я сорвался в пропасть и лечу… лечу… вниз с перехваченным намертво дыханием.

•

Иду по улице с опущенным взором – словно стыжусь своей беды.

•

Научился пить водку, скрипеть зубами. И – ненавидеть жизнь.

•

Комнатная тишина высасывает из сердца остатки жизни. Я – утонувший в горе. Смерть принял бы как дар: думаю о ней ласково. Самоубийство не приемлю: увы, и этого будет мало!

•

«Это тот, у кого сын погиб…» И никто меня уже не называет поэтом.

•

Предпочел бы быть распятым на кресте, чем испытывать немыслимые душевные муки потери ребенка.

•

Шатаюсь, прозябаю на ночных сквозняках, в закоулках. Пьяный, я бреду по середине улицы. Перед самым носом затормозила машина. Выскочил водитель. Покачиваясь, я простонал:

– Почему ты меня не задавил?!

Он обнял меня:

– Дядя Витя, успокойся. Садись в кабину, домой подвезу.

2

Как воронье, налетели местные колдуны: поможем! исцелим! Не обращаю на них никакого внимания. В черных углях их глаз беснуется и никак не может найти выхода наружу ледяной сатанинский пламень.

Со мной – Бог?..

•

«Пусть страшные беды будут у моих соседей, у других людей, но только не у меня». И это произнесла женщина, причисляющая себя к верующим. И что-то сочиняющая «гуманное».

•

Слышу от людей разные утешения: с оттенком сострадания; порой – пустозвонные; а то и с откровенной издевкой. Но лучше бы – никакие. Невежество проступает отчетливо: «Как твои дела? (хотя знают доподлинно!)?.. Ну как ты?.. Как это ужасно!.. Жить как-то надо… («как-то… – уж лучше не жить совсем!)» Глубина горя безмерна. И всякие слова здесь бессильны. Они, как сор, как пыль, затрудняющие дыхание и застилающие для взора белый свет.

Иные меня подбадривают: держись! А за что держаться? Небо – черное, а земли – нет.

•

Неказистая старуха советует:

– А вы с супружницей родите еще. Оно и полегчает.

На память пришла мудрость матери, имеющей четырех сыновей.

«Вот, – показала она четыре пальца, – любой из них отруби, и одинаково больно будет».

«Расслабься. Забудься. Смирись…» Нет, мое горе останется моим, со мной. Оно – искус. И пока я человек… в остатном просвете своего будничного бытия по самой Высшей необходимости я буду терпеливо нести на горбу тяжелый крест судьбы.

•

Незнакомая женщина подошла ко мне. Встала рядом. Молча. С небесной покорностью и участием. Схожая лицом с Марией Богородицей. Я ощутил в душе умиротворение.

3

Да, нет горше трех горстей земли, брошенной мною в могилу сына.

•

Как-то в пьяной истерике я воскликнул:

– Лучше бы ты не родился!..

– Прости, родимый!

•

Вышел во двор. Темно. Стужа и ветер. Защемило сердце: как он там, на продувном погосте… один-одинешенек…

•

Уже поздно. В окне – темь. Алеша… Где задержался так долго? Когда придет домой? Скучаю… боюсь… и жду… жду… жду… А проем окна все черней и черней.

•

Тяжелее всего утром. Проснусь. И при ясном сознании – как удар молнии в висок: сына нет!

•

Наливаю в стаканы. Приятель:

– За упокой души твоего сына!

«За упокой…» Все во мне мучительно протестует. Сдержанно прошу:

– Водкой… не надо…

•

Круто бугрились мерзлые комья… Будто Алеша силился вырваться из могильного заточения: ведь толком еще не жил на белом свете!

Оттепель. Холмик оплыл, полого выровнялся, печально-покойно сросся с материнским покровом земли. Смирился со своей участью?

Господь, прими чистую душу!

•

Высшая дань памяти – слеза…

•

Своей ранней смертью Алеша достиг непомерной высоты. И я буду вечно взирать на него снизу – вверх. Как на самое желанное Диво!

Полугодовщина

1

Колокольный звон… Как сиротливо-нелеп его Божественный благовест в этом падшем, сатанинском мире!

•

По инерции врожденной опрятности продолжаю ежедневно бриться, чисто и приглядно одеваться. А впору бы обрасти бородой, грязью, лишаями и забиться в звериную нору!

Живу… будто исполняю чью-то недобрую волю.

Людской смех воспринимаю как издевательство надо мной.

Будто верлибр, читаю в газетах некрологи.

Сейчас для меня нет никакой разницы, что на дворе: день или ночь, ведро или промозглость. Безжалостно чередуются потеря воли и чувств, отчаяние, гнет безысходности, растерянность.

Слова, не соприкоснувшись с белым светом, умирают в обожженной слезами гортани.

Время – не лечит. Оно расшатывает, распыляет мои жизненные силы. Постарел. Худой. Страшный. Плаксивый. Обидчивый. Злой.

За зиму выпил водки больше, чем за всю жизнь. Почти не пьянел, хмель проходил тут же. Водка только на время приглушала боль. Она – ненадежная плотина, которая легко разрушается, и подспудно накопившаяся тоска черной погибельной лавиной захлестывает ослабевшую от страданий душу.

•

Встретился с бродячей собакой. Она глядит на меня, а я – на нее. У обоих печальные глаза: ей плохо и мне плохо. А как и чем помочь друг другу, не знаем…

•

– Уже предостаточно прошло времени, когда стряслась твоя беда… Поостыл, Алексеич?

– Остыну, когда сложу на груди руки.

– Я к тебе, Алексеич, с уважением… Ей-богу! Ну чем тебе помочь? Хошь со мной выпить? Аль с дочерью познакомлю… Она у меня, ох, какая расхорошая! Какая ягодка!..

•

С нездоровым лицом женщина попросила меня из ивового прутика выстругать амулет:

– Буду носить его на груди. Говорят, сердце исцеляет.

В голосе потаенная благая надежда.

Я было взялся… Но, поразмыслив, отказался:

– Сие святое действо должно совершаться с душой, в которой целительный свет и радость жизни. А моя душа уже не та… Она вся, до донца исстрадалась. В ней – темь. И – озноб. Зачем же – во вред?..

•

Я и жена. Сидим. Думаем об одном и том же. О горестном. Я нарушаю молчание. Две-три минуты говорю об отвлеченном. Не замечаю, как завожу речь о сыне… вроде бы безобидное:

– У него зуб побаливал. На каникулах хотел полечить – пломбу поставить.

Пауза.

И опять я:

– Перед отъездом Алеша купил ржаную буханку. На сухарики. Сказал, что вкусные…

У жены повлажнели от слез глаза. Спокойной беседы не получилось.

•

Порой я не понимаю своего внутреннего состояния. Как веление свыше: потребность ходить… глядеть… слушать… В любое время суток. В любую погоду.

Морось. Сумерки. Под ногами плещется вода. Остановился под фонарем. Бар. У раскрытой двери, на крыльце, двое. Курят. Парень и девушка. Парень сердито цвиркнул слюной в мою сторону.

– Отец, тебе чего надо?

Стою молча. Взираю в упор. С одежды капает дождевая влага.

– Ты что, не понял? Топай!

Я – не ворохнулся.

– Макс, оставь его…

– Да нет уж! Сейчас я ему…

И – вдруг закашлялся. Захрипел. Согнулся… Повернулся ко мне спиной:

– Да ну его… Блаженный какой-то!

И увлек подругу в многолюдную глубь злачного заведения.

2

Гляжу на звезды. Где-то там Алеша… Я кричу:

– Сы-ы-ы-но-о-ок!!!

Вселенная безмолвна.

Лишь душа содрогнулась.

•

Жизнь дает по крупицам, а забирает все сразу.

Масштаб беды настолько велик, что не поддается никакому осмыслению. Порой не верю в случившееся… Наваждение? Тень грозовой тучи? Пронесет? И вновь все наполнится радостью и счастьем?

Невыносимо больно смотреть на дочь и жену! Как облегчить их горькую участь? Как принять на себя всю тяжесть свалившегося на нашу семью горя?!

Живым – мучиться, а ушедшим блаженствовать.

Тороплю дни, недели, месяцы… Чем больше пройдет времени, тем я ближе к нему. Если бы я мог сегодня поменяться с ним местами!

Дабы окончательно не загнуться, надо оглянуться в прошлое, а шагнуть – в будущее.

Надо не щадить, а изматывать, истязать себя работой до обморочного изнеможения… рвать жилы… обливаться потом…

Моя спасительная соломинка – книги. И – деревья.

Несу домой буханку хлеба, значит, еще живу.

Хотя бы по нескольку строк, но пишу ежедневно о сыне: как бы продолжаю заботиться о нем, как о живом.

Поют птицы весны, а он глубоко в земле. И мне стыдно жить.

Тонны сырой глины давят на его грудь. А расплющилась моя душа.

Незнакомая девушка… плачет… Кто она? Вместе училась с Алешей? Вижу, как в ее руке вздрагивает букет. И алые лепестки падают на бугорок. Падают и – бледнеют.

•

Явно девичья рука положила на могилку цветок. Желтый. Цвет разлуки. В данном случае – вечной.

•

Впорхнуть бы к нему ласточкой!

•

В сновидениях улыбается мне – подбадривает!

•

Я полол картошку. Сорной травы – тьма! Вдобавок – жарынь! Вскоре стал уставать. Мотыга потяжелела. «Сынок, помоги!» – попросил я мысленно. Глядь, весь огород уже обработал!

•

Голубень пролесков. Движется сияние… Я окликнул. Свет брызнул и рассеялся. Никого. Одни прохладные деревья.

•

Тишина… если даже гром, буря. Она не отхлынет, не вспугнется, не поколеблется. Не могу до конца осмыслить. Но знаю: для меня… навечно… Она влилась, срослась с моей плотью, с моей жизнью. В ней – дыхание моего сына?

Блуждаю… Ищу… Где ты? По какой стежке или бездорожью мне идти? У кого спросить? Нас разделяет пространство? Или – всего один шаг? Может, ты стал ветерком? Облачком? Или – нежным утренним эхом? Ласковый свет неба коснулся лица и рук: я ощутил его близкое присутствие.

•

19 мая. По дороге на погост я нарвал полевых цветов. Само по себе получилось: весь букет небесно-голубой. Как глаза Алеши.

Нежная прозрачность. Покой. Я положил на могилу цветы: «С восемнадцатилетием тебя…»

Пришел домой. Обнаружил в пакете оставшийся цветок. Рассудил: «Это от Алеши».

Вершинная цветущая ветка Алешиной калины тянется, тянется к окну… Соскучился по родным?

Он прожил на земле самую счастливую часть жизни.

Высокие лучи солнца и струи дождя соединяют меня с ним.

Роса. Звезды. Бог. И – Великая Вера: Душа – вечна!

Земля – приют. Земля – мать. Она нежно обнимает своих детей. И никогда с ними не разлучается. …Упаду ниц на бугорок. Из отверстой груди, из сердца радостным ручьем изольется кровь, пройдет, пропитается сквозь пласты глины и песка… омоет животворным теплом его тело…

•

Жду… Войдет в дом Человек. Со светлым, воодушевленным взором. С затаенным дыханием шагну к нему вожделенно.

– Сын твой жив… – молвит Он… глазами Иисуса.

•

Я сегодня – на земле, он – на небесах. Я дольше прожил – здесь, он – там. И едина уготована нам Вечность. Где мы сольемся. И звездою Новой воссияем над Миром Всевидящего Творца.