Текст книги "Багровые ковыли"

Глава пятнадцатая

Семь верст от Блюмендорфа до Днепра Барсук проскакал за четверть часа: конь, привычный к артиллерийскому уносу, быстрее не мог, не был приучен. В кустарнике сидел пост артразведки: солдаты ночью ходили на ту сторону, теперь, перевернув каюк, сушили на нем одежду, ждали солнца. Вода в Днепре розовела под рассветным небом.

– Давайте лодчонку, – приказал Барсук.

Хлопцы играючи поставили каюк на воду. Полковник в два узла привязал к шашке белую наволочку, воткнул клинок острием в нос каюка. Получился белый флаг. Оттолкнулся веслом от берега, погреб к островку, что виднелся вдали, поближе к крутому «большевистскому» берегу. Островок порос невысокими вербами. У Берислава, где испокон веку переправлялись через Днепр, было несколько таких островков и кос. Быстрая вода зачастую перегоняла песок с места на место, и получалось так: еще в прошлом году здесь был остров, а в нынешнем – такая глубина, что и дна хорошему пловцу не достать.

Светало быстро. Издали кусок белой ткани на носу каюка, подпаленный рассветом, казался красным.

Возле разведчиков, даже не прошелестев пересохшей за лето травой, возник капитан Шаров.

– Куда он? – спросил как будто лениво, искоса глядя на лодку.

– Не можем знать, – ответили солдаты. – Не докладал его высблагородие.

Шаров глянул на притаившийся в кустах, как зелено-серый удав, ручной пулемет «льюис», перевел взгляд на каюк с пламенеющим флагом.

– Если поплывет за остров, срежьте! – приказал артиллеристам.

Те не пошевелились. Барсука они любили за храбрость, доброту, веселый нрав. Да пусть хоть и к большевикам уплывет – скорее они капитана пристрелят. Шаров вмиг оценил обстановку, стал настороженно следить за каюком. Если командир артдивизиона уйдет к красным, с него, Шарова, голову снимут. А что делать?

С того берега тоже наблюдали за лодчонкой с одиноким гребцом. На обрыве выросли несколько фигур.

Барсук пристал к острову, протаранив песок. Встал на бугорочек возле вербы, выпрямился во весь рост. До красных было шагов сто пятьдесят, не более. Для хорошего стрелка не расстояние.

– Эй, на берегу! – крикнул Владислав.

Артразведчики следили за происходящим с тревогой.

– Если на латышей нарвется, срежут, – сказал унтер. – Народ аккуратный, что немец. Только злее.

Красные ответили Барсуку не сразу. Поговорили о чем-то между собой, посовещались.

Раздались сухие щелчки, и с вербы под ноги Барсуку посыпались продолговатые вербовые листья. Иные долетели до воды, и их подхватило быстрое течение.

– Не стреляйте, черти! – крикнул Барсук. – Я по делу!

– Что надо, фысокоблагородие? – крикнул один из «большевичков», стараясь пересилить шум текущей под обрывом воды. Акцент был прибалтийский, а в голосе звучала насмешка. Но зоркоглазый, черт. Разглядел «беззвездные» полковничьи погоны. – Гофори дело!

– Покличьте кого из артиллеристов! Мне нужен Барсук-Недзвецкий! – Еще громче крикнул в сложенные ладони: – Барсук-Недзвецкий!

На красном берегу снова посовещались. Но позы были мирные, никто не спешил больше снимать с плеча винтовку. Все, должно быть, знали, что ожидаются тяжелые бои и большие жертвы. Стоит ли огород городить раньше времени?

– Зачем тебе? – спросили.

– Брат мой. Поговорить хочу.

Двое из группы на обрыве исчезли. Владислав присел на травянистую кочку, прижал руку к ноющему, еще не зажившему боку. Неужели действительно отыщут Льва? Они не виделись с четырнадцатого. За это время сдвинулись и сместились целые эпохи.

Днепровская вода с тихим шелестом обтекала остров. Здесь некогда переправлялись турки, татары, запорожцы, литовцы, петровские солдаты, суворовские удальцы. Вода легко смывала кровь с песчаных берегов, журчала в промоинах, и тихо шелестела под ветром лоза.

Уже всходило солнце, ударяя с востока в обрывистый берег.

На откосе появилась долговязая, сутуловатая фигура. Солнце высветило ее ясно, и были видны даже длинные, слегка вьющиеся волосы, подрагивающие от ветерка. Человек всматривался против света, приставив ладонь ко лбу. Остров казался ему темным пятном.

– Это ты, Слава? – неуверенно и не очень громко выкрикнул инженер-звукометрист Барсук-Недзвецкий.

Владислав не торопился отвечать. До него не сразу дошло, что на той стороне реки, разделенной водой, как неодолимой преградой, действительно стоит его брат.

Они вместе еще в детстве бредили артиллерией и начали с игрушечных пушчонок. Потом научились делать действующие модели и ходили с обожженными от пороха лицами. Увлекались лекциями выдающегося баллиста Дроздова и автора метода численного интегрирования академика Крылова, ученого ломоносовской широты.

В четырнадцатом Владислав ушел на фронт вольноопределяющимся, в батарею легких орудий, а Левка, человек аналитического ума, закончил «Михайловку» и остался работать в ГАУ. Пути их резко разошлись.

– Да, это я, Лева! – крикнул полковник. – Приехал бить нас, брат?

– Слава, не надо! Я артиллерист! А почему ты на той стороне?..

Их голоса звучали над рекой, и не все слова доносились внятно, но они понимали друг друга.

– Все специалисты здесь, Слава! Мы создаем лучшую артиллерию в мире. И лучшую армию… Ты бы видел!

Полковник помолчал. Он не хотел бесполезных споров. Да, все спецы, все ученые артиллеристы остались действительно там, в красной России. И они, конечно, добьются того, чего хотят, потому что за ними огромная страна, а за Владиславом Барсуком маленький, последний клочок суши, за ним всего два-три десятка легких французских орудий и две крепостные пушки очаковских времен. А у них ГАУ, у них институты, академии и лаборатории. У них умы.

Но он поклялся служить старой России. Он давал клятву. Однако не станешь же орать про все это через речку. Тут дело личное.

– Как мама, Лева? Как Алексей Николаевич?

– Здоровы. У меня академический паек. Кормимся.

– Это хорошо. На Лене не женился?

– Нет, брат. Лена вышла за Берестенникова. Помнишь, пороховед?

– Жаль. Хорошую девушку упустил. Все некогда?..

– Да так… А ты?

– Я женился. Недавно.

– Мои поздравления! Кто она?

– Долго объяснять. Из хорошей семьи.

– Счастья вам!..

Помолчали опять. О чем говорить? В гости приглашать друг к другу? Уж какие там гости: им в скором времени посылать друг на друга стальные чушки с тротилом. Причем у него, Владислава, возможности просто-таки жалкие. И шансов умереть в этой перестрелке во сто крат больше.

– Ты извини, Слава! – что есть силы крикнул с того берега Лев Генрикович.

Барсук понял брата. «Извини, мол, что у меня несколько десятков тяжелых стволов против твоих пукалок. Что у меня инструментальная разведка и что артиллерией командует сам великий Грендаль, лучший в мире пушкарь, твой учитель…»

– Чего уж там, Лева. Может, даст Бог, свидимся?

– Может… Хотелось бы…

– Прощай, брат!

На каючке Владислав отправился обратно, к своим. Грустная, однако, получилась встреча. Даже нелепая. А все-таки повидал брата. Впервые за шесть лет. По-другому и не могло выйти.

Больше ни одного выстрела не раздалось с того, высокого берега. Дали уйти полковнику. Тоже ведь люди. Ну а попади он к ним в плен – не задумываясь, поставили бы к стенке как белую кость.

Такая вот она, война.

– Что, братца повидали, ваш высбродие? – спросил унтер, подтягивая каюк к кустам.

– Повидал, – буркнул Барсук. Самое печальное: он не знал, за кем из них правда. У каждого была своя. Не переспоришь, не переубедишь. Выходит, кто-то кого-то должен убить. Кто жив останется, тот и прав.

Когда он вернулся в Блюмендорф, Наташа стояла у дома, ждала.

Сердце зашлось от любви и горечи. Надо бы отправить ее к красным, там у нее было бы больше возможности выжить. А так – погубит он ее. Тогда – спас, теперь – погубит.

Но как оторвать ее от сердца, как прожить без нее ну вот хотя бы эти несколько дней?

Глава шестнадцатая

Поезд генерала Врангеля пришел в Мелитополь ночью с погашенными огнями: еще на станции Джанкой главнокомандующего предупредили, что отдельные большевистские разъезды, случается, подходят к линии железной дороги, иные достигают Крымского перешейка. Степное село Нижние Серогозы, лежащее чуть в стороне от шляха Каховка – Мелитополь, то и дело переходит из рук в руки. На всем пространстве Северной Таврии идет маневренная война.

В салон-вагоне с затененными окнами главнокомандующий рассматривал только что составленную в оперативном отделе штаба схему. Как человек, приученный к игре в шашки или домино, ничего не понял бы в шахматной позиции, так и любой плохо подготовленный военный, не командовавший крупными силами, не разобрался бы в этой схеме. Вся она была испещрена стрелками, пунктирами, немыслимо извилистыми, иногда запутывающимися в петли линиями, изображающими маневры частей.

Рано утром, еще в сумерках, главнокомандующий подписал диспозицию на следующие сутки, зная заранее, что его приказы опоздают, хотя их тут же, едва рассветет, понесут в своих вымпелах аэропланы на запад, север и восток от Мелитополя. Вся надежда была на опыт и умение его генералов. И хотя большая часть их была молода, за их плечами уже стояли отличная подготовка и немалая боевая практика. Это была настоящая военная косточка, потомственные бойцы.

Врангель знал, что они справятся с этой кровавой таврической головоломкой. Одолеют красных. Но что потом? В этих боях будут потеряны лучшие кадры, и замены им уже не найти. Ллойд Джордж, английский премьер, предлагает свои услуги по заключению перемирия с большевиками. Иными словами, он предлагает сдаться Москве, как только большевиками будет объявлена амнистия. Некий влиятельный политик Бонар-Лоу, выступая в палате общин, обещает проконтролировать, чтобы большевики сдержали свое слово. Ах, как красиво!.. Политические проститутки эти джентльмены. Как будто они не знают, что обещания большевиков гроша ломаного не стоят. Но Англии нужны русский хлеб, лес, лен, металл. Англия тоже истощена войной и знает, что большевики за мир будут отдавать посредникам все за полцены. Торговцы в смокингах!..

Но давить на слабого они умеют. Прекратили всякую помощь. Более того, не дают даже получить вооружение из старых русских запасов в Румынии, Польше и Восточной Турции.

Франция с ее изменчивым и капризным социалистическим руководством – это еще одна головная боль. В сущности, они, Русская армия[10]10
  Врангелевские «Вооруженные силы Юга России» (ВСЮР) получили в эти дни название Русской армии. Боевые ее части насчитывали 40–45 ысяч человек: численность одного корпуса довоенного времени.


[Закрыть], остаются один на один с гигантом – красной Москвой.

На рассвете главнокомандующий после бессонной ночи прилег на полчаса отдохнуть. Позволил себе снять высокие кавалерийские сапоги, так утомившие его ноги, подложил под голову кожаную затертую подушку. Прежде чем смежить веки, с удовольствием оглядел все помещение просторного салона, где проходили бесконечные совещания, а сейчас на миг воцарилась тишина. За стенкой на цыпочках проходили штабные, вполголоса бурчали о чем-то.

Петр Николаевич Врангель, истово верующий русский генерал с кровью скандинавов, любил во всем точность и аккуратность: в докладах, в одежде, в обстановке. Вообще говоря, он был семьянином, домоседом, выбравшим, увы, военную профессию, тогда как все остальные родственники подались в писатели и ученые. Даже в живописцы. Он очень любил свою жену Ольгу Михайловну, молодую красавицу, бывшую до замужества фрейлиной императрицы. Их свадьба состоялась незадолго до начала Великой войны. За пять лет их брака Ольга родила ему троих прекрасных детей – Елену, Петра и Наталью. И собирались завести еще одного, четвертого, несмотря на войну, переезды и лишения. И, наверно, потом и еще одного. Она была прекрасной женой и матерью. И оставалась страстной любовницей.

Петр Николаевич очень скучал без жены, каждый час, проведенный в разлуке, был ему горек, хотя он старался ничем не выдавать своих чувств: армия должна видеть, что он предан только ей. Воинство ревниво к полководцам, ничего не поделаешь.

Зачем он, окончив Екатерининский горный институт, стал держать испытание на звание корнета гвардии при Николаевском кавалерийском училище? Что толкнуло его? Он уже был инженером. Уехал бы в Бельгию, Данию или Швецию, там всюду родственники, служил бы, имел дом, спокойную семейную жизнь.

Господня воля. Христова чаша. Теперь надо испить чашу до дна. Сотни тысяч людей с надеждой смотрят на него. Крым заполонен бежавшими от большевиков. Эти старики, женщины, дети ведут полуголодную и наполненную страхом жизнь. «Петр, что значит камень, будь тверд…» Камень!.. Но он и политик, он и воин, он и утешитель. Как тут будешь камнем?

Слава богу, хоть за мать сердце не болит. Теперь она в Лондоне и, судя по редким письмам, чувствует себя неплохо. А ведь он уже попрощался было с нею, не думал, что ей удастся вырваться из большевистского плена. И что самое удивительное, руку к ее освобождению приложил не кто-нибудь, а сам Дзержинский. Зачем ему было это? Неужели так нужен был ему капитан Кольцов? Или те два пустопорожних генерала – Привольский и Тихонов? Они-то зачем Дзержинскому? С тех пор как их передали красным, ни об одном из них никаких сведений, никаких слухов. Значит, что-то другое. И тут, возможно Дзержинский его в чем-то переиграл…

Врангель поднялся с дивана в строго назначенное самому себе время. Не промедлив ни минуты. Тотчас вызвал к себе Шатилова, начальника штаба и давнего друга. Его беспокоила судьба десанта на Кубань. Он надеялся поднять казаков и взять Екатеринодар, сделать его своим вторым оплотом. Правда, небольшой десант на Дон, пробный, на который он очень надеялся, проведенный полковником Назаровым, провалился.

Собственно говоря, на Дону поднимать уже было некого. Те казаки, которые согласились идти «под Советы», отправились на польский фронт. А те, что сопротивлялись, были поголовно расстреляны. Часть Донской области Ленин отдал Украине, ослабляя казацкую вольницу.

Что-то будет на Кубани, крае своевольном и по отношению к красным, и по отношению к белым?

На окраине Мелитополя «Руссо-Балт» со Слащевым и его спутниками остановился. Несколько минут они сидели почти в обморочном изнеможении, оглушенные бешеной дорогой. Серая пыль, густо покрывшая одежду и лица, делала их похожими на давно забытые где-то в уголочке старые музейные манекены. Шофер, усатый немолодой казачий урядник в кожаной куртке, держался за простреленное ухо. Кровь стекала на его красный погон с двумя лычками и как будто подновляла цвет.

Возле села Торгаи, что под Нижними Серогозами, их обстрелял красный кавалерийский разъезд, но не догнал, утонул в клубах пыли, поднятой «Руссо-Балтом». До самого Мелитополя они мчались без остановки. И теперь стояли у какого-то обгоревшего мелитопольского кирпичного дома. За домом тускло зеленел сад, а над деревьями, высоко в небе, поставленный на железную опору, пустопорожне и бессмысленно вращался ветряк-водокачка.

Умылись у колодца с затхлой водой. «Юнкер Нечволодов» шаталась от усталости: почти четыре часа просидела словно на железном, вибрирующем грохоте. Ощущала, как потревоженный ребенок сучит ножками в глубине живота. «Не выкинуть бы». И все же нашла в себе силы перевязать урядника и заняться Слащевым.

Яков Александрович был совсем плох. Пришлось уложить его на траву, задрать гимнастерку, сменить тампоны на сочащейся возле пупка фистуле. «Хороши мы оба, – подумала Нина Нечволодова. – Битый битого везет…»

Еще недавно была она дворяночкой-гимназисткой из добропорядочной военной семьи. А сейчас – фронтовая баба. Плечо еще чувствовало отдачу. Три обоймы расстреляла она по красным, когда уходили от погони.

Увидела оторванную пуговицу на вороте у Якова Александровича. Генерал во время стычки с красным разъездом помогал пулеметчику-льюисисту.

– Ваше превосходительство, – так обращалась она к мужу на людях, – надобно пришить.

– Пустое, – прошептал Слащев, сидя на траве. – А вот мочи нет что-то.

Она поняла. Ему нужно быть на докладе у главнокомандующего подтянутым, свежим и воодушевленным. На ранения и дизентерию генералы не ссылаются. Сам Слащев офицерам, жалующимся на болезни и раны, ставил в пример осетина-рубаку Бабиева, начальника Кубанской дивизии. Девятнадцать ранений, без руки, одна нога короче другой на вершок. А скачет в первых рядах своих кавалеристов.

В них, последних воинах Российской империи, было по девять жизней, как у кошек.

Она закатала рукав генеральской рубахи и вколола два кубика морфина в предплечье, чуть ниже старого осколочного шрама. Пока пришивала к мундиру пуговицу – правда, не форменную, а какую нашла, – Слащев ожил. Заблестели глаза, в нем появилась решимость. Нина отвернулась, чтобы скрыть слезы. Она боялась этого наркотического опьянения, чуяла в нем беду. Несколько месяцев она удерживала своего генерал от этого пристрастия, даже научилась заговаривать боль по ночам, вспомнив годы детства и бормотание старой няни у постелей маленьких Нечволодовых.

«Как на море-окияне зеленой остров стоит, а на том острове высокой дуб растет, а на том дубу узорной сундук висит, а у том сундуку болесть-хвороба прячется. Ты изыдь, болесть, из того сундуку…»

Когда через десять минут они подъехали к станции, где пути были забиты воинскими эшелонами и бронепоездами, Яков Александрович, казалось, полностью пришел в себя. Приготовился к встрече, стал собран, резок в словах, скор в движениях. Нина знала этот обманчивый эффект морфина. «Как бы не сорвался, как бы не сказал лишнего, не испортил дело, из-за которого пришлось пережить столько мук… Морфин возвращает силы, но лишает возможности действовать взвешенно и продуманно».

Солнце уже поднялось высоко и напоминало о быстро текущем времени.

Слащева хорошо знали, поэтому в салон-вагон Врангеля он прошел беспрепятственно. Доложившись, как положено, сказал:

– Я прибыл, чтобы обсудить с вами с глазу на глаз идею срочной операции.

Шатилов хотел было покинуть салон, но главнокомандующий жестом остановил его.

– У меня нет секретов от начальника моего штаба.

Врангель не хотел лишаться единственного свидетеля разговора. Слащев был явно взволнован, даже взбудоражен. Глаза лихорадочно блестели. Присутствие Шатилова должно было сдержать пыл столь неожиданного гостя.

Главнокомандующий с неудовольствием оглядел Якова Александровича, пока тот, нахмурясь, готовился изложить причину своего столь срочного появления. Опять без погон – демонстрация. Одет неряшливо, одна из верхних пуговиц не форменная. Нелепые красные шаровары. Атаман, а не генерал. Батька. Недаром он с явным уважением относился к этому анархисту Махно, тоже любителю всяческих спектаклей и экзотических нарядов. Впрочем, Слащев был единственный из всех белых генералов, кто бил Махно во всех сражениях, это следует признать. Он один умел обмануть хитроумного крестьянского вождя.

– Разрешите подойти к карте, ваше высокопревосходительство, – сказал Слащев, поводя глазами, как необъезженная лошадь, на которую набрасывают седло.

«Он под наркотиком, что ли?» – подумал Врангель, который, разумеется, слышал о пристрастии своего командующего вторым корпусом, но отмахивался от слухов. Чего-чего, а слухов в армии всегда было достаточно. Петр Николаевич решил взять себя в руки и подавить всякие неприязненные чувства. В конце концов, Слащев был автором самых замысловатых, самых рискованных, но всегда удачных операций, любимцем армии. Это ему, а не Врангелю кричали «ура!», когда они появлялись рядом. Ну и что ж! Тем более следует оставаться беспристрастным.

Слащев коротко доложил о реальном положении дел на его участке, о соотношении сил и замысле красных.

– Если вы собираетесь излагать идею вашей операции, то я читал ваш план, – сказал Врангель. – Впрочем, продолжайте.

Слащев покосился на Шатилова. Этот генерал, англизированный, подтянутый, в ладно подогнанной форме типичного штабиста, раздражал его. Опыта настоящего строевого командования в боевой обстановке у Шатилова было мало. Это был неблагодарный слушатель, без запала, без азарта. Он с постным лицом слушал доклад.

С помощью движущихся над картой ладоней Слащев пояснил движение частей и действий противника. Эйдеман в короткий срок соберет достаточно сил и начнет переправу из Берислава на левый берег Днепра. Скорее всего, в нескольких местах. Одновременно его многочисленная тяжелая артиллерия накроет войска Слащева, которые тот должен будет подтянуть к Днепру для отражения атаки. У Второго корпуса нет никаких шансов сдержать противника. Поэтому его потери будут огромны…

А что, если, сдерживая Эйдемана передвижными заставами, отдать ему Каховку, Терны, Британы и еще ряд населенных пунктов? Тогда он, Слащев, не станет подставлять свои достаточно слабые силы под удар, но, когда противник разольется по Левобережью, начнет бить его по частям, действуя маневром и огнем. Он заставит Эйдемана бросить на левый берег все, что у него есть, за исключением неподъемной тяжелой артиллерии.

И вот тогда наступает час главнокомандующего генерала Врангеля. Он переправляет на правый берег Днепра, севернее Каховки, конный корпус Барбовича, а с юга, прорвавшись боевыми кораблями в Днепровский лиман, высадит в тыл красных десант. Совместными усилиями войска Барбовича и десантники нападут с тыла на Берислав, охватят его и без особого труда займут со всеми его батареями. Тут же, без сомнения, поднимутся против красных «махновские» плавни – а это несколько тысяч весьма умелых бойцов.

Таким образом, белые войска охватят треугольник Херсон – Берислав – Апостолово, населенный ненавидящими большевиков мужичками. Создадут здесь прочную базу. Войска Правобережной группы красных, оказавшиеся на левом берегу без поддержки с тыла, будут довольно легко уничтожены. За это генерал Слащев ручается.

Все данные разведки подтверждают реальность плана. В результате будет завоевана еще одна обширная область Украины, обладающая большими людскими ресурсами. И удар, нацеленный на крымские перешейки, будет отведен раз и навсегда.

Слащев вытер пот со лба. Он очень старался, чтобы речь его не звучала сбивчиво, но это удавалось ему не всегда. Шатилов глубокомысленно закусил нижнюю губу, ждал решения главнокомандующего, чтобы выразить или согласие, или протест. В идее Слащева было слишком много дерзости, а этого Петр Николаевич не любил и не понимал. Он полагался только на строгий расчет.

Врангель расхаживал по салону, в три шага покрывая его пространство. В Николаевской академии его называли еще и «циркулем». Он был худощав и очень высок, а ноги казались непомерной длины. Ответ Врангеля был давно готов, но ему казалось не по-джентльменски осаживать разгоряченного Слащева скорым откликом. Думал он уже о другом. О том, что командующий Вторым корпусом после непризнания плана превратится теперь во врага, а его несдержанность станет просто опасной. Будет лучше всего, если Слащев потерпит неудачу. Первую в его карьере. Положение можно исправить и без его помощи, зато ореол «неистового Яши» потускнеет. В армии не может быть двух вождей, двух любимцев. Армия должна оставаться монолитной, под властью одного авторитета.

– Я не могу принять этот план, генерал, – сказал наконец Врангель, в упор глядя на Слащева своими темными, навыкат, гипнотическими глазами. «Медный всадник» знал силу этого своего взгляда и хотел предупредить всякие возражения, всякие возможности спора. – Я не буду переправлять войска на правый берег Днепра. Есть целый ряд обстоятельств, о которых не могу распространяться. Но это ответ окончательный. Вам придется справляться с Эйдеманом на своем берегу. Вы сумеете.

– Нет! – выкрикнул Слащев, и Врангель даже вздрогнул – не от неожиданности, а от мысли, что их слышат штабные за тонкой перегородкой. – Да, я не пущу красных к перешейкам, не дам отрезать армию, это в моих силах. Но я не смогу помешать созданию плацдарма на нашем берегу, в Каховке. Посмотрите, ваше превосходительство, здесь Каховка как бы полуокружена правым берегом. Артиллерия будет бить в лоб и с флангов, не видимая для нас за обрывом. Они прикроют плацдарм накрепко. И станут для нас постоянной угрозой, по мере наращивания сил…

Врангель ничего не ответил, а Шатилов неодобрительно – в адрес Слащева – покачал головой.

– Петр Николаевич! – умоляющим шепотом просипел Слащев. – Произойдет неисправимое. Каховка станет нашей катастрофой. Умоляю вас, произведите дебуширующую[11]11
  Дебуширование – преодоление войсками теснин, ущелий, мостов с целью выхода на открытое пространство и развертывания сил.


[Закрыть] операцию на Правобережье… Хотите, на колени перед вами стану?

И неожиданно бухнулся на колени. На глазах показались слезы. И Врангель, и Шатилов деликатно отвернулись, чтобы не видеть позорящей генерала сцены.

– Яков Александрович! – сказал Врангель негромко, глядя в окно. – Встаньте, пожалуйста. Я понимаю и ценю ваше рвение. Но мною принято иное решение. В ближайшие дни вы о нем будете подробно оповещены. А сейчас отправляйтесь в свой корпус и действуйте со всей энергией и решительностью, не давая противнику создать плацдарм. Это приказ.

Слащев пытался подняться – и не мог. Резкой болью сковало живот. Шатилов шагнул было к нему, но Слащев отстранил его. Неловко, по-старчески опираясь на руки, поднялся.

Но обида была сильнее боли. Он, Генерального штаба ученик Яшка Слащев, проведший в боях всю свою жизнь, знал, что его идея была единственно правильной. Более того, он понимал, что и Врангель это знает: полководцем он был опытным.

Весной, когда ему было предоставлено право на самостоятельные действия, Слащев отстоял Крым. Во второй раз он его уже не отстоит. Это конец. Яков Александрович едва нашел в себе силы откозырять и поблагодарить за аудиенцию.

После ухода Слащева Врангель, застыв с слегка откинутой назад головой (это была его поза, которую многие принимали за выставленную напоказ гордыню), стоял молча, разглядывая карту.

– Жалкое зрелище, – сказал Шатилов. – Сумасбродный план.

Но Врангель не путал антипатию с трезвым анализом.

– Напротив, Паша, – сказал он. – План замечательный. Слащев, как всегда, талантлив. Даже более чем талантлив. Следуя этому плану, мы могли бы расколотить красных у Берислава и Каховки в несколько дней. Товарищ Эйдеман разделил бы участь товарища Жлобы.

Он уселся за стол, потирая длинными пальцами виски. Шатилов, зная все привычки своего начальника и близкого друга, понял, что Петр Николаевич хочет остаться один. Он удалился решать оперативные вопросы в штабной отсек.

Врангель знал, что ему недолго удастся пробыть одному: война захлестнет. Но он должен был осмыслить случившееся, пережить его. В чем-то он позавидовал Слащеву: генерал был полностью свободен в своих мыслях, высказываниях, поступках. Он же, Врангель, не имел на это права. Он был не только главнокомандующим, но и правителем юга России, этого последнего прибежища свободы…

Свободы ли? Слащев был свободен уже хотя бы потому, что не знал того, что знал Врангель. Петр Николаевич не мог осуществить предложенную Слащевым операцию прежде всего потому, что не имел права переводить войска на правую сторону Днепра. Этого потребовал от него глава французской военной миссии генерал Манжевен, представляющий на занятой его войсками территории правительство Франции.

Это была зона интересов Польши, также целиком зависящей от Франции, от ее военной помощи. Польша хотела создать здесь миниатюрное украинское государство во главе с Петлюрой – «Вильну Украину», подчиненную в своей «вильности» Варшаве, которая создавала крупнейшее на востоке Европы государство, дружественное Франции.

Большая политика!

Он тер и тер виски, стараясь унять игольчатую боль. Но, может быть, эта боль была душевной? В салоне все билась и билась о пригретое южным солнцем стекло большая, отливающая зеленью муха. Ее тяжелые удары отзывались в голове Петра Николаевича стуком молота. Безобразие! Сколько раз он указывал вестовому, чтобы тот каждое утро выгонял мух. Из-за скопления воинских эшелонов, бронепоездов, передвижных госпиталей все пути заполнены нечистотами. Санитарно-гигиенические службы не справляются с обработкой.

Кстати, хлорную известь они тоже получают от французов. За хорошую плату.

С тех пор как Италия, а затем и Англия отказали в помощи и даже постепенно превращались в противников Врангеля и его маленькой «державы», надежды главнокомандующего были связаны только с Францией. Париж требовал наступать на Донбасс. Мильеран зависел от своих избирателей, а избиратели были владельцами акций, в основном акций угольных шахт и металлургических заводов.

Но какой бы двойственной, даже тройственной ни была политика Франции, надежды на будущее были связаны только с ней. Конечно, сильная Россия Франции ни к чему, ей милее сильная Польша. Но все-таки сказываются многолетние связи и симпатии. И если… не хочется думать об этом вполне вероятном близком будущем… если Русская армия не удержится на Перешейках, если придется эвакуировать многие тысячи солдат и гражданских, только участие Франции сможет спасти крымских беглецов от большевистской расправы. Турция примет их лишь под давлением Парижа.

Вот об этом не думает да и не должен думать Слащев. Армия тут же погибнет, если начнет рассуждать о возможности поражения. Но он, Врангель, правитель, обязан думать. Иначе повторится новороссийская катастрофа.

Куда же еще, если не в Турцию, а затем, возможно, на Балканы, во Францию? Англия не примет. Италия не примет. Германия несамостоятельна, голодает, да и не к лицу пользоваться гостеприимством вчерашнего врага.

Кавказ? Православная Грузия могла бы стать другом и союзником, но тбилисские меньшевики дудят в националистические трубы.

Кроме того, у них с Тбилиси сильнейшие разногласия по поводу Абхазии и Сочи. В восемнадцатом, воспользовавшись просьбой абхазского Совета о помощи против большевиков, грузины ввели в Абхазию, называвшуюся тогда Сухумским округом России, свои войска. Они поставили там свою администрацию, разогнали национальный Совет, состоявший из абхазцев, армян и русских, и начали усиленное переселение туда грузин. В девятнадцатом с одобрения англичан тбилисское правительство социал-демократа Жордании захватило, пользуясь общей неразберихой, Сочи, Адлер, Туапсе и объявило эти земли частью своей «Южной республики».

Тогда деникинские войска вышибли грузин и дошли до Абхазии, где их вынудили остановиться англичане. По этому поводу Деникин послал обширную телеграмму начальнику британской военной миссии бригадному генералу Бриксу. И теперь Врангель, знакомясь с проблемой, выписал из нее в свой дневник самые важные, как показалось ему, строки: «Ненависть абхазцев к грузинам так сильна, что никакое совместное жительство этих двух народов невозможно, и все равно путем кровавой борьбы абхазцы добьются свободы, а потому всякое препятствие в удалении грузин из пределов Сухумского округа только ухудшит дело и все равно вынудит в будущем прибегнуть к вмешательству посторонней вооруженной силы для наведения порядка… Грузины должны быть отведены за реку Ингур, то есть за бывшую границу Кутаисской губернии. Их претензии на район, лежащий между реками Кадор и Ингур, ни на чем не основаны, ибо население этих районов относится к грузинам с ненавистью еще большей, чем население остальной Абхазии…»[12]12
  Эти записи П.Н. Врангеля нашли отражение в его двухтомнике «Воспоминания». («Посев», 1969).


[Закрыть]