Текст книги "Бонапарт. По следам Гулливера"

4 марта 1799 года французы осадили Яффу…

* * *

Яффа станет для Наполеона страшной страницей всей его жизни. Человек, лишенный всяких сантиментов, он будет вспоминать этот сирийский город до конца своих дней, сравнивая его с самым жутким кошмаром. Никогда – ни до, ни после – ему не приходилось бывать в таком незавидном положении, в каком он очутился по пути в центральную Сирию.

Случилось же следующее. Яффа оказалась твердым орешком: горожане с первого дня осады сдаваться отказались. Не подействовала и угроза полного истребления населения в случае взятия города штурмом. Попытка местных отбросить французов от крепости провалилась. Оставалось только сдаваться. Гарнизону Яффы было предложено сложить оружие до семи вечера; письмо с условиями сдачи в крепость доставили два парламентария – офицер и трубач. Но вскоре их отрубленные головы появились над крепостными стенами, насаженные на длинные пики. Французские солдаты едва сдерживались, чтобы тут же не броситься в атаку…

После двух дней осады крепость наконец пала, после чего началась резня. В конце дня Бонапарту доложили, что во внутренней цитадели заняли оборону почти четыре тысячи вооруженных турецких солдат (это были албанцы, или арнауты, как их называли турки). Они наотрез отказались сдаваться. Вскоре после того, как к ним был отправлен парламентер с белым флагом, над крепостной стеной французы увидели голову несчастного, насаженную на пику.

Все бы ничего, если не знать, что до Яффы была другая сирийская крепость – Эль-Ариш. Когда цитадель осадили французы, в ней к тому времени засели сотни янычар. Переговоры с турками не помогали: фанатики ни в какую не желали сдаваться! По воспоминаниям очевидца, в крепости творился какой-то психоз фанатиков. Правда, даже местный верховный мулла не догадывался, что против общего психоза существует прекрасное лечебное средство: пушки. Бонапарт был артиллеристом, поэтому сделать две огромные сквозные пробоины в крепостных стенах для него ничего не стоило. А дырявая крепостная стена – вроде как и не стена вовсе, так, фиговый листок цитадели.

Когда сквозь дыры в стенах янычары увидели французские позиции, они оцепенели. Но долго тереть глаза не пришлось. Пришлось делать другое – думать: сдавать крепость или умереть как один. Умирать сильно не хотелось, впрочем, как и сдаваться. Стали вновь думать… Но ураганный огонь времени для раздумий не оставлял. Пришлось торговаться (где Восток – там базар). Наконец договорились.

Бонапарт поступил с янычарами-арнаутами великодушно, взяв с тех слово, что ни один из них больше никогда не поднимет руку на французского солдата; а еще в течение года не покажет глаз ни в Сирии, ни в Египте. То есть предложил убраться на все четыре стороны. После чего пленных турок отпустили.

Так вот, как оказалось, во внутренней крепости Яффы засели те самые янычары, которые клятвенно обещали впредь не воевать. Именно это сильно возмутило французов. На сей раз клятвопреступников ждала незавидная участь.

Но случилось непредвиденное. Янычары согласились сдаться, но при одном условии: если им будет гарантирована жизнь.

– Мы будем биться до последнего! – кричали они из-за стен адъютантам Бонапарта Круазье и Эжену Богарне. – Умрем как один, если не пообещаете сохранить жизнь…

Адъютанты пообещали. Как выяснилось, на свою голову. Впрочем, и на беду тех, кому дали слово. Ведь условия были давно оговорены, еще перед штурмом города: в случае оказания сопротивления – всем смерть. Так сказал главнокомандующий, иных мнений быть просто не могло. Адъютанты были слишком молоды и неискушенны, а потому сделали непростительную ошибку. Бонапарт был взбешен! Когда ему показали сотни пленных, он в растерянности воскликнул:

– Что эти люди хотят от меня? Чем их кормить? У меня даже нет кораблей, чтобы перевезти их в Египет или во Францию…

– Но, генерал, не Вы ли настоятельно требовали от нас предотвратить резню? – посмел возразить Эжен Богарне.

– Да-да, вне всякого сомнения. Но только в том, что касается женщин, детей, стариков и вообще мирных жителей, а не солдат с оружием в руках…

Главнокомандующий не находил себе места. И зачем было обещать этим несчастным жизнь? Пусть бы умирали в бою, как гибнут настоящие солдаты… Три дня ушло на раздумья. Отправлять арнаутов в Египет оказалось не с кем, на счету был каждый штык; отпускать на все четыре стороны означало рано или поздно встретиться с ними в бою. Значит, их следовало расстрелять. Всех до единого, без исключения, пришел к выводу Бонапарт[66]66
  В последний момент исключение все же сделали для нескольких сот оказавшихся в плену египтян и турецких артиллеристов – их включили в состав французской армии.


[Закрыть]. Несмотря на то что в песках было невыносимо жарко, по спине пробежали мурашки. Он их обязательно расстреляет! Пусть запомнят все: слово главнокомандующего – закон!

Арнаутов выводили партиями на берег моря и методично расстреливали. Одна партия, вторая, третья, десятая, двадцать пятая… И так более трех тысяч пленников[67]67
  Расстреливали не всех. Некоторых пленных обезглавливал находившийся в армии Наполеона палач-мусульманин.


[Закрыть].

Бонапарт, кусая губы, молча сидел в походной палатке. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Как, впрочем, и солдаты его армии. «Никому не пожелаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел», – рассказывал позже один из наполеоновских офицеров, прошедший с Бонапартом Сирийскую кампанию. Сам же полководец при воспоминании о той трагедии становился замкнут и сосредоточен. Потому что он знал: краснеть было за что…

А потом, словно в отместку за содеянное, для французской армии наступила пора неудач и лишений. Во второй половине марта 1799 года Бонапарт осадил хорошо укрепленную крепость Акра (французы называли ее Сен-Жан д’Акр, турки – Акка), расположенную в 30 лье[68]68
  Лье – старинная французская единица измерения, равная приблизительно 4,5 км. Сухопутное лье = 4444,4 м (4,16 версты); морское = 5555,5 м.


[Закрыть] к северо-западу от Иерусалима и в 36 лье к юго-западу от Дамаска. Взятие этой стратегической крепости в Западной Галилее открывало путь на Дамаск; а дальше… Евфрат, Багдад и Индия! «В этой скорлупе – моя судьба…»

Но несколько кровопролитных штурмов закончились полной неудачей. Мощные пушки и мортиры, способные разбивать самые крепкие крепостные стены, остались на кораблях, которые перехватили британцы. У стен Акры лежали сотни убитых французских солдат; еще больше стонало в полевых лазаретах. Через два месяца осады стало очевидно, что крепость завоевателям не по силам. Позади – разрушенная Яффа, на улицах которой сотни разлагавшихся трупов; впереди – неприступная Акра. Началась чума. Вскоре стало не до Акры…

«Получение неприятелем подкрепления и еще ожидаемое им делали успех осады сомнительным, – писал Бонапарт позже. – К тому же мы, находясь в таком отдалении от Франции и Египта, не могли снова подвергать себя потерям: в Яффе и лагере мы имели 1200 человек раненых, чума свирепствовала в нашем походном госпитале».

Следовало определяться.

* * *

В эти дни главнокомандующий внимательно перечитывал древнюю историю. Больше всего его интересовала Вторая Пуническая война. Хорошим подспорьем были трактаты Тита Ливия. Чем больше читал – тем больше сравнивал себя с отважным Ганнибалом.

Ганнибал был самым великим из древних полководцев. В 216 году до н. э. он с такой легкостью громил римские легионы, что никто не сомневался, что дни Римской империи сочтены. Так бы оно и случилось, если бы Ганнибал не увяз.

После того как карфагенянам покорилась Капуя, считавшаяся вторым после Рима городом на Апеннинском полуострове, исход войны уже не подвергался сомнению. Перед отъездом Ганнибала из Капуи горожане обратились к нему с просьбой разогнать римский гарнизон в соседнем городке Казилине. Вскоре туда был послан отряд легкой конницы. Карфагеняне были уверены, что римляне разбегутся при одном ее появлении. Но те не разбежались. Небольшой гарнизон в тысячу воинов принял бой и отбил нападение.

Раздосадованный военачальник бросил на подмогу пехоту, снабдив ее осадными орудиями. Когда солдаты подошли к крепостным воротам, те внезапно распахнулись и две когорты римлян стали расправляться с растерявшимися захватчиками. Понеся значительные потери, карфагеняне отступили и на этот раз.

И Ганнибал принимает роковое решение. Он посылает в Казилин огромное войско. Это цвет и гордость всей его армии, во главе которой находился знаменитый военачальник Магарбал. Римляне оборонялись стоически. В пылу битвы им удалось уничтожить осадные орудия и убить трех боевых слонов, наводивших на противника настоящий ужас. Потери карфагенян исчислялись тысячами, но цель так и не была достигнута. Узнав о случившемся, Ганнибал собирает всю армию и лично ведет ее к Казилину. Началась долгая осада. Очередной мощный штурм, которым на сей раз руководил прославленный полководец, проваливается.

«Убитых было достаточно много, если подумать, как мало людей осталось в городе, – читал Бонапарт у Тита Ливия. – Павших было бы еще больше, если бы ночь не прекратила сражение. На следующий день все горели желанием идти на приступ, особенно после того, как перед ними выставлен был золотой стенной венок, а сам вождь корил своих воинов… за ленивую и вялую осаду крепости на равнине…»

Но крепость словно заколдована. Не помогают ни подкопы, ни внезапные вылазки. На лицах карфагенян отчаяние.

Тем временем наступала зима. Ганнибал снял осаду и, оставив у стен города небольшой гарнизон, отправился в Капую. Зимовка в Италии закончилась плачевно. В войсках карфагенян началось пьянство и мародерство, их перестали бояться местные жители. Римские отряды громили захватчиков по частям. Через полгода в результате переговоров Казилин был взят. Но овладение крепостью уже ничего не значило: такая победа стоила десятка проигранных сражений. От когда-то победоносной армии не осталось и половины. Войска пали духом и оказались неспособны к серьезным баталиям. Пришлось срочно возвращаться домой. Однако это не помогло. Казилин стал началом окончательного поражения…

Бонапарт не хотел, чтобы Сен-Жан д’Акр стал вторым Казилином. И он решился. 20 мая 1799 года главнокомандующий отдает приказ возвращаться обратно в Египет. Осада Акры стоила его Восточной армии пяти тысяч раненых и убитых, включая гибель трех генералов, в частности начальника инженерных работ бригадного генерала Каффарелли дю Фальга[69]69
  Во время боя пуля раздробила локтевой сустав правой руки Каффарелли, после чего хирург Ларрей произвел ампутацию. Тем не менее из-за начавшейся гангрены генерал вскоре умер.


[Закрыть], и молоденького адъютанта Наполеона – капитана Круазье.

Отход всегда тяжелее самого неудачного наступления. Невыносимый зной, нехватка воды, сопротивление местных, чума… Позже, оказавшись в России, Наполеон чаще всего вспоминал Сирию, ужасы которой оказались схожи с русскими своей неотвратимостью. Ледяная стужа, партизаны, голод, дизентерия… Правда, имелось одно серьезное отличие: Бонапарт в 1799 году еще не был Наполеоном образца 1812 года. Тогда, в африканских песках, он лишь становился им. За тринадцать лет до Московской кампании полководец пока даже не мечтал об императорской короне, являясь просто главнокомандующим одной из французских армий.

А потому он тихо брел вместе со своими солдатами сквозь раскаленные пески. Среди личного состава свирепствовала чума. Чумных оставляли умирать в пустыне. Но раненых и больных (не чумных) несли с собой. Всем конным Бонапарт приказал спешиться: лошади – для повозок с ранеными и больными. Видя среди пеших главнокомандующего, ворчуны быстро успокаивались: раз пешком идет Сам, роптать, право, не к лицу…

Бонапарт был спокоен. Причиной этого была уверенность, что его усталые, измученные солдаты в темных очках[70]70
  Имеет место версия, что первые темные очки появились именно во время Египетского похода Наполеона. Это было своего рода ноу-хау главнокомандующего французской армией. Впрочем, как и консервы в металлических банках.


[Закрыть] никогда не подведут своего главнокомандующего! Как и он их. Потому и бредет вместе с ними сквозь эти вязкие пески; а если кого скосит чума – первым протянет заболевшему руку. И солдаты это знали.

В Яффе чума косила французов десятками. И Наполеон был, пожалуй, единственным, кто, не колеблясь, входил в чумные палатки, переполненные заразными больными, где беседовал с теми, кто еще мог говорить. Моральная поддержка дорогого стоила: многие выздоравливали!

Подобное под силу было не всем, не выдерживали даже доктора. Боясь заразиться, отказался идти в чумную палатку хирург Бойе. Нет так нет. И тогда над трусливым лекарем эти измученные солдаты начинают громко хохотать! Начальству нет нужды расстреливать труса (слишком ценны для армии военные хирурги!), а вот бесчестье трусишке было обеспечено. Согласно приказу главнокомандующего, бедолагу Бойе в женской одежде провезли по улицам Александрии с табличкой на спине «Недостоин быть французским гражданином, ибо трус».

Лучше б расстреляли…

* * *

Египетская кампания со временем стала для Бонапарта некой ахиллесовой пятой. При воспоминании о древних пирамидах и сфинксах, Сирии, Яффе и неприступной Акре, пустыне и чумной лихорадке он часто терял душевное равновесие, а иногда и вовсе впадал в жуткую депрессию. Даже тяжелое поражение в России меркло перед угрызениями совести за африканские события. Ведь помимо Яффы, широкую огласку получила еще одна трагедия, произошедшая в том походе.

Все началось с того, что британский полковник Роберт Вильсон опубликовал в английских газетах материал, рассказывавший о поступке Бонапарта, который, по его мнению, можно было отнести к самому тяжкому преступлению. Будучи на Ближнем Востоке, писал Вильсон, «узурпатор» совершил… массовое убийство. Якобы тогда по указке главнокомандующего было умышленно умерщвлено (отравлено) не менее сотни больных и раненых французских солдат. Мало того, витийствовал Вильсон, Бонапарт лично травил солдат опиумом! Европа, ойкнув, вздрогнула. После этого даже сочувствующие Наполеону стали относиться к нему презрительно.

То, несомненно, оказалось изощренной газетной уткой, до которых британцы весьма падки. Вильсон был выдумщиком и откровенным лгуном. Однако сплетню быстро подхватили охочие до сенсаций газетчики – и пошло-поехало… Вскоре каждый европеец ничуть не сомневался, что Наполеон – кровожадный убийца.

На самом деле все было не так. В один из дней отступления выяснилось, что больных чумой никак не меньше сотни человек. Что-то нужно было делать. Оставлять одних в пустыне – значит обречь несчастных на жестокое истребление турками. Как быть? Бонапарт вызвал к себе главного врача армии Деженетта:

– Что делать с чумными больными, их слишком много? Ежели оставить, их всех перережут османы…

Доктор растерянно пожимал плечами.

– Нельзя ли дать им опиума для облегчения страданий? – посмотрел на растерявшегося врача главнокомандующий.

– Мой генерал, – взмолился Деженетт. – Я свой долг вижу только в помощи больным, но никак не в умерщвлении. Да и…

– Продолжайте…

– Да и если бы Вы отдали мне такой приказ, его невозможно было бы выполнить…

– Почему? – Бонапарт нахмурился.

– В походной аптеке опиума слишком мало. Это количество предназначено только для раненых. Оставив их без помощи, мы понесем еще бóльшие потери…

Больных чумой пришлось оставить на милость врага. Турки никогда не отличались снисходительностью к пленным: несчастных французов всех перерезали…

Случившееся ставят под сомнение воспоминания личного лекаря Наполеона на острове Святой Елены Барри О’Мира. Вот как он преподносит эту историю, рассказанную ему лично Бонапартом:

«Прежде чем покинуть Яффу, и после того как большое число больных и раненых было принято на борт кораблей, я узнал, что в госпитале находятся солдаты, столь опасно больные, что их нельзя сдвигать с места. Я немедленно приказал всем шефам медицинской службы проконсультироваться вместе, что следует делать в этом случае, и свое мнение доложить мне… Они… выяснили, что семь или восемь солдат настолько больны, что… никаких шансов на выживание у этих больных нет, и они не проживут более двадцати четырех или двадцати шести часов; более того, пораженные чумой, они могут распространить эту болезнь. Некоторые из них… страстно умоляли, чтобы их предали смерти. Ларрей[71]71
  Главного военного хирурга французской армии Доминика Жана Ларрея Наполеон называл «добродетельнейшим из людей, которых я знал». Ларрей был трижды награжден орденом Почетного легиона. Во время битвы при Ватерлоо он лично участвовал в помощи раненым под огнем; мужественный хирург был замечен герцогом Веллингтоном, который приказал своим солдатам не стрелять в его сторону, дав Ларрею возможность собрать раненых.


[Закрыть] придерживался того мнения, что их выздоровление невозможно и эти бедняги не смогут долго просуществовать; поскольку они еще могут оставаться живыми, когда в город вступят турецкие войска, которые привыкли причинять жестокие мучения своим пленникам, Ларрей считал, что было бы актом милосердия пойти навстречу пожеланиям этих бедняг и на несколько часов сократить их жизнь. Деженетт не поддержал это предложение, заявив, что в соответствии со своей профессией он должен лечить больных, а не умерщвлять их…

…Я приказал кавалерийскому отряду до пятисот всадников остаться в городе и не покидать госпиталь до тех пор, пока не умрут все солдаты. Кавалеристы остались и потом доложили мне, что все больные скончались до того, как кавалерийский отряд покинул город… Такова правда всего этого дела».

Это подтверждает и миссис Абелль. Она утверждает, что, согласно рассказу Наполеона, с больными был оставлен арьергард, остававшийся там до тех пор, «пока сама природа не сделала своего дела и не освободила несчастных солдат от их страданий».

Ясно одно: история, произошедшая в Яффе, очень запутанная. Оказавшись на острове Святой Елены, Бонапарт, бесспорно, старался, чтобы человечество запомнило его как блистательного полководца и справедливого императора. Поэтому пришлось многое приукрашивать. Война – штука серьезная. Вряд ли какой-нибудь военачальник из-за шести-семи чумных больных стал бы рисковать жизнью пятисот солдат. И в этом вся суровая правда…

Отдыха в Каире не получилось. Через несколько дней пришло известие, что близ Абукира, где годом раньше французы потеряли флот, высадились вооруженные до зубов янычары[72]72
  Англичане не могли спокойно взирать, как в Египте (по сути, на подконтрольной им территории) хозяйничают непримиримые их враги – французы. Британцы вынудили Оттоманскую Порту объявить Франции войну.


[Закрыть]. Наконец-то, кричали они, мы разделаемся с оккупантами!

У Бонапарта с турками были свои счеты. Сгруппировавшись, французы тут же двинулись навстречу противнику. Едва на горизонте замелькал неприятельский авангард, прозвучал сигнал к атаке. Рубка оказалась скорой и победоносной. Пятнадцать тысяч турок остались лежать на поле брани. Пленных не брали[73]73
  Раненного в руку турецкого командующего Мустафу-пашу Бонапарт пощадил по причине того, что тот храбро сражался.


[Закрыть].

Как вспоминал гофмаршал Бертран, в том бою он впервые оказался поблизости от Наполеона. Его удивлению не было предела, когда главнокомандующий крикнул одному из офицеров: «Эркюль, дружище, возьми с собой двадцать пять солдат и атакуй этот сброд!» Подумав, что сошел с ума, Бертран не верил своим глазам: козырнув, офицер бросился с кучкой солдат на тысячу турецких всадников…

«Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек», – вспоминал позже Наполеон.

То была вендетта. Вендетта по-французски, устроенная корсиканцем…

* * *

Во всей этой суматохе до Франции дошла страшная весть: среди больных чумой оказался и сам Бонапарт. Солдаты подтверждали: действительно, в последние дни главнокомандующего никто не видел…

В Париже весть о гибели генерала Бонапарта восприняли чуть ли не с ликованием. Баррас не скрывал радости: наконец-то он избавился от опасного союзника. Жозефина, предававшаяся праздности и разврату, узнала о смерти геройски погибшего мужа, как это часто бывает, одной из последних. Конечно же, от Барраса.

– Друзья мои, – обратился он к собравшимся в Люксембургском дворце. – Наш траур слишком глубок, чтобы мы продолжили вечер. Прошу всех разойтись. Доктор Дюфур, попрошу вас остаться для оказания помощи мадам Бонапарт…

Жозефина, держась за руку преданного Ипполита, присела. По-видимому, ей «сделалось плохо»…

Пока парижане раздумывали, где будет покоиться забальзамированный (по египетскому обычаю) прах их кумира (предлагался Музей естественной истории), самому Бонапарту заниматься такими «мелочами», как собственные похороны, было, в общем-то, некогда. Там, в Египте, вдали от дома, среди сфинксов и пирамид, его неотступно занимала мысль о покинутой жене. Письма в Париж на имя мадам Бонапарт летели чуть ли не ежедневно. Пылкие, страстные, длинные и… очень откровенные. Их автор с нетерпением ждал ответных признаний в любви и преданности. Но в ответ не получал ничего. Пустота. Холодная и убийственная. Кокотка, Жозефина оказалась неспособна кого-либо по-настоящему полюбить. Но пока Бонапарт никак не мог этого понять. Вернее – не хотел понимать. По крайней мере, до поры до времени. Слишком долго приходило к нему осознание страшной действительности.

И все-таки рано или поздно правда должна была выплыть наружу. Обычно она приходит из уст самого близкого друга – того, кто может, не боясь, сделать больно, но при этом подставить плечо. Из тех, кто был с Бонапартом на «ты», в Египте рядом находился преданный Жан Андош Жюно. Последний не только догадывался об изменах супруги своего командующего, но и был хорошо об этом осведомлен.

Жак Бенуа-Мешен: «…Жюно получил письмо от своей семьи, в котором говорилось о том, что Жозефина открыто обманывает своего мужа, а весь Париж над этим потешается. Возмущенный, даже не представляющий той ярости, которую он спровоцирует, Жюно показал это письмо Бонапарту. Тот же был этим потрясен».

Да, Жюно не выдержал. И однажды выложил патрону всю правду (произошло это недалеко от сирийского городка Эль-Ариш).

– Кто?! – не поверил ушам Бонапарт. – Кто этот негодяй?! – набросился он на Жюно.

– Ипполит Шарль. Ну, тот щеголь, который постоянно вертится рядом с вашей супругой…

– Почему я узнал об этом только сейчас? Почему, якорь тебе в печень! – крикнул, перейдя на корсиканский, обманутый муж и подошел вплотную к испуганному товарищу. – Я в недоумении, Жюно…[74]74
  Генерал Жюно жестоко поплатится за свою несдержанность. Он станет единственным из близких к Наполеону генералов, кто так и не дождется маршальского жезла.


[Закрыть]

Бонапарт был в ярости. Полгода, всего полгода – и уже рогоносец! Жозефина, как она могла?! Ведь никто так не любил эту женщину, как он, ее преданный Наполеоне…

Потом он вызвал секретаря Бурьенна[75]75
  Бурьенн, Луи-Антуан-Фовель де (1769–1834) – знаменитый личный секретарь Наполеона. Воспитывался в Бриеннской военной школе, был другом Бонапарта. В 1797 году Наполеон сделал его своим секретарем. В 1806 году оказался замешан в хищениях на крупную сумму. Попав в немилость и потеряв все свое состояние, проживал в Париже вплоть до падения Наполеона. В 1814 году, вернув деньги, полученные им от временного правительства Талейрана, был назначен генеральным директором почт. Перед «Ста днями» в течение недели являлся префектом парижской полиции, из-за чего амнистия Бонапарта от 13 марта его не коснулась (как, впрочем, и Талейрана). Автор уникальных 10-томных мемуаров (вышли в Париже в 1829 году). Умер в доме для умалишенных.


[Закрыть]. Требовалось хоть на кого-то излить накопившийся гнев. Луи-Антуан Бурьенн – именно тот, кто обязан был рассказать ему обо всем первым. Но личный секретарь главнокомандующего, во-первых, не был болтуном; а во-вторых, он не хотел расстраивать патрона, к которому был сильно привязан.

– Жюно – вот истинный друг, – вскричал Бонапарт при виде растерявшегося секретаря. – Почему вы об этом ничего не сказали мне раньше?

– Но… мне… мне было неловко… – бормотал испуганный Бурьенн.

– Вы не совсем искренни, mon cher. И я уже сомневаюсь, привязаны ли ко мне настолько, как я об этом думал ранее…

Главнокомандующий был подавлен. Отныне его уже ничего не интересовало. Бонапарт действовал как в тумане; и лишь изнурительные переходы спасали от дурных мыслей. Жозефина… Как такое вообще могло произойти?.. Он мечтал надеть ей на голову корону, а она увенчала мужа рогами…

Корсиканский гнев, казалось, готов был выплеснуться наружу. Будь его воля, он бы прямо сейчас, стегнув коня, помчался к морю и, преодолев водную гладь, оказался рядом с женой. Нет, он не позволит, чтобы его так беззастенчиво обесчестили! Поведение жены схоже с непростительными проделками продажной женщины… Вот именно – с непростительными! Или, может, она считает, что такое поведение сойдет ей с рук? Не сойдет! И он заставит эту блудницу прийти в себя…

Письма во Францию прекратились. Теперь он почти не писал. Корреспонденция шла «единственному другу» – старшему брату Жозефу. Только ему он мог сейчас доверить свои самые сокровенные мысли и чаяния. «Сердце мое очерствело, – напишет Наполеон в одном из писем брату. – В двадцать девять лет я чувствую себя опустошенным…»

* * *

Поняв, что их брат в курсе похождений своей ветреной женушки, встрепенулось «дружное семейство» Бонапартов. Наконец-то этот олух прозрел! Давно пора. Ведь, не ровен час, талантливый Наполеоне завоюет весь мир, а лавры – блуднице?! В ответ летит очередное письмо от брата. В этот раз он не поскупился на бумагу и чернила: тридцать две страницы убористым почерком вместили весь гнев и негодование против той, которую люто ненавидела вся корсиканская семья. Жозефу пришлось быть убедительным, представив братцу даже список любовников, их адреса, вплоть до дат свиданий.

Но все они не знали одного: Бонапарт продолжал любить эту женщину. Даже ненавидя! Можно только догадываться, как тяжело было обманутому мужу читать такое письмо. Через два месяца, отвечает он, буду во Франции…

Однако ответное письмо до адресата не дошло. Нельсон перехватил французскую почту, и вскоре послание главнокомандующего Восточной армией было опубликовано в английской «Морнинг кроникл». Весь Лондон похохатывал над генералом-рогоносцем. Со стороны Нельсона это была пощечина. Пусть и запоздалая, но очень болезненная. (Подлость для истинного британца не является пороком.)

И все же англичане слишком плохо знали того, кто был вскормлен Корсикой. Вендетта! Да, честь спасет только месть – неприкрытая и безжалостная. У него появится новая женщина. Лишь после этого каждый солдат (и уж тем более – офицер) поймет: жена женой, но для их главнокомандующего семейные интриги не значат ничего. Женщины не стоят чести!

Вскоре рядом с Бонапартом видят очаровательную красотку с голубыми глазами – некую мадам Фурес. Эта белокурая чаровница очень выгодно дополняла свиту юного главнокомандующего. При виде этой пары французские вояки становились веселей; да и сам Бонапарт изменился – стал более покладист и терпим. Правда, имелся один нюанс: Полина Фурес была женой французского офицера. (Лейтенант Фурес служил в 22-м конно-егерском полку.)

Вообще, офицерским женам участвовать в военных кампаниях рядом с мужьями было категорически запрещено, но многие этот запрет ловко обходили. Например, отправлялись в поход, переодевшись… в мужскую одежду. Было известно, что именно так поступила жена генерала Вердье (ставшая, к слову, любовницей генерала Клебера); не оказалась исключением и мадам Фурес.

«Полина родилась в Каркассоне, – писала герцогиня д’Абрантес. – Отец ее был человек порядочный, а мать, кажется, горничная или кухарка. В воспитании молодой девушки обличались обе эти природы, которые составляли ее жизнь. Она училась кой-чему и нанималась в работницы. Это была самая хорошенькая и самая добродетельная работница в городе…»

Действительно, какое-то время двадцатилетняя Полина была экономкой в зажиточной семье, где ее называли не иначе как Беллилот[76]76
  Bellilote (фр.) – хорошенькая.


[Закрыть]. Перспектив остаться в старых девах у очаровательной Беллилот не было никаких. Ее руки добивались многие, но получали отказ. Зато как только лейтенант Фурес сделал Полине предложение, она тут же дала согласие.

Впервые Бонапарт увидел голубоглазую француженку на открытии сада Тиволи в Каире – в тот самый момент, когда та сходила с качелей. Ее заливистый громкий смех растревожил чувства отвыкшего от дамского общества корсиканца. И вот теперь он вновь вспомнил об этой женщине.

– Найди ее, – приказал он Жюно. – Пригласи пообедать сегодня со мной…

Бонапарт ошибся в одном: он переоценил возможности преданного ординарца, которому, как оказалось, в деликатных делах не хватало именно этой самой деликатности.

– Гражданка, генерал Бонапарт желает, чтобы вы стали его любовницей! – выпалил Жюно при встрече с женщиной, громко щелкнув каблуками.

Ничего удивительного, что разговора не получилось. Настоящая женщина, пусть даже готовая стать куртизанкой, никогда не допустит принять предложение, сделанное без соблюдения правил хорошего тона. Скорее – оскорбит. Бедняга Жюно вернулся ни с чем.

– Дуралей, – проворчал, усмехнувшись, Бонапарт.

Потом вызвал Дюрока[77]77
  Дюрок, Жерар Кристоф Мишель, герцог Фриульский (1772–1813), – военный и государственный деятель Франции, дивизионный генерал. В 1804 году станет обер-гофмаршалом двора Наполеона I, личным адъютантом императора. В Московскую кампанию возглавлял военную контрразведку Наполеона. Погиб 23 мая 1813 года от случайного ядра у городка Маркерсдорф в Силезии.


[Закрыть]. Жерар Дюрок с женщинами обращаться умел; о его галантности при общении с прекрасным полом ходили легенды. Понравился он и Полине. Когда же тот назвал Жюно «неисправимым солдафоном», женщина буквально растаяла.

– Генерал восхищен вами, мадам, – поклонился Дюрок, протягивая женщине письмо. – И мечтает увидеть вас снова…

При прощании он оставил подарок – египетский браслет, усыпанный драгоценными камнями.

На другой день Дюрок появился вновь, доставив новое письмо и вручив очередной подарок. Появился он на третий, на четвертый и даже на пятый день… Письмо – подарок… Письмо – подарок… Так продолжалось две недели. Гора писем росла; как, впрочем, и драгоценностей, которые Полина тщательно скрывала от мужа.

В конце концов женщине стало невмоготу – она уже сгорала от нетерпения встретиться с тем, кто писал ей такие страстные письма и дарил баснословные подарки. Однако приглашения на свидание все не было. Она уже была на грани отчаяния, когда наконец получила приглашение на обед к коменданту Каира Дюпюи. Даму приглашали одну.

– А почему не пригласили меня? – удивился лейтенант Фурес. – Как-никак я офицер! Ничего не понимаю. Может, ты объяснишь, моя дорогая?

Но Полина, покрывшись ярким румянцем, лишь отводила глаза.

В доме коменданта ее ждал Бонапарт. Вот как описывает эту встречу герцогиня д’Абрантес:

«…Перед самым кофе сделалось большое движение в доме: обе половинки двери с шумом растворились, и вошел Главнокомандующий. Дюпюи не знал, как извиняться, что генерал находит их еще за столом, и просил по крайней мере выпить чашку кофе; Наполеон согласился. Он был молчалив и внимательно глядел на молодую француженку, которая сделалась пунцова от застенчивости, не смела поднять глаз и приходила больше и больше в смущение, видя, что на нее так внимательно смотрит человек, уже наполнявший мир своею славою. Он съел померанец, выпил чашку кофе и уехал, не сказавши ни слова г-же Фурес; но зато глаза его во все время рассматривали ее».

Вот такое свидание. Хотя Ги Бретон, описывая эту встречу, явно «сгустил краски». По нему выходило, что Бонапарт опрокинул чашку кофе на платье женщины, после чего они уединились. Доверимся герцогине д’Абрантес: этой женщине было лучше знать, как в те годы ухаживали за дамами…

* * *

Все получилось, как он хотел. Правда, оставалось маленькое препятствие. Нет, не капризный характер мадам Фурес (с этим как раз все обстояло отлично: любовницей она оказалась пылкой, хотя и не очень опытной). Было препятствие посерьезнее – муж. Тот самый лейтенант Фурес, пополнивший когорту ветвистых рогоносцев. Как докладывали, офицером он был отличным – храбрец и умница. Спровадить такого на гауптвахту, право дело, было совестно. И все же что-то следовало придумать, терзался Бонапарт. Полина должна жить у него, во дворце Эльфи-бея! Не отводить же этому лейтенанту там отдельные апартаменты…

Когда начальник штаба армии Луи-Александр Бертье вызвал офицера к себе, тот очень удивился. И совсем не поверил ушам, услышав, что возвращается во Францию. С важным донесением в Директорию.

– Это приказ, лейтенант, – холодно сказал невозмутимый Бертье. – Выезжаете через час. Экипаж с эскортом будет ждать…

– Но… Но моя жена! Ей необходимо время собраться, – пробормотал обескураженный таким оборотом дела Фурес.

– Да вы с ума сошли! Миссия слишком ответственна, чтобы в ней участвовала женщина. Через час… Свободны, лейтенант.

Через час обманутый Фурес прощался с женой.

– Важная миссия в Париж, – шептал он ей, крепко обнимая. – Наконец-то, дорогая, меня заметили. Если доверяют, значит, карьера обеспечена. Не скучай… Но почему выбрали именно меня?..

Ответ на этот вопрос его супруга прекрасно знала. Но она предпочла промолчать. И, махая рукой вслед мужу, мадам Фурес, как заметила герцогиня д’Абрантес, прощалась, плача одним глазом и смеясь другим…