Текст книги "Евроремонт (сборник)"

Трын-трава

Максиму Солнцеву

I

На самом деле все должно было случиться совсем не так.

Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше – и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.

И я бы встал из-за стола, и на улице встретил бы создание небесной красоты, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь – вместо того чтобы сидеть в “обезьяннике” после того, как, выйдя из казино, послал на все буквы милиционера, приставшего с проверкой документов.

В общем, вечерок не сложился.

И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…

II

Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло.

Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-Индской компании; грела душу дальняя мысль – по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пенделя боярам и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Россию мореходной державой с имперскими прибамбасами. Чтобы боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени!

Крови – знал государь – будет залейся, но крови он не страшился. Привык с малолетства, что без красной юшки на родине и обеда не бывает, а если гулька без смертоубийства, то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя!

Короче, были у Петра Алексеевича серьезные планы на жизнь.

Но однажды. впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот – и еще минут пять, грезя о мировой державе, мерил сапожищами амстердамские набережные, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.

Желая узнать, где он и как отсюда выбраться, царь заглянул в ближайший кабак – и остановился, пораженный незнакомым запахом. Сладковатый запах висел в помещении, идя от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.

Будучи человеком любознательным и бесстрашным, царь шагнул прямо в народ и на плохом немецком попросил курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка пробовал протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.

Докурив, царь, под одобрительный гул матросни, выгреб из карманов горсть монет и потребовал продолжения сеанса – ибо зело хорошо просветило ему голову от того косяка! Единым разом увидел царь город на болотах, мосты над рекой, львов у чугунных цепей; увидел дворец и фейерверк над дворцом. Потом по широкой воде поплыли корабли, и уже на средине косяка выяснилось, что плывут те корабли в субтропиках.

К концу первой закрутки был вторично взят Азов. Турки бежали, растворившись в районе кабацкого гальюна. Матросы с уважением прислушивались к ошметкам басурманской речи; иноземных галлюцинаций понимать они не могли, но масштаб разумели.

Когда, круша инвентарь, царь принялся мочить Карла Двенадцатого, хозяин кабака попросил очистить помещение. Не рискуя тревожить детину, просьбу свою он обратил к соотечественникам. Матросы взяли гиганта под руки и осторожно, чтобы не мешать течению процесса, вывели его на воздух.

Детина бормотал в беспамятстве, дергал щекой и вращал глазными яблоками в разные стороны, и один из матросов заметил другому по-голландски, что этот человек напоминает ему божию грозу.

Матрос тоже был хорош.

Так и не выведав у божией грозы домашнего адреса, гуляки прислонили потерпевшего к парапету и пошли восвояси. Через минуту их путь в темноте пересекла группа иноземцев; иноземцы вертели головами и нервно переговаривались.

Они кого-то искали.

…Обрыскав с посольскими амстердамские полукружья, Алексашка Меншиков царя нашел – тот спал прямо на набережной и был не то чтобы пьян (уж пьяного-то царя Алексашка видал во всяких кондициях), а – нехорош.

Верный мин херц хотел устроить столяру Петру Михайлову выходной – и наутро велел посольским не будить государя, но государь проснулся сам и, посидев немного в размышлении, на работу пошел.

Работал, однако, без огонька, не зубоскалил, товарищей не подначивал, в рожу кулачищами не лез – словом, был сам не свой. По колокольному сигналу воткнув топор в недотесанное бревно, Петр Алексеевич, отводя глаза, сообщил, что в посольство не пойдет, а пойдет к анатому Рюйшу – посмотреть, как в Европе режут мертвых.

Ни к какому Рюйшу он, разумеется, не пошел, а направился в иную сторону.

Встревоженный Алексашка тенью следовал за государем.

Пересекши три канала, царь остановился в сомнении, подергал щекой; повернул за угол, вернулся. Подкравшись к государю поближе, Алексашка всмотрелся и похолодел: царь принюхивался! Глаза его были прикрыты, ноздри ходили как у собаки.

Петр Алексеевич дернул щекой, зрачки блеснули в слабом свете газового рожка, и, нагнувшись, он вошел в какую-то дверь. Меншиков переждал на холодке с десяток минут и, перекрестившись, вошел следом.

Гомон оглушил его. Царя Алексашка увидел сразу: сидя среди сброда, тот курил – но не трубку, крепкий запах которой давно выучило царское посольство, а козью ножку. Сладковатый дым стелился под потолком.

Когда царские глаза, блуждая, дошли до Алексашки, тот изобразил лицом удивление и даже руки раскинул: мол, надо же, какая встреча! Но вся сия театра осталась неоцененной: царь за Алексашку взглядом не зацепился, и второй раз за вечер мин херца пробрало крупными мурашами по спине.

Кошачьим шагом он подобрался к лавке и окликнул государя по имени-отчеству. На свое имя царь отозвался расслабленной улыбкой – и остановил таки взгляд.

– Это я, Алексашка Меншиков, – сказал вошедший правду чуть ли не первый раз в жизни.

– Вижу, – сказал Петр.

Мин херц обрадовался.

– А ты видишь? – спросил государь, уходя взглядом за плечо мин херцу.

– Что? – озираясь, спросил Алексашка.

Государь усмехнулся и наметанным движением – всякое ремесло схватывал он быстро – скрутил косячок. И, раскурив, рывком протянул его Меншикову:

– На!

Через пару минут Алексашка тоже видел. Видел ларцы с золотом и драгоценными камнями, холеных лакеев в шитье, жратву на столах и сочных баб на полатях, и все это имел он задаром как царский фаворит, пока косяк не выгорел.

– Ох ты! – только и сказал Меншиков, придя в себя.

– То-то и оно, – ответил государь, только что, не сходя с места, переказнивший полстраны.

Более на верфях Ост-Индской компании столяра Петра Михайлова не видели. Никто из посольских ни на какую верфь наутро тоже не пошел: в приказном порядке все были сведены в кабак.

Царь лично раскуривал косяки и вставлял их в окаянные рты.

Посольский дьяк дьявольскую траву курить отказался, чем привел государя в ярость неописуемую, был связан и тут же, принародно, подвергнут излишествам. Четыре горящих косяка было вставлено в щербатый рот; бывший столяр лично зажимал дьяку нос пальцами, тренированными на гнутии пятаков.

Вынужденный вдохнуть в себя содержимое косяка, дьяк немедленно увидал Деву Марию и волхвов, причем лежащий в яслях был уже с бородкой и тоже покуривал.

С оных пор ничего, кроме травки, дьяк уже не хотел, – царь же, будучи человеком систематическим, приступил к опросу испытуемых.

Содержание видений оказалось столь многообразным и поучительным, что царь велел записывать их дословно. В бумагах, частично истлевших, частично тлеющих доныне (Zwollemuseum, 117 единиц хранения), то рукой неизвестной, то почерком самого государя документально зафиксированы виденные в ту осень в Амстердаме летающие рыбы, человеко-гуси в латах, одноглазые пришлецы из космоса и мир во всем мире.

Через месяц дорога от посольства в кабак была разучена россиянами, как “Отче наш”. Обратный путь, правда, оказался не в пример длиннее. Так, боярский сын Долгоруков, будучи водорослью, лег в канал и утонул, чем привел государя в задумчивость.

Результатом оной стал собственноручный государев рескрипт относительно доз и порядка употребления зелья. Настрого велено было не мешать курево с водкой, потреблять его коллективно и по выходе с сеанса связываться веревками, дабы пропажа отдельного человека невозможна была есть. Рескрипт был написан на обороте первых попавшихся под руку государю фортификационных чертежей.

Прочие бумаги и проекты так и лежали на столах нетронутыми с того дня, как государь заблудился по дороге с верфей.

Царский рескрипт был прочитан в посольстве вслух. Засим собравшиеся помянули боярского сына Долгорукова, выпили за родину – и под утро гурьбой повалили в зельный кабак.

Пока посольские во главе с Алексашкой практиковались, улучшая видения, государь погрузился в дальнейшее изучение вопроса. Он допытывал моряков, лично ходил смотреть выгрузку такелажей и торговался на пробу.

Вскоре стало ему достоверно известно, что чудная трава сия, при горении дающая легкость и сбывание невиданного, растет в Индии и называется маригуана, что дорожает она после пассатов, когда в те края не доплыть, а в иное время в амстердамском порту, как стемнеет, сбывают ее бесперебойно, а если оптом, то и за бесценок.

Узнал он – и немедля проверил на себе, – что не токмо трава, а и некоторые грибы приносят знающему забвение от тревог и отрыв от имперской проблематики, и не токмо при курении, а и при натирании в пищу и добавлении в питье.

Государь взялся за дело крепко, как крепко брался он за все, до чего доходили руки. Отложена была тысяча рублей на еду, веселье и транспортные расходы, а на остальные мин херц с ребятами, торгуясь, как цыгане, за неделю взяли в порту до сорока пудов грибков и семьдесят с малым мешков волшебной травы.

Деньги кончились раньше азарта, и пару мешков светлейший князь Меншиков попросту прихватил по-тихому – отчасти по невозможности удержаться, отчасти в воспитательных целях, дабы продавец греблом не щелкал, а наших знал.

Спустя пару дней посольство отбыло из Амстердама, но не в Лондон (даром уже никому не был нужен этот Лондон), а прямиком домой. Боярские и дворянские дети, забив на фортификацию, точные науки и парусное ремесло, лично грузили в телеги драгоценную поклажу.

На Голландщине оставлены были наивернейшие торговые люди с царскими письменными инструкциями.

Родина, как и положено, встретила государя заговором – и некоторое время, вместо мирного употребления флоры, государю пришлось рубить головы госслужащим, но все это было уже как бы напоследок…

К началу 1699 года у Петра наконец дошли руки до европейских новаций, от которых зело много счастья Отечеству впоследствии приключилось, ибо вместо походов во все края географии и тяжелого пьянства вперемежку с отрезанием бород, государь сосредоточился на сельском хозяйстве.

Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а пропагандою индийской травы во всех видах.

Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу – некоторых приходилось увещевать не на шутку: и ретроградские сусала царь охаживал самолично, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем.

В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких казней – и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил индийскую травку, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?

Уходить с ассамблей дозволялось только по слову государеву, но к началу восемнадцатого века у того наступили мессианские видения таких размеров, что нарушать их реальностью не дозволялось никому. Пока государь не возвращался из нетей, подданные в сознание не приходили тож.

Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы – и горе было тому, кто пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью и поступали с воздержантами по примеру амстердамского дьяка.

Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого, как вы понимаете, не было.

Население, сэкономленное на строительстве Северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.

Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней положил на составление рецептов и плепорций. Последняя – “об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не чересчур” – была продиктована им уже на смертном одре.

По смерти государя, разумеется, начались раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло: светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) – и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле увидели и утихли в благости.

Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меншиков так и не узнал…

Вскоре благодарное Отечество воздвигло посреди Москвы памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь (без всякого коня, своими ногами) стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.

Тем временем и в Нидерландах история не стояла на месте. Бумаги, оставленные приезжим царем, по безмерной аккуратности амстердамского бургомистра были снесены в архив и преданы изучению.

Посреди чертежей, интереса не представлявших, найдены были обширные записи на русском. Переводчика нашли не сразу, но орднунг есть орднунг – и через год к каждому царскому листку имелся немецкий текст. Толком прочли этот текст только через одиннадцать лет, при передаче городского архива новой канцелярии.

Русский государь излагал план государственного строительства. Писал о необходимости морского господства, о расширении державы и благости сильной руки во главе оной; о пользе наук и военной дисциплины; о поколениях, которые лягут в топи строек и падут под всевозможными бастионами; о казнях во благо Отечества – и об элизиуме, который ждет уцелевших.

Бургомистр элизиумами не интересовался, но забавные казусы любил – и в застолье, в виде анекдота, стал пересказывать скифские фантазии. Многие смеялись, некоторые просили списать слова. Русский трактат быстро стал модным чтением, и слухи о нем быстро достигли ушей юного штадтгальтера Голландии, как раз в ту пору искавшего область применения своим несусветным силам.

Заинтригованный пересказом, принц затребовал первоисточник.

Текст взволновал его сильно. В бумагах, забытых при отъезде русским гостем, было нечто, на что хотелось потратить жизнь, причем не только свою. Об амстердамской находке была послана в Москву депеша с выражением восторга и восхищения силой государственной мысли брата Петра.

Немедленно по получении депеша была раскурена на ближайшей ассамблее, а впечатлительный принц, казнив для разогрева половину магистрата, приступил к строительству элизиума во всем мире, начиная с одних отдельно взятых Нидерландов.

…Прекрасна Россия, маленькая задумчивая страна. Гостеприимная тихая конфедерация с трилистником на знамени издревле манит иностранцев покоем и свободой.

Завоеватели, время от времени заходившие сюда с разных сторон, без всякого сопротивления отковыривали от матушки куски пространства, но приспособить население к оккупации так и не смогли: никто из местных оккупации не замечал, и завоеватели в сильном недоумении останавливались.

Большинству из них пришелся по вкусу здешний старинный обычай не отвлекаться на преобразование мира, а сворачивать косячки и пребывать в нетях, расположила к себе простоватая и вполне постижимая славянская душа, понравились здешние налоги; глянулись красавицы, в глазах и ленивых телах которых ждала своего часа гремучая евразийская смесь.

Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. И зачем была ему эта Казань, многоженцу?

На цветочных развалах за копейки можно купить все, что растет из земли, – левкои, гиацинты, розы, глицинии. И конечно, здешние тюльпаны – гордость московитов. Народ тут богопочтительный без исступления; церковь ведет себя скромно, ибо еще тот, прищемленный царскими перстами дьяк заповедал братии не соваться в государственные дела ни при каких обстоятельствах.

Тихая, счастливая провинция Европы, Россия не лезет в геополитику, довольствуясь сельским хозяйством и туризмом. Писателей своих нет, до космоса руки не дошли, да никому и не надо; из глобальных открытий – только тотальный футбол!

Традиционное уважение россиян к родине своего счастья, Амстердаму, делает необременительной гуманитарную помощь в регионы недавно распавшейся Голландской империи. В результате четырехвекового строительства элизиума там образовалась черная дыра, в которую сколько денег ни вбухай, все впустую. Ни дорог, ни законов – только ржавый ядерный боезапас, мессианская гордость и повальное пьянство с горя.

Россияне не понимают, как можно довести до такого свою страну.

III

…Если бы тот кретин не попросил карту на шестнадцати очках, все бы пошло совсем иначе! Но он попросил карту – и вот я сижу в “обезьяннике”, без денег и с фингалом на роже.

Тоже, конечно, вариант. Грех жаловаться.

Могло быть еще хуже.

…Вечером пятого октября 1697 года, в мечтах о будущей империи, государь проскочил поворот на посольство, но шагов через пятнадцать спохватился.

Рассмеявшись, он втянул в себя гниловатый воздух канала с еле слышным сладковатым привкусом незнакомого происхождения, развернулся на ать-два, отмерил сапожищами обратный отрезок – и через полчаса был в посольстве.

Ночь застала Петра над баллистическими чертежами. Поняв наконец, что траекторий полета ядер голова более не принимает, он отодвинул чертежи и, рухнув в постель, провалился в свой странный привычный сон.

Город в чухонских топях, построенный назло шведу, странная птица о двух головах и казни во благо Отечества до утра мерещились государю.

Ужо ему.

Пластилиновое время

Памяти Владимира Вениаминовича Видревича

Он старенький очень, но все живет и живет.

Сердце, правда, пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку… Пугачевский бунт – как вчера.

Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов. Одних перестроек и обновлений – дюжины по две.

Народных чаяний – когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев – как собак нерезаных. Патриотических подъемов помнит немерено – и чем все они кончились, не приведи господи. Священных войн уйму, интернациональную помощь – всю подряд. Помню, говорит, идем мы с генералом Паскевичем к полякам, а в Праге – душманы.

Он так давно живет, что времена слиплись: столпотворение какое-нибудь трупоносное вспоминать начнет – и сам потом голову чешет, понять не может: по какому поводу его затоптать-то хотели? Невосстановимо. То ли Романов взошел, то ли Джугашвили преставился… Туман.

Так и живет в пластилиновом времени. Гитлера зовет корсиканским чудовищем: слава богу, говорит, зима была холодная… Засулич с Каплан путает, и кто именно был врач-вредитель – Бейлис или Дрейфус, определенно сказать не берется.

С одним только предметом ясность: со светлым будущим. Это всегда было! Хлеб-соль кончались, медикаменты с боеприпасами, а оно – ни-ни! Как новый государь или Генсек – так сразу светлое будущее, а то и по нескольку штук зараз; любое послабление – свет в конце туннеля, министров местами переставят – сильнейшие надежды. А на что именно? Налог с бороды отменят? Джаз разрешат? Туман.

Да и какая разница? Главное – что-то хорошее обещали, благодетели: с амвона, с Мавзолея, из седла непосредственно. А бусурман ли сгинет? Царство ли Божие настанет? мировой капитал исчезнет? сметана появится?.. Туман. Только крепнущая уверенность в завтрашнем дне, будь он неладен.

А уж самих благодетелей этих он помнит столько, что, если их всех собрать, в колонну построить да в Китай отправить – Китай ассимилировать можно! Начнет, бывало, начальство вспоминать – от Зимянина до Потемкина-Таврического без остановок едет. Да и как различишь их? Лица у всех гладкие, государственные, в глазах дума судьбоносная, в руках кнутики с пряниками. Слиплись благодетели в одного большого, партийного, православного.

Бывало, как приснятся все разом – в бороде и с орденом Ленина на камзоле, – так он среди ночи проснется и кричит от счастья.

А уж как себя, раба божьего, вспомнит во всех подробностях, в акатуях мордовских с ходынской конфетой во рту, – так кричать перестает и в тишине до утра валидол расходует…

А утром съезд продолжит свою работу, мужикам волю дадут, стрельцов казнят – в общем, что-нибудь опять хорошее для народа придумают.

Катится ком пластилиновый, катится.

Тут недавно по радио передали: в большую политику новое поколение приходит – так он их ждет не дождется!

На днях врачи его осмотрели, говорят: положение серьезное, но еще лет двести-триста протянет. Так что вы, ребятки, давайте там шустрее с реформами, ветер вам в парус!

Пусть дедушка на Россию новую, вами обустроенную, полюбуется напоследок.