Текст книги "Откровение Блаженного"

– Дак по Новому Завету… Отсебятины никакой!

– Знамо дело…

Ряснов кивнул головой в сторону церкви:

– Сам-то он по Завету живет, отец Василий?

– Вестимо…

– Суров?

– Не любит, коль мужики на его супружницу заглядываются.

– Ревнив, стало быть?

– До неимоверности!

– В таком разе тебе тут долго не задержаться: вытурит! Советую: дурака не валяй, а одумайся, убери бороду и вернись в школу.

– Всем нам должно одуматься…

– А-а! А-а-а! – заорал пробудившийся Валетов – это он так пел.

Он поднялся и побрел, волоча мешок. Вдруг замер на месте, остервенело захрипел:

– Скупердяи! Твари! Сволочи!

Тяжело дышал. Припадочно озирался по сторонам. И опять орал во все горло:

– А-а! А-а-а!

Словно плакал. Жаловался. Но, как видно, ни люди и ни бог его не слышали.

– Несчастный…

– Все мы несчастные…

– Значит, уезжаете?

– Сегодня…

– Не захотел ждать?

– Чего ждать?

– Второго Пришествия Христа. На днях должон… Вот и площадку ему готовлю…

Ряснов пожал Вениамину прохладную ладонь:

– Не придет Он к людям. Никогда. Ты ведь и сам не веришь…

Глухо ударил колокол. Воробьи спорхнули с изгороди. Вениамин попытался их сравнить с ангелами.

Солнце в полночь

Если Нина взмахивала длинными ресницами, то это означало, что она согласна с моим мнением. Если ресницы оставались неподвижными, значит, возражает.

– Полюби хорошего парня. Поженитесь. Детей нарожаете… Чего молчишь?

– А что говорить? Я ведь уже никого не люблю. Да и меня тоже.

– В твои-то двадцать лет?

– Можно и в двадцать старухой стать. Вон сколько у меня на голове седых волос! А морщин под глазами… Нет уж, моя песенка спета!

Нина теплой ладонью дотронулась до моей ладони:

– За меня не переживай. Ну невезучая… потому что ума нет. Помнишь, ты в школе литературный кружок вел. И на второй день меня вытурил. Правильно сделал: нечего хулиганку терпеть!

Я рассмеялся:

– Да, я тогда, ничего не подозревая, сел на подложенную тобою жевательную резнику… Это мелочь!

Нина не пошевелила ресницами. В больших глазах – предзимняя стынь.

– Расскажу тебе… Подзалетела я. А на аборт денег нет. Обошла тех, с кем переспала. Ну не всех, конечно… И что же? Никто ни копейки не дал: отбрехались, отгородились, будто первый раз меня видели. Рожать не захотела – нищету разводить. Да и не способна я с ребенком… К иной жизни привыкла – праздной, разгульной. Решила сама… Не стану во всех подробностях… В общем, заперлась я в своей комнате. Мать к двери подойдет, спросит: «Дочка, аль заболела?» Отвечу: «Здорова…» Он и помучилась, пока плод вышел наружу. Трупик завернула в исподнюю рубаху, положила в коробочек из-под обуви. Сунула под кровать. На третьи сутки со мною обморок случился от потери крови, оттого, что ничего не ела, не пила, от жуткой вони. Ночью оделась, тайком пробралась за калитку. На кладбище зарыла коробочек в сугроб.

Потом хотела руки на себя наложить. Какая же я паскуда бесчеловечная, шлюха подзаборная! Душа ребеночка являлась ко мне по ночам. Слышала его плачущий голосок: «Мама… мама…» Наяву слышала. Обливалась слезами: «Прости меня, сыночек…» С первой оттепелью на кладбище нашла коробочек, выкопала ямочку и похоронила. Сходила в церковь, долго простояла на коленях с горящей свечой перед иконой Божьей Матери.

Ее письмо, полученное мною незадолго до нашей встречи:

«…Темные силы взяли надо мною верх и пытались меня уничтожить. Это они ставят сотни преград, не пускают меня в церковь, разлучили с добрыми людьми, влезают в мои сны, в мою жизнь. Сам дьявол явился ко мне и дал зловещий знак: «Я буду менять лица…» По ночам он много раз будил меня и так долго глядел с потолка, что тело мое дрожало от ужаса. Но я не сдавалась, я плевала ему в рожу, непрестанно просила Господа помочь мне. Он (дьявол) сокрушал мою память, когда я пыталась полностью прочесть «Отче наш». Я сбивалась. Но снова и снова говорила: «Господи, помилуй! Господи, помоги!» Я не ведала, что со мной происходило: порой силы покидали меня, и мне тяжело было двигаться. Наступало что-то вроде временного паралича. Как мне жить дальше?

 
…В безысходность дорога ведет меня,
Слепая, я спотыкаюсь и рвусь в ущелье,
Где ждет погибель…
Я пережила так много!
Была черна от горечи и яда
Душа. И черным заревом мой путь
Был обозначен. Я бредила, в пыли
Безжизненной барахтаясь. Печально
Быть одинокой, нищим ощущать
Свой дух. Тяну я руки к Богу…
И к Вам взываю: помогите мне!
Ведь Вы меня сестрою называли,
Вы были для меня Вторым Иисусом…
 

…Накрапывал бусенец. Во влажной, пасмурной прохладе листья падали с деревьев, не вертюхляясь по-стрекозиному, а колом, отяжеленные каплями. Нина старалась не наступать на них. Потому что еще недавно их омывало летнее счастливое небо, а лепет напоминал лепет младенца. Она шла по безлюдной улице. И это хорошо, что безлюдной. Никого не хотелось видеть и слышать. Не хотелось, чтобы ее кто-то видел и слышал. Если бы жизнь замерла на месте и – вот он, бездонный ненасытный ров… небытие… Но все в мире продолжало двигаться, вращаться, властно втягивая в свою неодолимую стихию то, что рядом, и то, что в необозримом далеке. И ее, Нину, тоже. Влекомая этой неведомой силой, она не сопротивлялась ей. От ходьбы приглушалась, притуплялась тоска, и тело становилось послушнее, ощутимее. Ей хотелось, чтобы улица никогда не кончалась. И эти сумерки, и морось. И странный листопад: листья по-прежнему падали отвесно… как золотые слитки! «О, какое интересное, яркое сравнение!» – удивлялась Нина. Блестки радости? Неожиданно ногой угодила в колдобину, на лицо плеснулись ледяные брызги. И все враз погасло… «Боже мой, толком не жила, а уже старуха!»

Дворы. Палисадники. В поздних окнах знобкое, как дно колодца, мерцанье. Там люди. Семьи. Что-то и у них… Доброе? Худое? Тоже не в раю… Взять хотя бы вот эти два окошка. Они горят. Кто-то их зажег… Кто он? Какая душа? Судьба? Нина невольно остановилась. В двух шагах огоньки. И брезжило в них… Словно для нее зажжены… чтобы не заблудилась… Она почувствовала себя почти счастливой. Сладостно колотилось сердце. Калитка открылась сама. И остальные две двери жилья свободно ее пропустили. В комнате она увидела при свете двух свечей мужчину средних лет. На нем спортивные брюки, торс обнажен, бронзово бугрились мускулы. Стоя на полу, он, воинственно вскрикивая, как мечами, упружисто вытянутыми руками полосовал воздух, высоко и резко взбрыкивал ногами. Так длилось довольно долго. Она ждала… Вернее, остолбенев, взирала. Наконец он замер, закрыл глаза, расслабленно затаил дыхание. Затем, приложив сомкнутые ладони к челу, слегка наклонился, пошевелил губами… Поднял взор на Нину – карие глаза брызнули солнечным светом!

– Здравствуйте, – несмело промямлила она. – Я увидала в окошках огоньки…

– Только не врите, что зашли воды попить или воспользоваться телефоном.

– Да я не вру. Надо позвонить…

Он с наигранной строгостью погрозил ей пальцем, взял полотенце и вышел. В некотором роде «разоблаченная», Нина подсела к телефону. Никому она не собиралась звонить. Но вдруг он подглядывает со двора? Подумает что-то худое о ней: забрела наглая девица! А в самом деле, подумает же он о ней. Осуждающе? Или… черт знает как? Но теперь уж, как говорится, куда кривая выведет! Не ударяться же в бега! Для сущей видимости Нина сняла трубку, не думая, набрала номер. После двух-трех гудков она услышала голос, раздробленный по слогам паузами:

– Слу-шаю! Ко-го на-до?

Тьфу! Да это же Дмитрий! Угораздило!

– Нинуль! Нинуль! Радость моя! Не молчи! Я знаю, что это ты! Давай поговорим! Я страшно по тебе соскучился, по твоим медовым губкам! Когда встретимся? Давай прямо сейчас! Откуда звонишь? Подъеду мигом!

…– Чё ж, дочка, девять классов – тоже хорошо! Вон Карасева Галка с пятью классами заворачивает… Ларек свой открыла! Оно по нонешним временам шибко грамотным-то не нужно быть. Сколь их, ученых, в нищете бедствуют! Так что… – Мать задумчиво глянула на Нину: «Доча, доча… Все маленькая была, конопатенькая, болезненная. Помучилась с ней. А щас вон какая выросла, пышным цветом расцвела! Хоть завтра под венец! Но про то и заикнуться не моги – враз вспылит: «Успею в кабалу! Погуляю еще!» И – с подковыркой: «Вот ты в семнадцать лет замуж выскочила. Чего хорошего видела? Папа непробудно пил, избивая тебя до полусмерти. А потом и подавно опозорил – сбежал к другой женщине». Ан слова ее верные! Да каб сама… как красота не сгубила до времени! Что красиво, то и притягательно – всем хочется руками потрогать, полапать и тайком кусочек отломить!

С подругами Нина пошла в лес за ландышами. Оттуда вернулись с букетами, разошлись по домам. Нина жила на краю станицы у кладбища. Далеко топать. А уже притомилась. У автостанции села в машину местного таксиста. После лесной веселой прогулки ее щеки красил свежий румянец, а губы сочно розовели. В салоне безделушки-побрякушки, а на наклеенных фотографиях улыбались голые женщины. Заднее и боковые стекла затонированные (под интим!). И сам хозяин выглядел причудливо-пестро: красная шелковая рубаха, казачьи брюки с лампасами, на шее цепочка с медальоном – на нем фосфорически отсвечивал череп и две кости.

По приемнику пел Меладзе.

– Куда едем, принцесса?

– Домой к маме.

– К ма-а-аме! Деточка молочка захотела! Так и быть…

Поехали. Но почему-то в другом направлении. За станицей проскочили поле. За полем проскочили луговину. Спустились в Дикую падь.

– Маме еще один букет подаришь! Обрадуется!

Лазоревые цветы густо росли на склонах. Когда их тревожил ветерок, то казалось, что падь всплескивалась огнем. Рвали на выбор – ядреные, пламенно-красные с бусинками росинок на донце.

– Больше не надо. Жалко.

Сейчас Нина уже не жалела, что оказалась здесь. Юная душа пела, ликовала! Лицом нырнула в лепестковую трепетность, вдохнула незнакомый сильный аромат. И голова сладко закружилась, затуманилась… И Нина стала плавно подниматься в небо… Там, в небе, некто властный подхватил ее, понес еще выше… на мягко колышущееся облако…

Потом они еще много раз приезжали в Дикую падь. Огонь лазоревых цветов угас. Но цветы Нину уже не интересовали. Любовью с нею занимался не только Дмитрий. С остальных за полученное удовольствие с нею он брал деньги. Что-то перепадало ей.

Это было только начало.

– У тебя, Нинуль, блестящее будущее. Вон ты какая фигуристая! Прелесть! Ягодка! Сокровище! Но надо малость подучиться. Я устрою тебя на «Остров любви».

– Что это?

– Похлеще института!

Село, в которое они приехали, находилось поблизости от станицы. Улица у реки. Заросли тальника. Старица. Остров. На другой стороне полноводное русло. Посреди острова дом, поразивший Нину своим непривычным видом. Там, за спиной, унылые, обветшалые лачуги, избы, неказистые постройки, лопухи, рогоза, а тут – настоящий дворец! Обложенный мраморными плитами высокий фундамент, в узорном венце наличников просторные окна, стены из лучистых, ошкуренных сосновых бревен, черепичная полыхающая зарей кровля. Прихрамывая, встречать их вышла полная с усиками женщина, похожая на цыганку, облаченная в халат черного бархата. По-мужски пожала Дмитрию руку:

– «Абитуриентку» привез? Ладно, не будем на бугре торчать…

В комнате, в которую они вошли, Нина заметила кушетку и стол, на котором, как у врача, лежали блестящие инструменты.

– Девка мировая!

– Митя, не зуди под ухо! А то я тебя не знаю…

– Аль я подводил тебя, Елизавета?

– Дурачок! Я в том смысле, что довольна твоей работой. Почти все твои подопечные толковые, перспективные. Вон Мария – в Питере. По мобильнику с Гариком переговаривалась, Машкой не нахвалится, за рубеж командируют! Но давай по делу…

Елизавета проницательно, ощупывающим взглядом смородиновых глаз уперлась в Нину:

– Курочка… цыпленок… лапочка… Дай-ка я тебя как следует разгляжу!

Она ладонями сдавила ее плечи. Как игрушку повертела туда-сюда. Приказала раздеться.

– Нинуль, не стесняйся. Я отвернусь.

Нина сняла платье. Хозяйка повелительным жестом указала на трусы и лифчик:

– О них, детка, забудь раз и навсегда! Таков непреложный принцип древней профессии! – Команды звучали одна за другой: поиграй бедрами… наклонись… вздохни так, чтобы грудь коснулась подбородка… ляг на кушетку…

Плоским инструментом, похожим на линейку, поширяла в рот, оглядела десны, зубы.

– Ну-к языком сделай… будто хочешь с блюдца слизать остатки меда…

Елизавета присела на край кушетки:

– Все данные налицо!

– Я же говорил… – опять засуетился Дмитрий.

– Не зуди. Сделай одолжение. Нагло набиваешь цену… Не обману. Я порядочная женщина. Знаю, что почем…

Елизавета ватой, пропитанной спиртом, протерла ладони. Шевельнула усиком:

– Красивая девка. Но сколь их таких по России-матушке беспривязных неуков! А толк получается из немногих. В нашем деле мало быть смазливой, при теле. Надо еще обладать талантом, быть и художником, и поэтом, и философом, и актрисой. Это со стороны кажется… Ну кто она сейчас? Необразованная неуклюжая самка, уличная чувиха! На «Острове» преобразится – обретет интеллект, блеск, шарм! Тебе ли растолковывать?

– Как всегда, пять тысяч деревянными? – нетерпеливо держался за свое «кровное» Дмитрий.

– За эту красотку прибавлю. Не трясись! Ох, какой же ты, Митяй, жмот! Послала бы я тебя… Да дело свое знаешь.

– Стараюсь.

Дмитрий получил вознаграждение. Сдержанно, уже как чужой, сказал Нине:

– Малыш, веди себя достойно. Закончишь «курсы», приеду за тобой.

Хозяйка пожала ему руку, ласково толкнула:

– Проваливай.

– Еще найду деваху…

– Захлюстанку не волоки сюда – ненавижу! Тут не мусорная свалка!

– Как их разберешь?

– Не прикидывайся лопухом. Прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь.

Твердой рукой она по-матерински обняла Нину и повела ее в хоромы.

…– Так я стала «студенткой» «Острова любви», где отобранные начинающие путаны проходили специальную подготовку для последующей «большой и плодотворной жизни». А там, разумеется, кому как повезет, подфартит. Елизавета была одновременно и начальником и преподавателем широкого профиля этого «учебного заведения». Уборка, стирка, стряпанье входили в обязанность «студенток». Остальное – под ее ведомом. Она вела обучение по конкретной, «насущной» направленности без каких-либо отклонений в сторону политики, религии и прочих государственных наук. Программа, видимо, была тщательно продумана, составлена, отработана не самой Елизаветой. На столе перед нею лежали брошюры, книги… Изучались определенные темы по анатомии, различные эротические приемы и уловки, манеры поведения с партнером, умение владеть голосом, отрабатывались заранее заученные фразы, заключающие в себе элементы «психологического положительного воздействия». Это днем. А вечером – практические занятия. На мерседесах из города приезжали одни и те же парни – крепкие, уверенные, дошлые. Способы, манеры обращения со «студентками» у них были разнообразными, что тоже являлось непременным условием с прикидкой на будущее: ведь потенциальные партнеры будут разными. Иной раз парни инсценировали каприз, неудовольствие, а то и учиняли дебош с поколачиванием.

Елизавета озабоченно повторяла, что «сверху» торопят, подгоняют добром и худом, сократили срок «курсов» до двух месяцев (было четыре). В свежих «выпускницах» нуждались города. Лучшие направлялись за кордон.

– «Остров любви» – одно такое заведение на белом свете? – наивно поинтересовалась я у начальницы.

Она удивленно вскинула вороные брови:

– Что ты, милочка! Подобных «Островов» сотни, ежели не тысячи по стране. И их все больше и больше с каждым годом. Одни появляются стихийно, другие – при руководящем и материальном содействии высших структур. Но про то и мне не все ведомо. А какая надобность лезть в дебри? На хлеб и вино дают. Чего же еще!

Будучи в добром расположении духа, Елизавета рассказала о себе: приезжая… кандидат медицинских наук… замужем не была… Лаконично. Туманно. Почему на периферии? Так было угодно руководству: посчитали нужным направить сюда, осваивать глухомань. Ничуть не сожалеет: девушки сельские добротные, смышленые, а стало быть, возиться с ними – есть толк.

…Конец «учебы». Елизавета поздравила «выпускниц».

– Формально никакие дипломы и удостоверения вам ненужны. Все вложенные в вас, добытые вами на «Острове» ценности умело используйте на благо мужскому населению. И себе – на благо.

Девчата, породнившись с этой странно-грубовато-доброй женщиной, окружили ее с птичьим веселым разноголосьем, обнимая и целуя. Она всплакнула. Построжала.

– Последующая раскладка такова: разъезжаетесь по домам и ждете вызова на «Остров». Дальше кому что уготовано – профессионально работать в публичных домах, на панелях, в гостиницах. Или судьба улыбнется попасть в желанную, лакомую заграницу.

Точно в срок – минута в минуту! – явился Дмитрий. Петушино красуясь лампасами, прошелся среди девчат. Они спокойно поглядывали на невзрачного, хорохористого мужичка, улыбаясь, шутили:

– Эй, дядя, прокати на коняшке!

– Да он верхом отродясь не сидел!

– И кобылу от мерина не отличит!

– Девки, цыц! Мамка услышит!

Хохот! Визг!

– Ау, жених! Хватит заигрывать! Подь сюда! – позвала Елизавета.

Дмитрий, азартно сверкнув глазами и обиженно вздохнув, косолапо потопал к хозяйке.

– Оглоед ты ненасытный!

– Дак они сами начали заводить, подъеферивать!

– Гляди ты у меня! Загубишь Нинку… качки с тебя строго спросят! Мало не покажется!

– Да я и пальцем…

– Прохиндей ты каких поискать!

– А она как… не подкачала?

– Похвалы достойна: способная, ловкая! Правда, есть кривизна – шибко натурная.

– Это как понимать?

– Эх, казак-казак… Зря штаны с лампасами носишь! Словечко-то ваше, хоперское! Натурная, значит, характерная – упрется лбом и баста! Ничего, издержки молодости. Обломается. Обтешется. Выпрямится. Попадет в лапы мексиканцу или негру… те ребята… А в остальном – молодец! Хвалю! Буду ходатайствовать, чтобы в столицу ее… при фешенебельной гостинице… А покамест пристрой в райцентре. Сам знаешь где… вроде перевалочного пункта. Пусть там покантуется. Чай, не во вред. Ну, проваливайте! Надоели вы мне!

Баба, чтобы не выказать набежавшую слезу, захромала к стайке девчат.

– …Потом я отдыхала дома. Уже ни в чем не сомневалась, не мучилась в думках: все как получилось, так пусть и будет. А искать что-то… Куда, куда еще податься? Уборщицей на мизерный оклад? Или в чужом ларьке чахотку наживать на сквозняках?

В морозный вечер зашел ко мне Дмитрий:

– Оденься поприличнее…

Дом этот стоял в центре станицы. Внутри царила праздничная обстановка: яркий свет, музыка, на столах бутылки с коньяком, водкой, вином. И хотя на дворе был январь, в тарелках лежали виноградные гроздья, свежая земляника, арбузные ломти. Мужики на вид не уработанные, вальяжные, с бабочками и мобильниками. Женщины в длинных полупрозрачных и прозрачных платьях – все прелести напоказ! Красивые, похожие на актрис!

К нам подошел верзила с красным лицом, с выпяченным из-под брючного ремня животом:

– А-а, сутенер… Привел козочку на лужайку! Гляди, если…

– Иваныч, да разя я…

– …Ежели девка-дрянь…тады штаны с лампасами сдерем с тебя!..

– Прелесть! Маков цвет! И… с образованием!

– Это нам до фени! Нехай себя в деле покажет! А то мне тут будешь…

– Она постарается…

– Да что ты мне заладил! Пшел вон!

Дмитрий просительно протянул ладонь:

– Иваныч, не обидь…

– Фу, гнида! Задолбал! Бери! И чтоб твоего духа…

Как в светском обществе на балах (я видела в кино), дамы и мужчины важно прохаживались с бокалами шампанского, оживленно переговаривались, смеялись. И потихоньку-полегоньку пьянели. Я в одиночестве стояла у порога. Какая роль мне уготована, не сознавала. До определенного момента. Развязка наступила неожиданная, можно сказать, убийственная. Иваныч ощупал меня осоловелыми глазами от головы до пят:

– Щас мы проверим, чему тебя научила на «Острове» старая бестия! На что годишься! – Он громко похлопал в ладоши. Все примолкли, насторожились.

– Господа и дамы, примем экзамен у «выпускницы»! – И опять – ко мне: – Для начала разденься… обнажись…

Я стояла затаив дыхание. Нет, я знала, куда шла, к кому и для чего… Но что буду подвергнута столь позорному унижению, издевательству… Ведь здесь, как я поняла, присутствовала элита станицы! Разве они могут позволить?..

– Ваня, помоги ей!

С дебильной рожей верзила, как бумажное, легко сорвал с меня платье. В зале восхищенный возглас:

– Явление Венеры Милосской!

Потом в меня силой вылили полный бокал коньяка. Заставили танцевать. А «господа и дамы», взявшись за руки, кружились вокруг меня и орали во все горло: «В лесу родилась елочка! В лесу она росла!..»

Ближе к полуночи меня затащили в соседнюю темную комнату, повалили на диван. И все, кто был физически способен, по очереди ложились… Последний, с большим пузом, потный (явно Иваныч), сопел, как боров, вонюче елозил… и ничего у него не получалось. Озлобившись, он кулаком ударил меня по лицу, обозвал дохлой козой. И пригрозил, что, когда за мной приедут «из центра», даст плохую характеристику. И, мол, в глухомани я сдохну под плетнем.

Оно и впрямь, вскоре я заболела опасной венерической болезнью. Еле оклемалась.

– И образумилась?

– Увы, не образумилась. Никакого обещанного вызова я не дождалась. Может, Иваныч подговнял. Может, что иное… Фейерверк, звезды, радуга – все угасло. К лучшему ли? К худшему? Словом, стала промышлять в родном околотке на положении простой шлюхи. Мужики наливали самогонки, давали курево, кормили. Кто одежонкой обеспечивал, обувью. В баре познакомилась с подполковником в отставке. Сказал, что когда-то жил в станице. Воевал в Афганистане. Приехал из Костромы проведать родные края. В тот же вечер я с ним переспала. Он щедро заплатил. Поинтересовался, кто я да чья? Оказалось, он был другом детства моего отца. Я хотела вернуть ему деньги, мол, со своих не беру. Не взял. А быстренько собрался и ушел.

– День ото дня чувствовала, что спиваюсь, гнию заживо, тону в прокисшей баклуже. Не единожды жены моих любовников избивали меня в кровь. Менты брезговали брать в вытрезвитель, сажать в тигулевку. Жизнь моя висела на волоске. И если бы не сыночек… Он с небес протянул ко мне тоненькие, прозрачные ручонки… мой ангелочек…

– Нинусь! Алло! Алло! – сбивчиво кричал на другом конце провода Дмитрий. Почему-то Нина мысленно его представила не человеком, а медальоном с черепом… тем самым, который множество раз леденящей каплей скользил по ее щекам, голой груди, животу… Она в ужасе сморщилась, скрипнула зубами и швырнула трубку, которая пружинисто повисла возле ее колен, а в ней колебался, срывался голос. Некоторое время она пребывала, как в столбняке, с остановившимся дыханием где-то под ямочкой внизу шеи. Придя в себя и подавив волнение (не у себя дома!), огляделась: в простенке узкая кровать, под ней гантели, на столе малютка-магнитофон, бумаги, ручка, скрепки, ножницы… Тут же сахарница, банка с кофе, кружка, распечатанная пачка с печеньем. Большая часть избы занята книгами, они были аккуратно, по «линеечке» расставлены на полках. Кто он, хозяин? Ясно, что холостяк. Ясно, что не простой смертный. Увлекшись этой мыслью, Нина забыла про Дмитрия, про все-все… Она услышала за окном плеск… Усилился дождь? Как бы со стороны глянула в глазок: хозяин, освещенный оконным светом, из ведра лил на себя воду. Потом полотенцем обтер голову. Зашел в жилище. Порылся в ворохе белья. Сделав одно молниеносное движение, оказался в майке, которая плотно облегла его тело. И был он похож атлетической фигурой, смугловатостью и некоторой худощавостью лица, вздернутым носом на знаменитого актера-бойца Жана Клода. Но это внешне.

Он бодро, с легкой насмешливостью спросил:

– Дозвонились до своего друга?

Нина удивленно вскрикнула:

– Уважаемый…

Он шутливо поправил:

– Пока просто человек по имени Лаврентий. Запомнить нетрудно – был Лаврентий Берия – насильник, живодер! Но в отличие от тезки я безобиднее.

– Ну так вот, Лаврентий, как же вы догадались (я это заметила по вашему ироническому взгляду!), что сначала я никуда звонить не собиралась? А второе… Действительно я случайно набрала номер одного моего знакомого…

– Э-э, нет… Не случайно! И то, что вы звонить не собирались… В природе есть такая власть… И при некоторых ситуациях приходится идти у нее в поводу. Но это скучно.

– Мне, ей-богу, интересно узнать.

– Уговорили! Покоряюсь! Увидев вас, было немудрено понять по глазам, по движениям, что творилось в вашей душе. Отчего теряют голову в вашем возрасте? От любви, как от неразделенной, так и от обоюдной – никакой разницы. И там и тут чувства испепеляются. Любовь – понятие безграничное, не поддающееся никаким объяснениям. Она и творец, она и разрушитель. Еще ни один великий мыслитель не утверждал, что человек, обладающий этим чувством, полнокровно счастлив.

Последние слова Лаврентий произнес почти шепотом, с неровным придыханием. Нина даже внутренне опешила: с минуту назад она видела его, щедро излучающего жизнелюбие, доброго, веселого. Он же в свою очередь в ее лице заметил тень задумчивости.

– О чем вам взгрустнулось?

– Я подумала, что все мы, люди…

Он перебил (она и эту его черту приоткрыла для себя – нетерпеливость, когда эмоции плещут через край и хочется слушать только свой голос!) и докончил ее же фразу:

– …Беспомощные странники по необъятным просторам земного бытия и к тому же вечные грешники.

– Вы слишком сложно говорите.

– Книжно? Да, я фанатичный книгочей. Недаром же закончил филфак!

Нина указала на полки:

– И это все прочитали?

– Более того – перечитал, проанализировал сотни томов. И хочу сказать: умнее не стал. Скорее всего, наоборот. Книги дурачат, уводят разум от жесткой, реальной действительности, вредят, уродуют. Им нельзя доверяться. Доверишься – и пропал! Наступит крах!

– Но вы же доверились. И не пропали?

– Как знать… Но я продолжу. Тот же сверхгениальный Достоевский… Куда, к чему он зовет? К самоубийству! И Лермонтов – тоже. И Есенин. Один только Лев Николаевич Толстой… И конечно же Библия… В них вечные благотворящие истины. Вникнешь душой… и победишь зло. А победишь зло – имеешь право называться человеком.

– Вы верующий?

Лаврентий молчал. Возможно, не услышал вопроса. Его плечи тяжело обвисли, во взоре – растерянность, отчужденность. Нина вновь удивилась его резкой перемене поведения, посчитав себя лишней, виноватой в необдуманном, непрошеном визите. Хотела подняться и уйти.

– Нет-нет… – как бы встрепенулся он от навязчивой дремы. – Я не отпущу вас… вернее… Если вы сейчас уйдете…то…то у вас сложится обо мне мнение…

Нина, не осознавая своего волнения, стала прикуривать сигарету, но зажигалка выскальзывала, брызгалась искрами. Он взял в свою широкую ладонь ее ладонь вместе с зажигалкой. И тот солнечный свет в его глазах осиянно вспыхнул!

– Увы, но в моей «берлоге» не курят.

– Да. Вы же спортсмен.

– В некотором роде. И в большей степени не для наращивания мышц.

– Но для чего же?

– Все банально. Мысль в наших мозгах формируется из зародыша, как и все живое на свете. Зародыш нежен и пуглив. Ежели ему, выражаясь прозаически, не помочь извне, то он не разовьется, не проклюнется наружу, а завянет, затухнет, погибнет, как крошечный росток, лишенный животворной влаги. Мои упражнения, вода, безмолвный монолог являются питательной, благотворной средой для того, чтобы мысль проросла, окрепла и ее можно было осязать, потрогать на ощупь… как вот твою ладонь.

– Ого… – тихо обронила Нина. В этом «ого» смешались удивление, восхищение и нечто неосознанное, настораживающее, пугающее. Первоначальный романтизм как бы стушевался, обрел очертания «предметности», как привычная, но еще нужная вещь. Она не хотела этой потери. Не хотела потому, что потом они – он и она – станут равными в будничном, постылом естестве. И смысл этой встречи, беседы, ощущение взаимного тепла (он продолжал держать ее ладонь) утратятся, рассыплются. Не лучше бы равнодушно пройти мимо одиноких огоньков?

Он неохотно отпустил ее похолодавшую ладонь; оброненная зажигалка стукнулась о половицы, и язычок пламени зажегся.

Дабы «обрести форму», она глубоко вздохнула.

– Лаврентий, ваши глаза – как солнце в полночь.

– Вы пишете стихи? А я не люблю поэтов. Недаром о них говорят, что они «витают в облаках». Оттого поэзия – плод умственности, эфемерности.

– Вы – реалист?

– Я никто.

– Самобичевание?

– Исповедальное.

– Исповедуются в церкви.

– А я вот перед вами.

– И зря. Я не икона.

Как бы рукой от чего-то отмахнулась – подавила зевок. Его «признание» показалось нелепым, неуместным, неоправданно поспешным. Неловкость и чувство болезненной беспомощности подступили и охватили ее всю. Она пожалела о том, что говорила здесь. И услышанное ею стало быстро забываться… так, наверное, теряют сознание. Нина выбежала на улицу.

– …Каков же исход?

– Исход? Мы продолжали встречаться. Он уже так много и глубокомысленно-красиво не говорил. Видимо, уже не было необходимости – ведь я ему отдалась. Встречи проходили насухую – без вина. И курить он мне запретил. Да не то чтобы попросил, а запретил. Я не могла ослушаться. Ибо глубинные мои чувства он затронул. Он стал первым в моей жизни человеком, которому я настежь открыла сердце и взаимно хотела, чтобы и он открыл свое. Он редко злился и матерщины от него не слышала. Иногда, осененный лирическим настроем, сажал меня на колени, как бы всю до донышка просвечивая лучами глаз. Это были самые счастливые минуты! Из нашего диалога получалось что-то вроде верлибра:

«Я хочу целовать твои ресницы».

«А я их остригу».

«Я хочу целовать твои губы».

«А я их намажу горчицей»…

Помню, выключила ночник (я уже на житье перебралась в «берлогу»), а зажгла свечу. Он вопросительно глянул:

– В честь праздника Покрова Божьей Матери?

– Вот если язычок пламени качнется ко мне, то я должна уйти от тебя навсегда.

Я решила не скрывать от него свое мерзкое прошлое…

Какова же была его реакция?

– Спокойная. Он прижал меня к груди, поцеловал, как ребенка, в затылок, мирно пророкотал: «Теперь ты со мной. И все будет по-иному».

– А свеча?

– Пламя горело прямо. Это если бы он разволновался, всколготился…

Нина вздохнула:

– В жизни не бывает все гладко. Тем более в моей. Я это понимала. И с некоторыми издержками, исходящими с его стороны, мирилась. Мало-помалу, шаг за шагом в наших отношениях мы продвигались вперед. Все чаще затрагивали такой вопрос: надо ли делать свадьбу, зарегистрировать брак в ЗАГСе. Меня ничуть не тревожило, что он намного старше. При его-то физических и умственных данных! Смущало одно: неужели такой видный мужчина и до сей поры жил холостяком? Спросить неудобно. Сплетни собирать – не в моем характере.

Однако постепенно стала замечать, что иной раз он поглядывал на меня как-то искоса, с недоверием. Неделями не отпускал проведать мать. Сам ходил в магазин и на рынок за продуктами. Я только могла прогуливаться во дворе по узенькой кленовой аллее. А он твердил, что поможет мне стать «полноценным человеком». Мысленно я посылала его куда подальше. Сердилась, бухтела. Но не чрезмерно, не желая вызвать его ответный гнев.