Текст книги "Бонапарт. По следам Гулливера"

Темной декабрьской ночью 1798 года из Александрийского порта вышел сторожевой корабль «Охотник». Как ворчал капитан шлюпа Лоранс, у этого сторожевика грозным было только название.

– Эта легкая скорлупа может стать неплохой добычей любого британского фрегата, – жаловался он курьеру штаба армии. – Поэтому лучше идти без света. Тогда есть шанс прошмыгнуть незамеченными…

Но «прошмыгнуть» не удалось. Днем шлюп напоролся на быстроходный фрегат противника. По стечению обстоятельств «Охотнику» не повезло: его пленила добыча — корабль под названием «Лев». Французам не повезло еще и потому, что с некоторых пор фрегат «Лев» стал своего рода штаб-квартирой тайного агента английской секретной службы некоего Джона Барнетта. Свои тайные операции этот разведчик вел непосредственно по указанию сэра Уильяма Сидни Смита.

Агенты Барнетта были везде – в море, на берегу и даже среди французских солдат. Однажды он умудрился лично побывать в Каире. Неудивительно, что британский шпион был в курсе всех последних новостей, в том числе – в расположении противника и в штабе Бонапарта.

«Благодаря тайной сети шпионов Барнетт узнавал очень много о кумире армии, спасителе престижа Франции Наполеоне Бонапарте, – пишет Роберт Роуан. – Агенты же, служившие во дворце, давали ему полное представление об интимной жизни корсиканца. Но завербовать мадам Фурес Барнетту никак не удавалось; между тем, она всерьез вошла в свою роль “нашей восточной монархини”, и без нее невозможно было заключить ни одной сделки в защиту английских интересов. Это заставило тайного агента подумать о возможности использовать самого Фуреса. Именно в тот момент не в меру услужливый Бертье как раз и удалил со сцены супруга вышеназванной дамы…»

Лейтенант Фурес плыл на «Охотнике». И когда Барнетт понял, кого ему удалось пленить, очень обрадовался. Это была настоящая удача!

Несмотря на то что секретное послание предусмотрительный офицер спрятал в собственных подштанниках, его все-таки нашли (ушлые британцы отыскивали секреты и не в таких местах!). Но депеша, понимает Барнетт, не более чем филькина грамота. Другое дело, что из этого француза может получиться неплохой агент. Многого не потребуется – всего лишь показать газеты, в которых имя мадам Фурес везде фигурирует рядом с Бонапартом. Что незамедлительно и сделал. Бедолага Фурес был шокирован!

«Теперь этот гасконец наверняка прикончит Бонапарта!», – злорадно подумал Барнетт. Но вслух произнес другое:

– Ваша миссия закончена, мсье. И если вы дадите честное слово офицера, что не будете действовать во вред Англии, то я готов высадить вас в любой точке Египта.

– Слово офицера!

– Вы свободны…

Вскоре лейтенант Фурес уже был в Александрии. Когда обманутый муж добрался до Каира, Полина обживала дворец по соседству с другим, где расположился Бонапарт. Офицер с ужасом узнал о том, что в его отсутствие жена открыто появляется на людях с главнокомандующим, заслужив прозвища Клеопатра и Мадам Нотр-Дам д’Ориент.

До трех часов дня Полина отсыпалась в своем дворце среди роскоши и великолепных фонтанов; ровно в три пополудни они с Бонапартом в окружении охраны прогуливались по городу, после чего любовница восседала в качестве хозяйки на званых обедах. Возвращалась к себе лишь под утро. И так ежедневно. (Или еженощно?) Ходили слухи, что возмущенный муж, схватив кнут, ворвался во дворец к жене, где застал ту сидящей в позолоченной ванне. Будто там же ее и отхлестал. Хотя вряд ли. Бонапарт умел охранять свою собственность…

Достоверно известно другое. Слова Бонапарта, сказанные им любовнице по возвращении мужа:

– Ты должна потребовать развода! Завтра же…

Везение не всегда заканчивается счастьем. Зачастую оно способно лишь поманить, так и не доставив удовольствия стать счастливым. У бывшей экономки из Каркассона теперь было все – роскошный дворец, изысканные драгоценности, могущественный любовник… Жизнь, превратившаяся в сказку. Но уже через месяц любовной идиллии Бонапарт заявил, что мечтает о ребенке. Полина только улыбнулась, пообещав подарить ему сына.

Однако дни шли за днями, а с обещанием ничего не получалось. Бонапарт же, как нарочно, становился все настойчивее:

– Если родишь ребенка, я разведусь с Жозефиной. После развода мы поженимся. Ты ведь не откажешь мне в этой небольшой просьбе, милая?..

Полина кивала головой, давая понять, что давно готова стать его женой. И когда Бонапарт уезжал в Сирию, он ничуть не сомневался, что вернется оттуда уже отцом. Но четыре месяца отсутствия ничего не изменили: Полина оставалась бесплодной. Значит, лихорадочно думал Бонапарт, о разводе с женой пока думать рано…

Когда он будет покидать Египет, остававшаяся на попечении генерала Клебера любовница станет горько плакать, умоляя взять ее с собой. Но Бонапарт был непреклонен: во Франции его ждет много дел. Было бы глупо, убеждал он мадам Фурес, подвергать хрупкую женщину столь серьезной опасности в Средиземном море.

Наполеон был щедрым любовником. И, одаривая Полину, надеялся на более значимый подарок со стороны голубоглазой красавицы. Но это оказалось выше ее сил. Впрочем, как и неосуществимая мечта стать императрицей…[78]78
  После отъезда Бонапарта из Египта мадам Фурес вместе со всем французским гарнизоном окажется в плену у англичан; позже вернется во Францию. Первый консул удачно выдаст бывшую любовницу за одного из своих офицеров. Эта женщина проживет долгую жизнь, умерев в 92-летнем возрасте. Перед смертью она сожжет все письма Наполеона, за которые, к слову, коллекционеры предлагали баснословные суммы.


[Закрыть]

История возвращения Наполеона из Египта сильно напоминала другую – триумфальное прибытие в Рим Цезаря и Клеопатры. Однако мадам Фурес не удалось стать Клеопатрой. Бонапарт вернулся во Францию один.

Храбрость – это условная разменная монета: тот, кто дерзко ищет смерти в неприятельских рядах, трепещет перед мечом палача. Так же, как и фальшивые жетоны, имеют хождение и нестоящие храбрецы. Сказать по правде, храбрость – врожденное качество: она не приобретается.

Наполеон

Политическая возня хуже крысиной, она отвратительна. Если зверушки дерутся за право сильного, то политики уничтожают друг друга без всяческих правил.

Ш.-М.Талейран

Эммануэль-Жозеф Сийес. – Триумфальное шествие русских войск фельдмаршала А.В.Суворова по Европе. – Возвращение Бонапарта во Францию. – Просчет Жозефины. – Ошибка Барраса. – Бонапарт, Талейран и Фуше. – Государственный переворот 18 брюмера VIII года Республики. – Конституция VIII года. Первый консул

Первые годы Республики показали, что победителями в ожесточенной, а порой и кровавой борьбе за власть становились отнюдь не самые смелые и отчаянные. Лавры победителей доставались как раз другим – наиболее осторожным. Тем самым, которых позже назовут хитрыми молчунами. К молчунам относились Фуше, Талейран, Баррас… VIII год Республики взметнул на политический горизонт новую звезду из когорты хитрованов-молчунов. Им оказался некто Эммануэль-Жозеф Сийес[79]79
  Сийес, Эммануэль-Жозеф (1748–1836), – известный политический деятель Франции периода Революции и Директории, более известный как аббат Сийес (правильное произношение – Сиейес). Окончив католическую семинарию в Париже, стал священником. Состоял депутатом от духовенства в Орлеане. Был избран в Национальное собрание от третьего сословия Парижа; стал выдающимся оратором. Один из основателей Якобинского клуба. Будучи членом Конвента, голосовал за казнь короля. Являлся председателем как Национального собрания, так и Конвента. Масон. 18 брюмера поддержал Бонапарта. Являлся сенатором и членом Французской академии. После второй реставрации Бурбонов был изгнан из Франции как цареубийца. Жил в Брюсселе. Вернулся на родину лишь после Июльской революции 1830 года.


[Закрыть].

Почему-то все называли его стариком. Хотя в свои пятьдесят он выглядел намного моложе. Другое дело, что, если судить по годам, то остальные члены Директории (Баррас, Гойе и Мулен) были значительно моложе (один Роже-Дюко родился на год раньше). Вероятно, именно отсюда такое почтение к «республиканскому патриарху». Действительно, не каждому удалось избежать якобинских жерновов и термидорианского молоха. Участь многих «чихнуть в мешок» еще вчера казалась вполне реальной. Но Сийес этого избежал и теперь старался держать марку. Пока запутавшийся в любовницах Баррас увязал в болоте финансовых махинаций, а другие изводили друг друга междоусобными склоками, Сийес не терял бдительности. Он мечтал (впрочем, как и все) об одном – о единоличной власти. Как считал сам чиновник, он это заслужил уже потому, что, говоря его же словами, «пока все умирали, я оставался жив».

Итак, еще один аббат в верхних эшелонах власти. И тоже молчун. Не менее остальных жаждавший эпохи собственного абсолютизма. Сийес возглавил Исполнительную Директорию в июне 1799 года, вернувшись в Париж из сонного Берлина, где находился в качестве французского посланника. И, возглавив правительство, этот зоркий чинуша сразу понял, что страна на грани политического кризиса. Даже если новая Конституция, за которую он так ратовал, будет принята, взрыва все равно не избежать. Предотвратить очередной переворот, понял Сийес, способен мощный кулак. Хотите мягче, ухмылялся он про себя, пусть будет кнут. Или… сабля.

С «саблей», на которую так уповал Сийес, история оказалась аналогичной той, какая произошла с хитрецом Баррасом. Правда, на сей раз в колоде находились совсем другие карты, точнее – генералы. Таких на примете у осторожного вельможи было трое – Жан-Батист Журдан, Жильбер де Лафайет и Бартелеми Жубер. Где-то рядом витал активный Бернадот. Но последний, впрочем, как и Журдан, больше тяготел к правым. Дай таким волю, размышлял Сийес, от Республики не оставят камня на камне, да еще незамедлительно потребуют сформировать какое-нибудь «правительство якобинских генералов». И какая, интересно, роль будет отведена ему, Сийесу, в подобном шутовском «правительстве»?

Лафайет пользовался заслуженным авторитетом как на родине, так и за океаном. Этот, знали все, терпеливо ждал своего часа, ничуть не сомневаясь, что таковой обязательно наступит. И если согласится принять власть, то исключительно в качестве «главного спасителя Отечества». Что тогда при Лафайете будет делать Сийес? Получается, этот «американский герой» серьезный конкурент. А это опасно.

Жубер. Разве что он. Надежен, разумен, чрезвычайно храбр. А еще – решителен и талантлив. Такой не остановится ни перед чем. Каждый знал, что Жубер пошел воевать, будучи студентом факультета права в Дижоне. Так в двадцать два он оказался рядовым. А через несколько лет уже примерял генеральские эполеты. Итальянская кампания сделала Жубера героем. Но подлинная слава пришла к нему после сражения при Риволи (январь 1797 г.), где его дивизии удерживали правый фланг войск, а после, пройдя через Альпы, двинулись к Вене.

После того как Жубер блестяще справился с должностью командующего Итальянской армией, ему была доверена честь возглавить Парижский гарнизон. А это уже высоко и престижно. Понимал перспективность положения последнего и Сийес.

«Фуше, которому нельзя отказать в гении интриги, – писал Р.Пеэр, – предложил ему Жубера. “Ибо пора, – сказал он, – чтобы эта демократия, лишенная всяких правил и не имеющая определенной цели, уступила бы свое место республиканской аристократии, управлению ученых, которое единственно могло бы утвердиться, упрочиться”…»

Предварительные переговоры обнадеживали.

– Мне, если захотеть, достаточно и двадцати гренадер, чтобы со всем покончить! – гаркнул как-то Жубер, грозно сверкнув глазами.

Решено, ставка на генерала Жубера. Молодого, дерзкого и… предсказуемого.

* * *

Все карты спутали… русские. А точнее – фельдмаршал Суворов. Если кто и был «старикашкой», так это именно он. Семидесятилетний полководец слыл человеком не от мира сего. Зато являлся патриотом «матушки-России» до мозга костей. К примеру, не мог терпеть, когда какой-нибудь русский франт старался подражать французским манерам. Вопрос Суворова, обращенный к такому моднику, ставил последнего в тупик:

– Давно ль изволили, голубчик, получить письмо от родных из Парижу?..

Словом, будь воля старика, русские топтали бы Монмартр и набережную Сены за пятнадцать лет до того, как там промаршируют войска Кутузова. А пока приходилось воевать за чужие интересы.

В апреле 1799 года фельдмаршал Александр Васильевич Суворов возглавил русско-австрийскую коалицию в Италии. Уже через две недели его войска разгромили французскую армию генерала Моро и вступили в Милан. Через месяц пали Турин и Венеция. В июне в пух и прах оказалась разгромленной хваленая армия генерала Макдональда. В Париже заволновались; кое-кто заговорил чуть ли не об эвакуации.

«Спасителем» отечества, конечно, был назначен отважный Бартелеми Жубер. Казалось, этот тридцатилетний генерал верил в это сам. И пышная свадьба, справленная накануне его отправки на войну, это подтверждала.

Герцогиня д’Абрантес: «Его сгубило одно, что должно было составить счастье его жизни, – женитьба. Но мог ли он не любить той, на которой женился? И кто из нас забыл Зефирину Монтолон, столько прелестную, умную, удивительную во всем? Как была она хороша! Какое выражение нежное, насмешливое и нисколько не язвительное! Я охотно прощаю Жубера…»

– Вернусь либо со щитом, либо на щите! – шепнул он при расставании своей очаровательной супруге.

Сражение с Суворовым состоялось при Нови (селение в Пьемонте, в Северной Италии), в середине августа 1799 года. Отважный Жубер мчался на противника на грациозном коне среди первых. Он понимал, как заразителен личный пример – особенно сейчас, когда силы неравны. Поэтому ничуть не сомневался в собственной победе над зарвавшимся русским старикашкой.

Бартелеми Жубер так и не понял, что произошло. Вернее – не успел. Сначала был сильный удар, потом… стало темно. Ретивый конь еще какое-то время мчал всадника вперед, но когда тот начал сползать, приостановился. Генерала сразила шальная пуля…

Битва при Нови получилась кровопролитной, закончившись очередным разгромом французов. Генерал Моро, возглавивший армию после гибели Жубера, отвел войска ближе к своим границам. Теперь об эвакуации уже не говорили – ею занимались. Правда, пока только на юге Франции. Кто отказался уезжать вглубь страны – спешно разучивал трудно выговариваемые русские слова и фразы: «Спа-си-бо!»… «Здрав-ствуй!»… «Друж-ба»… «При-ят-но-го ап-пе-ти-та!»… Язык сломаешь!

Втайне надеялись, что все обойдется. Смущало еще и то, что в Голландии в полной готовности стояли русско-английские войска, которые, казалось, только и ждали, чтобы разделаться с непокорными французами. Бритты, гунны и германцы в лице австрияков в едином кулаке нацелены на Париж. Всегда праздничная французская столица затихла в ожидании самого худшего. Клич «Республика в опасности!» теперь не срабатывал: паника охватила сердца даже самых отчаянных смельчаков…

Члены Директории чесали вспотевшие плеши. Выхода из тупика не было. Каждому хотелось, раскаявшись, быстро покинуть сцену, на которую с таким трудом взобрался.

Именно в этот момент испуганный Баррас усиленно торгуется с агентами Людовика XVIII. Заслали гонцов и в Германию, где что ни земля – очередной принц. Чем не претендент на французский трон? Наиболее подходящим считался герцог Брауншвейгский. И все же лучшей кандидатурой, как считали в правительстве, был «родной Людовик».

Баррас и его окружение дошли до крайности: республиканское правительство назначило два миллиона ливров в качестве награды тому, кто доставит в Париж голову старика Суворова!

Когда об этом узнали в русской ставке, Суворов приказал привести к нему пленного французского офицера.

– Голубчик, сейчас тебя отпустят, но не забудь передать своим, что очень уж дорого Директория оценила мою седую головушку, – со смехом сказал он французу. – Смею думать, у мсье Барраса и денег-то таких нет. А посему я сам принесу в Париж свою голову вместе с руками, ногами и своими солдатами…

Престиж продажной Директории в глазах простых французов упал до самой низкой шкалы – до уровня презрения. В воздухе запахло государственным переворотом…

* * *

И вдруг… (Как часто при повествовании о первых годах Французской республики приходится прибегать к этому «и вдруг».) И вдруг все изменилось. Страшный Суворов оказался заложником политических игр. Мавр сделал дело – мавр должен уйти! Русских в очередной раз предали союзники. Теперь – австрияки. В освобожденной Ломбардии они захотели быть единоличными хозяевами. Да и во Франции, заупрямились союзнички, русским делать нечего – ступайте-ка в Швейцарию, неплохо бы и ее освободить…

Суворов был вне себя!

– Вот дураки! Нет, это уже не измена, а явное предательство, – не выдержал на военном совете фельдмаршал. – Разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь ждать не от кого, одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и высочайшее самопожертвование русских войск, вами предводимых… Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире! Мы на краю пропасти! Но мы – русские! С нами Бог! Спасите, спасите честь и достояние России и ее Самодержца!..

Как вспоминал генерал Багратион, после этого Суворов разрыдался. Русские офицеры растерялись.

– Все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! – стали успокаивать они старика. – Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь, мы твои, отец, и пойдем за тобой хоть на край света!..

– Благодарю, – ответил растроганный Суворов. – Рад! Помилуй Бог, мы – русские! Благодарю, спасибо, разобьем врага!..

После этого, скакнув на коня, Суворов… пошел освобождать Швейцарию. А дальше был легендарный переход русских войск через перевал Сен-Готард в Швейцарских Альпах и бой за Чертов мост[80]80
  Почти две тысячи русских солдат погибли при взятии перевала. Братская могила в горной расщелине была доверху заполнена их телами.


[Закрыть].

Про героизм русских на перевале Сен-Готард сказано немало. Чуть меньше – о том, куда направлялся Суворов. А шел он на соединение все с теми же австрияками, находившимися в Швейцарии. Кроме того, в районе Цюриха следовало соединиться с главными частями русской армии под командованием генерала Римского-Корсакова. Не вышло. Австрийский эрцгерцог Карл, не дождавшись союзников, быстро ретировался. На свою голову. И Карла, и армию Римского-Корсакова поодиночке разбил французский генерал Массена.

В сражении в Мутенской долине (Восточная Швейцария) солдаты Суворова показали чудеса храбрости. Даже будучи раненными в руку или ногу, потеряв в бою оружие, они хватались за камни или шли в штыковую. Рассказывали, как французского главнокомандующего Массену унтер-офицер Иван Махотин сдернул с коня и едва не подмял под себя. Француз еле вырвался, оставив в руках русского золотой эполет.

После предательства союзников делать в Швейцарии русским было нечего. Окажись в подобной ситуации кто другой, отправил бы к противнику парламентариев с белыми тряпками. Но только не Суворов! Русские прошли через Альпы подобно ножу сквозь масло; потом, выйдя в Баварии, перегруппировались и… отправились в Россию.

– Дураки! – последнее, что сказал в адрес союзничков Суворов, отдавая приказ двигаться домой.

На родине его ожидало нечто большее, чем маршальский жезл. Какой там маршал! Поистине – заоблачное звание: генералиссимус! Из рук самого императора Павла. Заслужил. Хоть и «старикашка»…

* * *

Париж еще не отошел от оцепенения, вызванного «monsieur Souvaroff», как пришло новое сногсшибательное известие: во Францию из Египта вернулся Бонапарт! Один, без армии. Произошло это 17 вандемьера VIII года Республики (9 октября 1799 г.), недалеко от Фрежюса.

Бонапарта можно было обвинять в болезненном тщеславии, беспринципности и даже вероломстве. Но никак не в безумии. По крайней мере, сам генерал относился к своему поступку исключительно как к оправданному риску, не более.

Рисковал ли он? Несомненно. Даже очень сильно. В Люксембургском дворце его возвращение восприняли без особого восторга; нашлись и такие, кто даже посмел назвать генерала дезертиром.

Имелся риск и с другой стороны. Для того чтобы добраться до Парижа, следовало пересечь Средиземное море, кишевшее английскими судами. Проскочить второй раз незамеченным – несбыточная мечта. Нет, не мечта – задача. Во что бы то ни стало покинуть африканский берег. Конечно, опасно. Но это не в счет. Об опасности лучше вообще не думать; риск и готовность в любой момент сложить голову стали его вторым «я», кожей, натянутым нервом.

Теперь риск – ничто. И оглядываться назад не имело смысла – поздно. Как ни крути, Египетская кампания проиграна. Он потерял флот; а из сорока тысяч солдат осталось… Нет, об этом лучше не думать. Оказаться побежденным – значит навеки обречь себя на позор; уже на следующий день каждая торговка будет показывать на тебя пальцем. Так становятся изгоями. У изгоев нет будущего; их будущее – портовая таверна, где былые заслуги оседают на дне бутылки.

Как быть? Восточная армия – миф. Уже миф, созданный самим главнокомандующим, его победными реляциями, отсылаемыми в Париж. Через месяц чума не оставит от этого мифа и следа, все выплывет наружу. И если бы не героизм французских солдат, уже сегодня все рассыпалось бы подобно карточному домику. Бежать! В Париж! Туда, где есть возможность, схватив фортуну за узду, повернуть ее в нужном направлении. Даже есть причина неожиданного возвращения – Суворов! Да-да, именно этот чудаковатый старик станет причиной, побудившей главнокомандующего оставить армию на попечение преданного Клебера. Бонапарт нужен во Франции. Враг у ворот, и нужно спешить[81]81
  Бонапарт не мог знать, что за те два месяца, пока газеты с сообщениями о приближении русских шли в Египет, в Европе многое изменилось, и опасности для Франции как таковой уже не существовало.


[Закрыть].

Генерал Клебер все понимал. На него ложилось бремя заключить унизительный мир с турками и уходить из Египта несолоно хлебавши. Да еще англичане. Перспектива, достойная самоубийцы. Впрочем, Клебера никто ни о чем не спрашивал: приказ о его назначении и подробные инструкции новому главнокомандующему были вручены в тот самый момент, когда капитан «Мюирона» доложил Бонапарту о готовности судна к отплытию[82]82
  Генерал Клебер оказался достойным преемником Бонапарта. Когда в начале 1800 года встал вопрос о сдаче французской армии англичанам, он разгромил османов в сражении при Гелиополисе, но вскоре был убит. Сменивший погибшего генерал Мену оказался менее патриотичным. Он женился на местной египтянке, принял ислам, а на документах подписывался «Абдалла-Мену».


[Закрыть].

Армия роптала. С чьей-то легкой руки у еще вчера любимого главнокомандующего появилось новое незавидное прозвище: Bonattrape – то есть Большой хитрюга.

Впрочем, для самого Бонапарта это уже не имело никакого значения: он рвался на материк!

– Без меня во Франции все рухнуло! – сказал Бонапарт перед отправкой Мармону. – Все рухнуло, понимаешь? Еще немного – и будет полное крушение. Дожидаться нельзя… Я верю в свою судьбу!

23 августа из Александрии под венецианскими флагами вышли два фрегата – «Каррер» и «Мюирон»[83]83
  Название фрегату было дано лично Бонапартом в память о старом товарище – артиллерийском офицере, воевавшем с ним еще под Тулоном. Позже он стал адъютантом; погиб в сражении при Арколе, когда закрыл своего командира собственным телом, забрызгав лицо Бонапарта кровью.


[Закрыть]. На последнем вместе со своими генералами (с собой Бонапарт взял лишь горстку преданных людей: Андреосси, Бертье, Бессера, Эжена де Богарне, Дюрока, Ланна, Мармона, Мюрата, а также ученых – Бертолле и Монжа) плыл вчерашний главнокомандующий французской армией, которую ждал бесславный конец. Некоторые тот конец назовут позорным…

* * *

Бонапарт уже давно научился владеть чувствами. Близкий лик смерти, постоянно сопровождавший генерала в походах, сделал свое: его мозг научился вовремя переключаться. Если становилось страшно – мог заснуть; когда от радости и возбуждения хотелось хлопать в ладоши – становился спокойно-непроницаемым. Доктора называли это выдержкой. Сорок семь дней и ночей, проведенных в неспокойных средиземноморских водах, так и не смогли вывести его из душевного равновесия. Выдержал и это. У него было много времени все обдумать.

Его защитой, несомненно, будет нападение. Не зря же все это время он читал Цезаря и Плутарха. Особенно вдохновляли труды последнего. Никаких оправданий – только натиск! Смелый и безжалостный! И обязательно потребовать новую армию. И никогда больше Европа не услышит о Суворове. Вообще-то, всю эту Директорию пора давно разогнать. Но это потом…

Плох тот солдат, который не мечтает о маршальском жезле. Плох тот маршал, у которого маршальский жезл заслоняют ветвистые рога… Жозефина! Эти дни долгого плавания все же дали о себе знать: он вдруг страшно захотел увидеть свою жену! Рассказать кому – не поймут. Мало того, еще подумают, что армию бросил из-за юбки. Какое им всем, собственно, до всего этого дело?!

В один из долгих утомительных дней к Бонапарту валкой походкой подошел адмирал Гант и спокойно сказал:

– Земля, генерал. Корсика…

Все, кто стоял на мостике, почти одновременно схватились за подзорные трубы. Далеко-далеко чернела нитка прибрежной полосы…

Странно, его встречали как героя. Бросали цветы, улыбались и даже поздравляли.

То же повторилось и во Франции: толпы радостных людей, в руках которых мелькали цветы и плакаты с надписями «Да здравствует Республика!», «Генерал Бонапарт – наш спаситель!»… Пока все складывалось не так уж плохо. Но как его встретит Париж? Если тоже с цветами, эти «старцы» из Директории будут более покладисты; впрочем, как и плебс из Совета пятисот.

Но сначала не это. Не это! Жозефина… Жозефина… Жюно, конечно, все врал. Из зависти. Он всегда завидовал[84]84
  Генерал Жюно тоже был небезгрешен. Известно, что в Египте одна из «темнокожих красавиц» родила ему сына, который за смуглый цвет кожи был назван Отелло.


[Закрыть]. Кроме того, у этого неудачника так ничего и не получилось с Полиной Бонапарт, сестрой. Почему бы не отыграться на брате?..

Когда въехали на окраину Парижа, кучер не стал уточнять маршрута – было ясно без слов, только на улицу Шантрен. Домой, где его уже заждалась Жозефина! Любимая…

Дом оказался пуст. Эта ветреница опять со своим… этим… От гнева перехватывало горло. Бонапарт с яростью распахивает двери особняка, но везде его встречают холод и запустение. Да бывает ли эта негодница дома?!

– Где она?! – крикнул он в сторону испуганной служанки. – Где мадам Бонапарт, я вас спрашиваю? – перешел он вдруг на фальцет.

– Она… Она поехала… встречать…

– Кого?! Объясните внятно…

– Госпожа уехала… на днях…

– Куда поехала? Зачем? Где она?!

– Встречает вас, господин…

– Но я уже здесь!

– Госпожа убыла в Лион… Поехала вам навстречу…

– Ложь! От начала до конца! Так, соберите все вещи мадам, упакуйте их и выставьте консьержке. Так больше нельзя…

И тут его кто-то нежно обнял. Бонапарт встрепенулся: неужели его разыграли? Жозефина! Но нет, рядом стояла г-жа Летиция, его мать…

– Матушка! – прильнул он к матери.

– Сынок, я так тебя ждала…

К вечеру вся семья оказалась в сборе: Жозеф, Люсьен, Элиза, Полина. Этот вечер должен был стать их «звездным часом», блицкригом на всех фронтах против ненавистной невестки-блудницы.

– Решено, – сказал, уходя в спальню, Бонапарт. – Я развожусь. С меня хватит…

* * *

Жозефина узнала о возвращении мужа, беседуя с мсье Гойе[85]85
  Гойе, Луи-Жером (1746–1830), – известный французский политик и адвокат в годы Великой французской революции; министр юстиции (1793–1794 гг.). Член Законодательного собрания и член правительства Директории. После переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 года) отказался уйти в отставку, добившись аудиенции у Бонапарта (был отстранен от должности). В 1802 году назначен Наполеоном генконсулом в Батавии.


[Закрыть] в Люксембургском дворце. Гойе был весел. Он уже давно присматривался к этой разбитной генеральше, и вот наконец они мило беседуют, хохоча над его рассказом о похождениях какого-то светского шалопая.

Гойе вел себя самоуверенно. Этот один из пяти влиятельных членов Директории был богат, успешен и амбициозен. Его успех крылся в непомерном тщеславии. Политика – не для сомневающихся. И конечно, не для слабаков. Директория хрупка и шатка. Дни Сийеса и, разумеется, Барраса сочтены. «Старики» должны уйти, уступив место другим – более молодым и сильным. Только они способны замордованную страну превратить в процветающий европейский оазис. Именно об этом тараторил Луи-Жером Гойе, видя себя самым главным претендентом на кресло «преобразователя».

Жозефина откровенно скучала. Шутки этого волокиты были плоски, лишены всякой утонченности. Будь рядом милашка Ипполит, уж он-то непременно развеселил бы свою Мари-Роз. Сейчас же приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Баррас скоро канет втуне. Это ясно даже ей. Правильнее было бы сказать – именно ей; кто-кто, но эта женщина давно научилась отличать взлет звезды от падения огарка. Гойе – ничтожество. Но кто знает, в этом хаосе порой всплывает самое легковесное. В свое время чудесным образом всплыл Баррас, а вслед за ним и она, несчастная вдова Мари-Роз Богарне. Так что все может быть. И Жозефина продолжала мило улыбаться…

Когда к Гойе подошел стройный гвардеец, Жозефина была увлечена своим веером. Заказанный у знаменитого Беластье, этот несносный вееришка уже в который раз подводил – того гляди, рассыплется. Что ж, придется заказывать новый, у Жодэ.

– Мадам, приятная новость, – наклонился к ней Гойе. – Получена важная депеша: Бонапарт во Франции!

– Как? Где он?! – Жозефина побледнела.

– Вчера высадился во Фрежюсе. – Два-три дня – и он будет в Париже…

Перед глазами взволнованной женщины все поплыло.

– Я отправляюсь ему навстречу, – встала она. – Думаю, мужу будет чрезвычайно приятно, если ему сообщат, что это известие я получила, будучи в столь высоком обществе…

Последнюю фразу Жозефина произнесла уже на ходу. Карету! Сейчас каждая минута дорога. Если Бонапарта встретит его корсиканская семейка, все пропало. Эти расскажут ему даже то, чего не было на самом деле. Они ненавидят ее больше, чем английского короля! В дорогу! Немедленно ехать навстречу мужу. Только она сама сможет все ему объяснить – и как скучала, и как ждала. И конечно, как беззаветно его любит! Ее ласкам позавидует индийский раджа… У Бонапарта такая хрупкая душа… Он растает в жарких объятиях любящей супруги…

Выезжать в ночь не имело смысла. В путь тронулись чуть свет следующего дня. Карета ехала в Лион. Дорога на Фрежюс только через Лион, не разъехаться. Его необходимо встретить первой! Рядом в забрызганной карете тряслась Гортензия, ее дочь.

Из воспоминаний Гортензии Богарне:

«Генерал Бонапарт высадился во Фрежюсе в момент, когда никто его не ожидал. Его встретили с энтузиазмом, горожане ринулись к фрегату, поднялись на борт, и толпа заполнила корабль, не думая об установлениях карантина. Франция той эпохи была несчастна и раскрыла свои объятия тому, кто мог ее спасти. К нему были обращены все надежды. Я выехала с матерью, чтобы встретить его. Мы пересекли Францию и в каждом городе, в каждой деревне видели триумфальные арки, воздвигнутые в честь его прибытия. Когда мы меняли лошадей, толпа окружала нашу карету, и люди спрашивали, действительно ли прибыл спаситель, – вся страна тогда называла его так. Потеря Италии, нищета народа считались результатом правления бессильной и малоумной Директории, и в возвращении Бонапарта французы видели божью милость».

Уже при въезде в Лион Жозефина почувствовала что-то неладное. Город выглядел каким-то похмельным. Всюду сновали дворники с метлами, торопясь навести порядок на тротуарах; с портиков домов рабочие снимали развешанные накануне национальные флаги, цветы, фонари и праздничные плакаты, чествовавшие генерала Бонапарта. Сердце словно сжали тиски: неужели опоздала?

– Скажите, мсье, – спросила, высунув голову из кареты, Жозефина, – где увидеть генерала Бонапарта?

– Вряд ли вам это удастся, мадам, – усмехнулся тот. – Он проехал здесь два дня назад…

– Не может быть! – воскликнула женщина. – Мы едем из Парижа, и не могли его не заметить. Ведь дорога одна…

– Ошибаетесь, мадам. Дороги две. Вы приехали через Бургундию, а он уехал через Бурбоннэ…

– Гони! – крикнула Жозефина кучеру. – По дороге на Бурбоннэ. Мы должны его догнать, Пьер…

Старик Пьер был опытным кучером. За его согбенными плечами остались тысячи лье европейских дорог. Чтобы столько проехать, как он знал, следовало соблюдать кое-какие правила. Одно из них гласило: если не хочешь загнать лошадь – никогда не пускайся в погоню; если все же пустился – смени лошадей на ближайшей станции дилижансов. Знал он и другое правило: пускаться в погоню может лишь всадник; все остальное – бесполезная трата времени. В отличие от хозяйки, кучеру Пьеру было прекрасно известно, чем все закончится.

– Ну же, гони! – покрикивала из кареты госпожа.

– Слушаюсь, мадам, – сказал кучер, отметив про себя, что неплохо бы сменить лошадей у первой же заставы, где, как ему было известно, находился постоялый двор…

Позже Наполеон признается: «Я никогда не видел такого одушевления, какое обнаружил французский народ при моей высадке во Фрежюсе. Все говорили мне, что сама судьба привела меня во Францию, и в конце концов я сам тому поверил».