Текст книги "Сны на ветру, или Плотоядное вино"

– Хороший мужик, немного староват, чуть за сорок.

– Ой, Георгий, о чём вы говорите? Это разве старость, как говорят арабы? У него ещё вся жизнь впереди, но я о другом, он крупный, сутулый?

– Нет, суховат, подтянут, среднего роста, почти с тебя. Слушай, придёшь, сам увидишь, я побежал, – полковник толкнул калитку и быстро зашагал в сторону деревеньки, раскинувшейся за лугом у соснового бора.

4

После похода в местный магазин, где они скупили все продукты и спиртное, Шансин с Драперовичем из подручных материалов мастерили столы перед дачей полковника, Видлен сыпал цитатами, устанавливая железные дуги из-под парника, а Зося с Паулем сидели на лавке в сторонке, целовались, изредка переговариваясь и хихикая. У них головы кружились в таком вальсе, что они с трудом понимали происходящее, но круговерть возникших красок туманила, была сладостной от будущего, которое без сомнения будет счастливым. Один Тарабаркин слонялся по двору без дела, первоначально он пытался руководить процессом, но его быстро осадили, художник посоветовал ему сходить к лесу проветриться, а Костя чуть не зашиб доской. От столь неприкрытого неприятия его как личности, руководителя и оратора, Санька загрустил, вышел за ограду, сел на скамейку, закурил, вслух рассуждая о превратностях мира и людской неблагодарности. Неожиданно он услышал раскатистый звук тяжёлого трактора, вскоре сам нарушитель тишины вывалился на дорогу. Это был громадный японский бульдозер «Комацу», вооружённый мощным отвалом, в простонародье прозванном «скребком», «ножом» и, с задней стороны, хищным звериным клыком-рыхлителем.

– Вот, что нам нужно, – вырвалось из недр Тарабаркина.

Он вскочил на скамейку и увидел, что дорога делает плавный поворот, огибая болотинку, и прижимается к речке за их забором. Санька ринулся в сторону трактора в надежде его перехватить на этом участке. Он добежал до речки, но тут увидел, что Говнотечка всбухла от весенней воды, поднялась под самый берег и несла свои коричневые воды мощной струёй. До моста было далеко, он может пропустить трактор, тогда Тарабаркин махнул рукой и прыгнул в речку. Холодная вода прихватила его и понесла, от неожиданности Санька чуть не заорал, но его тут же прибило к противоположному берегу. Он ухватился за ветки свисающей ивы, подтянулся и полез наверх. На него сыпались жёлтые цветы, пушистые, как шмели, но они ему радости не доставляли. Наконец он пробился сквозь кусты ивы и вовремя. Перед ним уже двигалось громадное железное чудовище.

Тарабаркин запрыгал вокруг трактора, махая руками, пытаясь его перекричать, но тот неумолимо двигался, не замечая суетившегося человечка. Санька в отчаянии прихватил кусок засохшей глины с края дороги, метнул его в трактор, глина разбилась о капот и двигатель трактора поперхнулся.

Машина остановилась, из кабины выглянул рассерженный тракторист, потом скрылся и вновь появился, но уже с увесистым гаечным ключом. Он деловито выпрыгнул и молча пошёл на Тарабаркина. Санька был настолько ему рад, что даже не придал никакого значения предстоящей опасности.

Тракторист, разглядев его, остановился, угрожающе раскачивая ключом. Перед ним стоял улыбающийся Тарабаркин, грязный, в иле, мокрый, обсыпанный цветами ивы, представляя яркую иллюстрацию из социальной рекламы про наркотики или про бездомных животных. Тогда тракторист, переложив в другую руку ключ, без лишних комментариев ударил Саньку кулаком промеж глаз.

Тот отлетел и заверещал:

– Очумел, мужик! Я тебе шабашку хотел предложить, выпивку, заработок, а ты драться.

– Не хрен в буржуйский агрегат камнями кидаться. Ты хоть знаешь, сколько тянет его лобовик, он же к электронике подсоединён, его менять, японцев звать, валютой платить, а ты, болт с резьбой, вредительством занимаешься.

– Да это глина, она рыхлая, я ведь только остановить тебя хотел, а ты прёшь на иномарке и не видишь простых людей, тоже мне олигарх, – сидя посреди дороги и сплёвывая, жалобно верещал Тарабаркин.

– Да пошёл ты, – тракторист развернулся и полез в кабину.

– Тогда я лягу поперёк, переезжай меня, но я не уйду, – заявил Санька и, не поднимаясь, перебирая руками и ногами, выбрался на середину дороги.

Трактор вздрогнул и пошёл на Тарабаркина. Отвал нижним ножом коснулся подбородка Саньки, он упёрся руками в землю и закрыл глаза. Трактор ещё чуть дёрнулся и замер, было слышно, как из кабины вылез водитель. Он подошёл к сидящему Тарабаркину, легонько пнул в спину и уже миролюбиво предложил:

– Давай, вставай, не дури.

– А поможешь мне? – отодвигаясь от железа, проговорил Санька.

– В чём? – тяжело вздохнул тракторист.

– Да у моего друга одна заноза железная торчит, надо бы выдернуть.

– Это к врачу, я по крупному работаю.

– Нет, ты не понял, заноза, это труба посреди огорода.

– Никак у Илларионовича?

– Вот видишь, знаешь, – встал Санька и принялся отряхиваться.

– Хорошо, знаю, а что дальше?

– Как что? Давай твоим агрегатом выдернем столбик, тебе прибыль, полковнику радость, а молодожёнам подарок.

– Каким молодожёнам? – с интересом спросил тракторист.

– Дык, сегодня вечером у нас свадьба, Зося замуж выходит.

– Это Зоська-хромоножка, что ли?

– Она.

– Дела, а я и не слышал.

– Да никто не слышал, сегодня после обеда только решили.

– Хм, Фёдор.

– Что Фёдор?

– Имя моё, а тебя, малохольный, как зовут?

– Александр, как Македонского.

– Это как вратаря сборной?

– Почти, так что, поможешь?

– Георгию Илларионовичу завсегда, – он поднялся и полез в кабину трактора. – Ты давай мостись на приступке, ко мне не лезь, отмывай потом после тебя машину.

Тарабаркин залез на приступку рядом с дверью, схватился за поручни, прикрикнув «Вперёд!», и трактор, вздрогнув мощным телом, повернулся в сторону речки, мерно двинулся, перебрался через неё и направился на край огорода. Там они быстро сняли звено забора, растянули тяжёлые тросы, зацепили за торчащий столб и под команды Тарабаркина трактор взревел, напряжённо подрывая под собой землю. Столб не двигался, даже такая мощь не могла его выдернуть. Санька уже отчаялся, но тут столб вздрогнул и пошёл, за ним в движение пришёл огород. Громадная площадь, почти две трети посадок стали подниматься, двигаясь за трактором. Тарабаркин закричал, но Фёдор, почувствовав, что столб поддался, прибавил оборотов и не слышал его. Он остановился через метров пятнадцать, а когда повернулся, то обомлел. За трактором высилась громада какого-то железного сооружения, сверху которого торчала злополучная труба. Тракторист вылез, посмотрел на всё это безобразие и тихо выругался. Тарабаркин подбежал к нему и от нервного возбуждения застрочил слова с такой скоростью, что его трудно было понять.

– Помолчи малость, – Фёдор залез в трактор и заглушил его.

В это время к ним подбежали Шансин с Драперовичем и Видленом.

– Вы что тут натворили? – озираясь по сторонам, спросил растерянный художник.

– На айсберг похож, – пожал плечами Тарабаркин.

– Да, только на спине айсберга не пингвины, а огород с картошкой, – добавил Шансин.

– За что нам Георгий Илларионович спасибо не скажет, – Фёдор обречённо сел на трек.

– Мы представим это как подарок молодожёнам, так сказать айсберг им в дорогу, – Санька лихорадочно хорохорился, пытаясь успокоиться.

– Неплохая идея, айсберг в ключе постмодернизма, нужно ещё трубу выкрасить в радужные цвета и дать ему имя пипидастр, – щурился Драперович, оценивая сколько краски уйдёт на трубу.

– А за пипидастр полковник точно отправит на вечную губу, – рассматривая рождённую конструкцию в огороде, заметил Костя.

– Ничего вы не понимаете в искусстве, а пипидастр это веник, такой формы, как султан на кивере у гусара.

– А всё-таки, что это за конструкция?

– Похоже на топливный резервуар, – тяжело вздохнул Фёдор, – раньше тут военная часть была со своей нефтебазой.

– Пережитки прошлого нас не оставляют в покое, – прорезался голос у старика Цитатника. – Можно сказать, что наши поезда, самые поездатые в мире.

– Вон едет сельсоветовский уазик, думаю, с ними полковник, так что приготовились к принятию порции, там поймёте чего и объясните ему про пережитки, поезда, пипидастр и вечную молодость, – Шансин кивнул в сторону пылившей по дороге машины.

– А можно его в зад затолкать? Так, аккуратненько, – испугался Тарабаркин.

– Если только в твой, – меланхолично предложил Фёдор.

– Вы как знаете, а мне ещё оливье строгать, – засуетился Видлен, развернулся, собираясь идти, но остановился и, улыбаясь, предложил: – Давайте назовём это айсберговое сооружение «Семьдесят лет советского цирка». Правда, отмечают день цирка в августе.

– Лучше назвать «Советским метеорологом», но это, кажется, в марте, никак не подходит. Хотя в этот же день отмечают Всемирный день безработных.

– Пошли на встречу с хозяином, он решит, кого как назвать и куда отправить, – Шансин махнул рукой в сторону дачи.

Со стороны дома огород выглядел удручающе, широкая полоса пахоты вздымалась вверх, а перед ней зияла громадная яма, в которую уже набралась весенняя вода.

– Видите, бассейн не надо рыть, – Тарабаркин пытался найти себе оправдание.

– Угу, – мрачно согласился с ним Драперович, – могилу тоже не надо копать.

– Что, так в воду и опустите? – взвизгнул Санька.

– Не волнуйся, тебе скоро будет всё равно.

Машина подкатила к калитке. Из старенького уазика вылезла дородная Михайловна, председатель сельсовета, за ней появился Георгий Илларионович, дальше появилось ещё с пяток деревенских, в том числе суматошный секретарь с пухлой папкой, обтянутой рубиновым бархатом.

– Где же наши молодые? – пробасила Михайловна, но когда вышли Зося с Паулем, она увидела сооружение в огороде и замерла, раскинув руки. Зося потянулась к ней, обняла, но Михайловна ошалело спросила, не обратив внимания на невесту: – Это что за безобразие?

Зося испуганно отпрянула от неё, а Пауль проворчал:

– С каких пор свадьба стала безобразием?

– Я не про вас, а вот про это, – она кивнула в сторону огорода.

Молодожёны повернулись и увидели вздыбившийся огород, перед ним зияла громадная яма, у края которой столпились смущённые мужики. За их спинами прятался Тарабаркин.

Хозяин дачи остекленел и не мог произнести ни слова.

Глава сельсовета глянула на него, взяла за руки, тряхнула и прикрикнула на мужиков:

– Воды тащите, как бы удар не хватил нашего полковника.

– Какой воды! – прорезался Тарабаркин. – Водки давайте, как-никак свадьба, событие нечастое. А это, – он кивнул на изуродованный огород, – можно сказать, наш подарок. Очень похож на Тадж-Махал, правда, там падишах его построил в память об умершей жене, а мы во здравие.

– И кто же такой у нас умелец, такое чудо отмахал? – председательница с хваткой опытного следователя принялась допрашивать.

– Знаю я одного падишаха, – прорезался голос у полковника, – он теперь у меня будет за вечного ефрейтора на кухне полы драить по пятнадцати раз на дню.

– Я с вами, Георгий Илларионович, категорически не согласен, – закудахтал старым петухом Санька. – Можно сказать, я к вам с открытой душой, с благими намерениями, соорудил достопримечательность, украшение посёлка, теперь к вам потянутся туристы, за деньги будем показывать…

– Да я тебя… – поперхнулся от злости полковник.

– Рукоприкладство неуместно и не конструктивно, – испуганно заметил Видлен, спрятавшись за Шансина.

– А что, он прав, – непонятно про кого говорил Драперович, – ведь из этого айсберга в самом деле можно сделать достопримечательность. Украсим его флагами всех наций, рядом поставим пивной киоск, чуть поодаль свалим старую технику и объявим это музеем под открытым небом.

– Каким музеем? – заинтересовался секретарь, деловито прижимая бархатную папку.

– Соцреализма, – ожил Тарабаркин, – это же будет новая струя в развитии сельсовета и посёлка, да почему сельсовета – района, а может, даже и области.

– Ты теперь скажи про всю страну.

– Почему бы нет, нам нужны неординарные подходы, свежие мысли, новые уровни, – глаза у Тарабаркина заблестели, как у партийного вождя с перепою.

– А как же с картофелем? – поник Илларионович.

– Будете демонстрировать успехи в картофелеводстве Арктики. Можно сказать, мы создали аналог вечной мерзлоты, когда сдвигаются громадные массивы, ну или в самом деле айсберг.

– Так, а что будем делать со свадьбой? – махнул толстой папкой неугомонный секретарь. – Отменим по причине, так сказать, форс-мажорных условий?

– Я тебе отменю, – рыкнул Пауль, – да так, что отменялка отсохнет, даже полив с тяпкой не поможет.

– Эх, – вздохнул полковник, – была у меня Турция, теперь Антарктида, с айсбергами, пингвинами в виде Тарабаркина и Драперовича. Да гори она, Турция, синим пламенем, давайте свадьбу! Мы бы ещё на турков смотрели.

– И это правильно, товарищи! – воскликнул Видлен. – Фантазия есть качество величайшей ценности, как говорил Владимир Ильич, так что подойдём к нашему событию с широкой душой и без обиняков.

– Кстати, стол не повредили, всё в целости и сохранности, ничего не разбито и не выпито, так что пора проходить, – Драперович уже начал волноваться, как бы в самом деле не отменили свадьбу.

В это время из посёлка потянулся народ. Одни с трепетом, другие с возмущением и ужасом рассматривали новую конструкцию в огороде, а Шемон лишь вздохнул, обреченно прошептав, что вокруг одни новаторы. Он подошёл к Паулю с Зосей, сердечно поздравил их с важным событием и протянул им свёрток:

– Надеюсь, размер подойдёт, это наш с Аннушкой подарок вам.

Когда за стол уселись все гости, на крыльце дачи появились молодожёны. Пауль был во фраке, Зося в удивительном подвенечном платье. Шемон зря беспокоился, по размеру всё подошло, будто он снимал с них мерку. А когда он увидел молодых в обновках, то заплакал, ему показалось, что это он с Аннушкой вышел к столу. Соседка, крашеная, с опухшим красным бугристым носом, всплеснула руками и запричитала:

– Господи, какая красота! А я хотела им фату подарить из тюлевых занавесок.

– Обязательно дарите, – утешил её Тарабаркин, – это будет такая память, на века!

– Вы думаете? – она мечтательно посмотрела на топорщащиеся усы Саньки, отчего он схмурил левую бровь и потянулся к бутылке с водкой.

– Я опытная, – она не сводила глаз с Тарабаркина, – ещё роды принимала у первого секретаря обкома, так что Зося может не волноваться. Если что, выручу.

Но её никто уже не слушал, свадьба набирала обороты. Гуляли до самого утра, а потом провожали молодожёнов в дальнюю дорогу и столько было «на посошок», что потеряли Драперовича в густой крапиве.

Часть III. Под ангельским крылом

 
Жизнь твоя – на стекло нанесённый рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря.
 

Омар Хайям. Рубаят

 
Бунтарь – на цепь посажен –
Боятся вольных душ.
 

Эмили Дикинсон

1

Александр Тарабаркин был уверен в своей исключительности, уверяя окружающих, что его гениальность лежит в параллельной плоскости к общепринятым одарённостям, талантам и прочим проявлениям человеческой неординарности. И всё это он получил по женской линии от матери и бабки. Правда, изредка добавлял, особенно когда попадал впросак, что малую толику черт своего характера получил от деда и отца, отчего страдает по сей день, но несёт возложенный на него крест безропотно и терпеливо.

Дед Тарабаркина, наборщик Фёдор Юначёв, был яростным книжником и вместо ста граммов на похмелье предпочитал хорошую книгу. Однако при жестоком похмелье его всегда смывало в неведомое, отчего он садился за стол и приступал к писанию. Это обстоятельство привело его в ряды заводского кружка изящной словесности, но после наглого уличения в плагиате его побили пивными кружками и отправили в магазин вместе с Фенькой, будущей бабкой Саньки, на редкость бездарной, но рассудительной провокаторшей с отчаянно тяжёлой рукой.

Фенька была белёсой, всегда выставляла слова впереди себя, обрывая собеседника, непременно с удивлением разглядывая говорившего. И были те слова объяснением только что сказанному, чем всегда нервировала рассказчика и вызывала крайнее раздражение, замешанное на сильном желании послать её в лес по дикие ягоды. Правда послать Феньку мало кто решался, зная, чем это может кончиться, а именно жестоким мордобоем. Сама Фенька слыла не только сильной, но и обладала мужицкой хваткой, поэтому Юначёва она сразу заприметила себе в мужья, но когда он об этом догадался, было уже поздно.

По возвращении из магазина она приложила Фёдора раза три к дверному косяку, чтобы не распускал рук, хоть он к ней и не прикасался. Потом она так его встряхнула, что он взмолился, стал просить пощады, не заметив, как очутился в коммунальной квартирке Феньки, а через девять месяцев та родила такую же белёсую девочку, дала ей заморское имя Тереза, но своих привычек не бросила, и каждый вечер занималась мужем, наставляя его на путь истины и добра с помощью чугунной сковородки, крепкого просоленного слова под сверлящим пронзительным взглядом карих глаз в зелёную крапинку.

По прошествии времени Юначёв стал всемирно добрым и покладистым. Теперь он ходил с неизменной лучезарной улыбкой, словно на него опустили не чугунное изделие, а длань Божью. Кланялся всем и, самое поганое для семьи, всем же предлагал взаймы, но никогда не требовал возврата.

От отчаяния бабка Тарабаркина решила смыть с деда Фёдора улыбку с помощью каустика, предварительно отрихтовав скалкой, но он, уподобляясь гадливой кошке, пустился в бега. И если в их рабочем посёлке провинившихся кошек сажали в мешок, а потом кидали в проходящий вагон товарняка, то он сам прыгнул с переходного моста в гружённый коксом вагон с мешком сухарей и старым тюфяком.

Его дальняя командировка окончилась где-то в Комсомольске-на-Амуре. Там его обнаружил патруль транспортной милиции, у которой он, сверху вагона, попросил воды. Опешившие милиционеры с трудом его стащили с вагона, потом полгода продержали в вокзальной кутузке, пытаясь выяснить из каких краёв пожаловало это чудло (смачное выражение начальника отделения), а может, они надеялись, что со временем на светящемся от улыбки лице проступит имя или хотя бы статья Уголовного кодекса, от которой этот босяк спасался в вагоне.

Со временем нужная информация так и не проступила ни на одном из участков тела, а он прижился в отделении, стал незаменимым помощником в хозяйстве, спал в камере предварительного заключения, носил всем без исключения чай, утешал приходящих с заявлением о краже или посаженных незаконно, как они утверждали, и никто не знал, куда его деть.

Но в один прекрасный день, пришёл начальник и объявил, что его отправляют на пенсию, а заодно, поддав коленом под сухой зад, выкинули на улицу Юначёва, как завалявшийся мусор от прежних хозяев. Начальник вокзала пожалел его, пристроил у себя на задних складах сторожем. И в первую же ночь пришли тёмные люди с большим желанием сломать двери, замок, навесы, но Юначёв всполошился, уговаривая их этого не делать, и предложил им просто открыть двери, благо запасной ключ у него был. Наутро с этой же радостной улыбкой он рассказал обо всём пришедшим энкавэдэшникам, и те, безграмотные, озлобленные, поставили того сразу же к стенке, предварительно с усердием избив.

Перед стволами револьверов Фёдор стоял улыбаясь, выплёвывая сквозь прорехи от выбитых зубов извинения, чем окончательно расстроил верных слуг верховной власти. Вот так и закончился его земной путь, а уж как сложился небесный, не ведает никто, но местный комсомольский юродивый Никодим из подворотни за угольным хранилищем был убеждён, что того пристроил у себя святой Пётр, стоящий у врат небесных.

Хотя всё это выдумки и враки, но вот правда была в том, что вскорости нашли тех лихих ребят да постреляли, а потом оперов из НКВД порешили у того же склада. Тогда Никодим со значением заявил, это не случайное совпадение, а Божья кара, и добавил, мол, самое обидное в том, что Юначёв, добрая душа, убедил святого пропустить этих лиходеев в Царство Небесное, найдя что-то хорошее в их жизни…

А Фенька так и не вышла больше замуж, хоть и прижила ещё тройку разномастных девок, сестёр матери и будущих тёток Саньки Тарабаркина, а гуляла она с мужиками без огляду и с лихим озорством, вызывая всемерное осуждение и зависть.

Мать Тарабаркина, Тереза Юначёва, тоже была увлекающейся женщиной, отчего у неё постоянно водились мужчины, спиртное и тонкие чулки, но не чуралась и строгости, поэтому по первости пыталась соблюдать законность в отношениях с мужчинами. В результате одной из встреч у неё неожиданно появилась дочь Софа, что вызвало удивление матери и быстрое растворение отца в северных туманах. Вскоре появился отец Тарабаркина, правда неожиданно для себя, так как он был командировочным, решил помочь одной женщине, тащившей громадный рюкзак, как потом оказалось, полный образцов горных пород. В результате проявления самаритянской благодетели прохожего родился Тарабаркин.

После очередной экспедиции, по осени, с рюкзаком камней мать притащила его, подвязанного под ценным геологическим грузом вместе со спальником. На следующий год ей не удалось сбежать с геологической партией, надо было присматривать за детьми. Умерла её мать, бабушка Фенька, воспитывавшая девочку. Пришлось матери Терезе отправляться в законный отпуск по уходу.

К тому времени сестре стукнуло четыре года, а Саньке почти три месяца. С прохожим Тереза расписалась в местном райсовете, и он стал жить с ними на законных основаниях, но она обвиняла его во всех неурядицах, происходящих в доме, на работе, в городе и мире. Особенно её обижали его вопросы о наличии приготовленной еды.

Мужу сначала тихо и медленно, с расстановкой она выговаривала, что он не у себя на работе, где занимается чёрт знает чем, а ей приходится сидеть дома одной, воспитывать детей. И вообще ему не надо забывать, что живёт он не в своём доме. А на удивление и робкие возмущения мужа, её обиды сваливались на него, как старые трусы с абажура, тогда рождалась буря, с криками, ломанием мебели, разбиванием тарелок.

По малолетству Тарабаркин был уверен, что эти семейные бури были причиной наводнений в Америке и Китае, по-крайней мере в этом его убедил отец. Кстати, на этом Санькины познания географии закончились, хоть мать была геологом.

Через пять лет муж Терезы, отец Тарабаркина, окончательно разуверился в смысле жизни, отчего сбежал с юной бухгалтершей, а мать, рассовав детей по сёстрам, смылась в очередную экспедицию. Так Санька и прожил жизнь у своей тётки, изредка его привозили к другой тётке, чтобы он не отвыкал от своей сестры или вспоминал бы её. Это время для него было настоящей пыткой в прямом смысле. Оголтелая сеструха ради забавы измывалась над всем живым, что её окружало, и радовалась, когда появлялась новая душа в виде сопливого дохлика Саньки. Самое безобидное, что она выделывала с Санькой, это защемляла его пипиську бельевой прищепкой и заставляла петь гимн Советского Союза. С тех пор Санька не терпит ни гимны, ни оды, ни пафосные пожелания, а по утрам, если он забывал выключить радио, под гром гимна СССР у него чесалось в штанах и нестерпимо хотелось их обмочить. Большую часть школьных лет Тарабаркин прожил у тётки Веры Павловны, у неё было двое детей, девочка и мальчик, она любила их всех, в том числе и племянника, в котором души не чаяла.