Текст книги "Сны на ветру, или Плотоядное вино"

– У меня нет такой зарплаты, месячные только у наших учёных, – у художника перехватило дыхание.

– Не хами, – отмахнулся Шансин.

– Вот мы и будем ориентироваться на зарплату наших светочей, – хохотнул Тарабаркин.

– Согласен, – Драперович вновь уставился в окно, сдвинув брови.

– Тебя я больше не спрашиваю, – Тарабаркин развернул газету и стал что-то там высматривать. – Ага, вот, сейчас мы идём в пожарку, электричка как раз останавливается напротив нужного отделения.

– Это ещё зачем? – вспыхнул Драперович.

– В газете есть объявление, что пожарная часть номер десять продаёт ненужное имущество.

– А при чём тут похоронное бюро? – опешил Шансин.

– Прямая связь.

– Они предлагают покойников по сходной цене, обугленных, выкопанных из-под завалов, аккуратно упакованных в обгорелый саван, – мрачно предположил Драперович, потирая руки.

– Да, каждый из них будет в шлеме и держать пожарный ствол в состоянии эротического возбуждения, – подхватил Шансин.

– Лучше серп и молот, скрещённые на груди, – подхватил художник, – если они мухинские выкормыши.

– И с этим дурдомом я решил строить светлое будущее нашего города?! Нашей страны?! – возмущение Тарабаркина не знало границ, он запыхтел, схватил себя за бородёнку и, волнуясь, шепеляво спросил: – Нам нужен катафалк? Траурная повозка? На чём товар возить будете? – Драперович и Шансин под таким напором вопросов погрузились в глубокое молчание, с явным ожиданием подвоха. – Вот то-то же!

Санька прихватил нижней губой край усов, помусолил и уже спокойно продолжил:

– Они продают списанный автобус, мы его подремонтируем, у меня есть мастера, они из любого хлама сделают «мерседес», потом украсим его. Тут нам нужен будет твой талант художника, и всё, катафалк готов. Завтра утром я куплю старую пивную, что у развилки за улицей Клары Цеткин, и будет у нас офис. Так что тебе, Драперович, работы уже на целых два дня по самые ноздри. Главное, начни с перекраски автобуса, чёрную краску тебе подвезут, я договорюсь, проплачу, время у тебя будет, пока ремонтники займутся двигателем. Костя начнёт готовить объявления, сгоняет в мастерскую к инвалидам, они венки плетут, сторгуешь у них штук двадцать разнокалиберных, только ленты бери пустые. А я постараюсь быстро оформить наше бюро. Вот с названием только есть небольшие сомнения. Мне хотелось бы назвать её «Печальная голубка» или «Последняя новость».

– Ты что, телевизионную программу решил открыть? «Последняя новость»… – Шансин никак не мог решить для себя, что делать. – Так и вижу, выходит дама в слезах и обращается к скорбящим: мол, дети, к нам прибыла «Последняя новость», пора бабкин гроб заколачивать.

– Спорить не буду, – быстро согласился Тарабаркин, – неудачное название, оставим «Голубку».

– А что, – задумчиво произнёс Шансин, – «Печальная голубка» на Кларе Цеткин, романтично, хоть и с гламурным намёком…

– А зачем нам перекрашивать автобус? – спросил Драперович. – Красный катафалк – это модерново, современно, андеграундно, в этом цвете столько глубоко-трагичного, пафосного. Чёрный – плоский, отдаёт ментовским, этакий воронок, везущий зэка. Нет, по мне, красный лучше.

– А традиции? А общественное… – начал возражать Шансин, но Тарабаркин схватил его за рукав, набрал воздуха в лёгкие и прошипел:

– Драперович, ты гений!

– Наконец признали, – сокрушённо проговорил художник.

– Это же какая находка! – зашёлся в восторге Тарабаркин. – Мы полностью сломаем бизнес-модель похоронного дела! Мы же новаторы, сотрясатели устоев, мы откроем новую дорогу к свершениям!

– Куда откроем?

– Туда, – Драперович показал пальцем вверх.

– Не мешайте, – Тарабаркин отмахнулся от них как от надоедливых мух, продолжая выплёвывать слова сквозь прореху в зубах. – Наши конкуренты будут рыдать и стенать, но мы их даже в плакальщики не возьмём. Все ринутся к нам, чтобы отдать дань прошлому, безвозвратно уходящему. Мало того, мы распишем автобус коммунистической символикой, а похоронное бюро наполним лозунгами прошлых эпох, и особенно хорошо будут смотреться цитаты из Ленина. У меня есть помешанный сосед, он напичкан высказываниями вождей, не зря ему бабки дали кличку Цитатник, хотя имя его Видлен. А знаете вы, что оно значит? Не знаете, нехристи необразованные, это великие идеи Ленина. И вот нам пришла такая идея, мы должны её реализовать. Как говорил классик революции: «Верной дорогой идёте, товарищи!». И наше похоронное бюро мы так же назовём, но немного сократим, ничего с этим не поделаешь. Требования жанра, то есть рекламы, «Краткость – сестра таланта». Возрадуйтесь, нищие духом, ликуйте презренные, вы можете лицезреть в моём лице новую личность нарождающейся новой России, нового президента похоронного бюро «Верной дорогой». В подзаголовке, естественно, мы напишем: «Ритуальные услуги с сохранением старых устоев». Нет, надо шире: «Ритуальные и прочие услуги». Нас ничего не должно сдерживать, порушим все устои!

– А прочие – это девочки? – Драпович ошарашенно тряс головой.

– Почему бы и нет, для особо нетривиальных и свободных личностей, почивших в Бозе, но желающих отправиться в мир иной с лихостью и удалью, мы можем предложить и такие услуги.

– Публичный дом и похоронное бюро! Тарабаркин, тебя окончательно понесло, надо тормознуть. Давай остановимся на идее похоронного бюро коммунистического толка.

– К сожалению, ты прав, но какая классная мысль, оцени, ведь никому в голову ещё не приходила. Ты даже не можешь осознать, охватить своим жалким умишком нетривиальность и гениальность хода: «Девочки для покойников». Это ж какой крутой тариф, а? – Тарабаркин зажмурился от увиденной картины, возникшей у него в воспалённом мозгу. В это время электричка остановилась на городской платформе, как раз против пожарной части.

– Вперёд к новой жизни! – с революционным задором Тарабаркин кинулся к дверям, за ним побежал Шансин, а Драперович лишь крикнул вдогонку, что завтра придёт, и остался сидеть, предвкушая свой поход в универсам, где он с чувством, расстановкой и горестным ворчанием гурмана, выберет себе кусок докторской колбасы и выпивку.

Всё пошло легко, что вызвало серьёзные опасения Шансина. Он верил: если трудности возникают в начале пути, то в последующем дорога будет спокойной и безопасной, но если наоборот – жди неприятностей. В пожарной части они купили автобус, который был в хорошем состоянии. Автобус показался Косте слишком уж радостным, яркая окраска, аккуратные резинки на дверях, чистый дерматин на креслах, новые коврики. Завхоз пожарной части, осанистый мужичонка в двух шерстяных жилетах, прощался с автобусом, как с родным человеком. И даже уже когда он получил деньги и подписал необходимые документы, всё ходил вокруг него, хлопал по корпусу, нахваливал, слёзно просил, чтобы хранили автомобиль только в тёплом боксе. Первым не выдержал Тарабаркин:

– Костя, садись, заводи. Надо ехать.

– Ты только сразу не дёргай, аккуратней трогайся, – наставлял завхоз Шансина, как родная мать, сердобольно наставляющая неслухов.

– Мы сейчас приедем и положим его в тёплую кровать, – заверил его Санька, заскочил в салон и крикнул: – Трогай!

– Вам бы шутки шутить, а у меня сердце кровью обливается, – вздыхал завхоз, горестно провожая в последний путь свой автобус.

Они быстро доехали до мастерской, где обитал знакомый Тарабаркина. Тот походил вокруг машины, поцокал языком, удивился, что за двадцать лет так никто и не ударил эту коробку, а уж когда заглянул под капот, то долго вытирал руки и удивлялся сохранности двигателя. Потом, пожав плечами, сказал, что завтра после обеда машина будет готова, взял ключи и скрылся в недрах гаража. Тарабаркин радостно потёр руки и предложил занырнуть в ближайший кабак отметить славное начинание. Но Шансин отказался:

– Нет, у меня дома в холодильнике только шкурка от ливерной колбасы осталась, да полбутылки молока. Надо купить продуктов, дети из школы скоро вернутся, тебе тоже не стоит, завтра будешь ходить по казённым коридорам, а там не любят, когда перегаром дышат. Им и так по утру нелегко, а тут ещё ты с отстойными напоминаниями.

Как это ни странно, Тарабаркин согласился и зашагал в сторону дома.

3

Сны в жизни Тарабаркина всегда играли важную роль. Ему казалось, что они определяли дальнейшие события, направляли их, подсказывали правильные шаги, ободряли, иногда осуждали, сдерживали, поэтому он всегда к ним чутко прислушивался, всякий раз пытаясь понять, о чём поведал сон, как это скажется в дальнейшем. В этот раз ему приснился непонятный сон, состоящий из двух слов «Милый Эшгольц». Они выплыли на фоне горного леса, задрожали на ветках гигантских елей. Кто это? Женщина, зверь, лесной дух? Имя было как-то связано со звучащей музыкой, он чувствовал её лёгкой горечью на губах со сладким привкусом, странное сочетание. С этими словами он проснулся, и вновь возник вопрос: кто это? Почему милый?

– Точно не мужчина, – поднимаясь с кровати, произнёс Санька. – Тогда кто же? Может, женщина?

Он вспомнил свою давнюю подружку, московскую журналистку с короткой стрижкой под мальчика, в парусиновых брючках, в клетчатой рубашке. Коллеги звали её Борькой. Было в ней нечто трогательное, нежное, некая детская беззащитность. У Саньки защемило сердце, когда-то он звал её Милый Борька, любил её и тосковал по ней. Она растворилась, исчезла, быстро, как до этого появилась. До сих пор ему казалось, что это был сон «Милый Борька», но Эшгольца у него не было. Может, это будущее? Может, это женщина из Австрии или Германии, кто их знает? Он поднялся, потянулся и громко заявил:

– В любом случае этот сон к удаче! Главное, чтобы Эшгольц не была бы слишком высокой, этакой сухой, безгрудой доской и не басила бы, раскуривая сигары.

Утром Тарабаркин бодро вышел на балкон с чашкой кофе и сигаретой, посмотрел на жалкие блёклые пятиэтажки, вздохнул полной грудью и подумал, что теперь у него точно начнётся новая жизнь. Ему показалось, что город не по-обычному напряжён, а вальяжно раскинулся домами, по-доброму вытянул улицы с битым асфальтом, вроде как в ожидании от него, Александра Тарабаркина, великих свершений, а начать он должен с малого, но после первого дела, ему точно откроются невероятные возможности. Он верил в своё предназначение, как, впрочем, всегда, когда начинал новое дело, даже пустяшное.

С регистрацией новой фирмы особых проблем не было. Только произошла небольшая заминка, когда секретарша, импульсивная девушка с длинными ногами из подмышек, записывала данные его паспорта. Она никак не могла взять в толк, что это за место рождения у Александра Тарабаркина – странное, состоящие из нескольких цифр.

– Девушка, там на чистом литературном русском написано, буровая номер четыре тысячи триста пятьдесят шесть, известное в мире место, севернее города Мирный, всего каких-то шестьсот километров.

– Я не знаю такого города, – она обиженно сжала очаровательные губки, и дешёвая помада посыпалась мелкими кусочками на бумагу.

– Вы, главное, так не расстраивайтесь, – приободрил её Тарабаркин, – бумагу испачкаете, а это государственный документ. А про место хочу вам сказать лишь одно: скоро там будет установлен обелиск в честь моего рождения, будут возить с Большой земли целые экскурсии, паломники будут брести по пыльным дорогам, так что вы не теряйтесь, можете сейчас же попросить у меня автограф, и я, после нашего с вами ужина в ресторане, не смогу отказать, – Тарабаркин был похож на побитого молью бобра, и, конечно, не произвел ожидаемого впечатления на юную особу. – Это буровая вышка под таким номером. Моя мамаша, в прошлом геолог, рванула в экспедицию, не дожидаясь моего появления, ведь тогда люди считали, что сначала надо послужить родине, а уж потом решать свои личные проблемы. Она бы и не заметила моего рождения, но уж сильно я брыкался, вертолёт по случаю плохой погоды не прислали, пришлось её тащить до буровой на вездеходе.

– Там был роддом? – удивилась девушка.

– Нет, там была тёплая печка и главный геолог, который не боялся крови и криков людей. Он принял двести спирта, столько же дал мамаше, и я, уже задыхаясь, как подозреваю, от паров крепкого алкоголя, вылетел в этот мир.

– Тогда понятно, – с испугом проговорила секретарша, старательно вывела цифры в бумагах и передала ему. – Внесите госпошлину, подпишите, поставьте печати и можете приступать к работе.

Тарабаркин приехал к бывшей пивной после полудня. Он привёз большой пакет с пивом и бутербродами. За ним вился его сосед Видлен, маленький сухонький шустрый старик, остроносый, с жидкими прядями седых волос, старательно зачёсанных назад, с водянистыми сверлящими глазками.

– Вот, уважаемый Видлен Афанасьевич, перед вами наша последняя партийная обитель, откуда почившие товарищи могут без лишних проблем отправляться в дальнейший путь с должным почётом, уважением, в привычной для них обстановке, с перечислением всех заслуг и регалий. Организация гарантирует. При необходимости и ходатайстве отдельных товарищей можем даже устроить посмертное награждение, – Тарабаркин широко разводил руками, показывая на облупленный потолок, на стены, на сломанный прилавок, где громоздился Драперович с большой банкой краски и бутербродом с колбасой.

– Правила конспирации как, соблюдаются? – сухо, по-ленински, спросил Видлен, засунув палец за жилетку.

– Сейчас это ни к чему, государство позволяет, народ одобряет.

– А зря, расхолаживает товарищей, время кардинально изменилось, об этом надо не забывать. – Он подошёл к художнику, быстро протянул руку в сторону некрашеной стены, другой схватил его за обшлаг старого пиджака и, пристально глядя в лицо, выкрикнул:

– Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Видлен Афанасьевич, можете звать просто Видлен, чтобы сделать акцент на значительной важности аббревиатуры моего имени, что есть Великие Идеи Ленина.

Драперович не на шутку испугался, прикрылся банкой с краской, заёрзал, пытаясь оторваться от назойливого старика. А Тарабаркин, посмеиваясь, представил своего спутника:

– Мой сосед, Видлен Афанасьевич, по прозвищу Цитатник, эрудированный человек, знает почти все труды классиков нашей революции, а также китайской, кубинской и прочих чилийских. Тонкий ценитель, знаток лозунгов и речёвок. Он будет у меня за первого секретаря, ответственным за связь с общественностью, прессой и рекламой, этой продажной девкой торговли, – Тарабаркин хлопнул по спине старика.

– Да, надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприкрашенной горькой правде, товарищи, реклама – это постыдный пример нашего времени, времени воинствующего капитализма.

– Был у нас один вождь, теперь образовалось два, – сплюнул под ноги Драперович, взял ещё один бутерброд из пакета, деловито его осматривая.

– Ты зачем привёл этого мастодонта? – Шансин тихо спросил Тарабаркина.

– Нам нужна здоровая партийная струя, а вы диссидентствующая жидкая интеллигенция можете только водку жрать да осуждать окружающих, – похохатывая, объяснил Санька.

– Интеллигенция – не мозг нации, а говно, – заявил Видлен.

– Что-о-о?! – Драперович поставил банку с краской на пол, откусил бутерброд, взял стамеску и угрожающе направил её на старика.

– Это не мои слова, а Владимира Ильича, Царство ему Небесное, – Видлен с испугом спрятался за спину Тарабаркина.

– Подожди, – быстро остыл Драперович, – а при чём тут Царство Небесное и Ленин? Ты случаем не попутал?

– Нет, – старик Цитатник гордо вышел из-за спины Саньки, отряхнул пиджачок от свалившейся штукатурной крошки с потолка, – не попутал. Вы что, думаете, коммунисты не люди, не хотят попасть в рай небесный? Глубоко ошибаетесь, товарищи, а сомневающиеся могут пройти, посмотреть на могилы пламенных революционеров в Александро-Невской лавре. Потом задать себе вопрос, а на кой ляд ярых атеистов похоронили рядом со святыней православия? Ответ очевиден, всё в прямых связях веры и революционного учения. Возьмём к примеру моральный кодекс строителя коммунизма и Христовы заповеди, внимательно посмотрим, и ответ проступит с первых же строк. А по поводу связи веры и коммунистов хорошо сказал опять-таки Ленин: «Всеобщая вера… в революцию есть уже начало революции».

– Основательная каша у него в башке, – покачал головой Шансин, глядя на старика, как на тяжелобольного.

– Нам это и надо, – воодушевлённо подхватил Тарабаркин, – ты посмотри на улицу, там такая каша в людских головах, а после коммунистических митингов они прутся на «нашу родительскую субботу». Но заметь, это возникло не сейчас, в наши проклятые девяностые, ещё в двадцатых годах были святцы коммунистических имён, точное название не помню. Ладно, дискуссию в сторону, тут нечего говорить, дед Цитатник нам явно в струю, и вы в ближайшее время в этом убедитесь.

– Мне ближе мысли Заболоцкого, Николая Алексеевича, прошедшего через зэковские горнила, – Шансин мрачно рассматривал шустрого старика. – Он как раз рассуждает, что на зоне хорошо понимаешь о схождении эстетических точек коммунистов и воров, убийц, рецидивистов. Правда, в отличие от криминальных элементов, борцов за всеобщее благо отличала редкая агрессивность. Кстати, у него есть чудное даже не рассуждение, а я бы сказал предложение о памятнике Сталину, мы можем это использовать в своей будущей бизнес-практике. Поэт говорит, что если ставить таковой для кормчего, то обязательно в звуковом оформлении в виде стонов, криков заключённых, смешанных с харкающей бранью энкавэдэшников. И чтобы периодически звучал истошный крик полусумасшедшего, которого били с особым остервенением за то, что при каждом ударе он кричал «Слава великому Сталину!».

Видлен Афанасьевич с ужасом смотрел на рассуждающего Шансина, было видно, что старик испугался, словно попал на бесовский шабаш, но Тарабаркин махнул ему рукой, мягко добавив:

– На Костю иногда находит, он в одной северной экспедиции по Оби увидел размытые захоронения бывшего гулаговского лагеря, впечатлился от множества плывущих трупов по реке, теперь не может уняться. Эдакая революционная палеонтология позднего кайнозоя времён великого кормчего. Это у него нервное, со временем пройдёт, а сейчас за работу, время не ждёт, завтра клиенты попрут шумной толпой.

Никто ему не ответил, каждый вернулся к своему делу, а старик Цитатник встряхнулся, улыбнулся и важно стал вышагивать среди строительного материала, по-птичьи рассматривая каждую мелочь. Вначале он сильно раздражал всех, особенно Драперовича, но после первого часа его уже не замечали, тем более Тарабаркин притащил бригаду узбеков в помощь компаньонам, а сам вновь пропал в неизвестном направлении.

К вечеру пригнали автобус, привезли венки, свежие гробы, несколько рулонов красной ткани. Вид-лен кинулся обивать гробы материей и делал это виртуозно, словно всю жизнь только этим и занимался.

– Нет, гробы не обивал, а вот праздничные грузовики – довольно часто. Хочу сказать, что разницы никакой, – пояснил он, нацеливаясь на шляпку гвоздя. – Да, есть ещё одна новаторская мысль: если сосну проморить марганцовкой, то можно выдать за дуб, у нас так делал деревенский плотник. С мебелью не выходило, а вот с гробами никаких проблем, кто ж их будет проверять. Чистый навар.

– А вы, Видлен Афанасьевич, капиталист, – хмуро спросил Шансин.

– Время диктует, кем нам быть и где быть, – многозначительно заметил Цитатник.

– Владимир Ильич или великий Мао? – спросил Костя.

– Нет, это уже из моего, – невозмутимо бросил старик.

Костя поперхнулся, хотел обратиться к Драперовичу, но тот с остервенением раскрашивал автобус. В глазах художника отражались огненные блики, как от мартеновской печи, рядом с ним стоять было страшно. Между фарами он вывел громадные золотистые серп и молот, на одной стороне автобуса был изображён революционный матрос, упирающийся ногами в глобус и вскидывающий громадный кулак, грозящий неведомым силам, на другой колосилась пшеница среди волн многочисленных знамён. Колёса он покрасил красным, по краю с чёрным кантом. Теперь автобус преобразился, был грозен своей плакатностью и напоминанием, что коммунисты ещё вернутся. Шансин восторженно присвистнул и быстро скрылся в помещении, докрашивать потолок. Старик Видлен долго стоял рядом с автобусом, ошарашено разглядывая детали, потом подошёл к Драперовичу и с чувством, пуская искреннюю слезу, произнёс:

– Спасибо, товарищ, я окончательно проникся, наконец понял, что настоящее искусство может не только служить трудящимся, но и возвышать. Дай я тебя обниму, родной ты мой! Впервые в жизни могу лицезреть гения и даже прикоснуться к нему!

Цитатник цепко схватил художника, уткнулся ему в плечо и заплакал, чем растрогал Драперовича. Он окончательно простил Видлена за первые слова при встрече.

Поздно вечером, когда они, уставшие, вышли на крыльцо, расселись, кто где мог, и тихо наблюдали за последними лучами солнца, скользящими по крышам домов, к киоску, расписанному автобусу, утробно урча, подкатил старый «запорожец», в народе прозванный «горбатым». Из него выскочил шумный Тарабаркин, за ним, кряхтя, вылез из-за руля седой грузный старик во френче военного образца. Седые брови нависали над его суровыми глазами, подчёркивая фундаментальность и непреклонность, широкие плечи, крепкая грудь лишь добавляли важность фигуре. Он вытащил из салона узловатую палку и, опираясь на неё, двинулся за Тарабаркиным.

– Знакомьтесь, Георгий Илларионович Петлин, полковник, знаменитый танкист, орденоносец, член ВКПб, КПСС, партии ныне известной в народе как КПРФ, в прошлом секретарь партийной организации в гвардейском дивизионе, возглавлял горсовет в Ерске, в настоящий момент руководит партийной ячейкой в местном ЖКХ. И вот на него возложена ответственная миссия по организации похорон члена партячейки, Фаины Арнольдовны Панасюк, в прошлом честной труженицы, принципиальной коммунистки, пламенной и горячей последовательницы заветов наших вождей. Я правильно говорю? – Он повернулся к старику.

– В целом, – скупо ответил тот, – только слишком взбаламутил. У меня один вопрос, завтра после полудня всё будет готово?

– Как штык, – заверил его Тарабаркин, – только надо уточнить, сколько венков, какой памятник, сколько народу, в смысле нужен ли будет ещё один автобус?

Седой старик посмотрел на расписанный серпами и молотами автобус, с интересом поглядел на красные шины, и вроде засомневался, но тут шустрым петухом вывалился Видлен:

– Больных вопросов не обходить, не затушёвывать, а ставить их ребром… – Но под строгим взглядом Георгия Илларионовича стушевался и спешно пояснил: – Не мои слова, Владимира Ильича.

– Правильно, – выдавил из себя седой и, не поворачиваясь к Тарабаркину, бросил через плечо, – три венка и этого, размалёванного, вполне хватит, – кивнул на автобус. – Не опаздывать, в два, в Кривом переулке, пять. Ждём.

Он ещё раз строго посмотрел на Видлена, устало погрозил ему узловатой палкой, повернулся и зашагал к «запорожцу». И пока он подходил, садился в него, заводил двигатель, никто не произнёс ни одного слова, лишь в грохоте отъезжающего автомобиля прозвучало видленовское: «До скорой встречи!».

Не успела улечься пыль от уехавшего, как с тихим шуршанием кобры к ним подкатил «мерседес» цвета маслянистой сажи. Из него вышли двое в чёрных кожаных куртках, в тёмных очках. Один мелкий, юркий, постоянно крутящий в руке ключи от автомобиля, ритмично дёргающий головой. Другой, верзила с широким плоским лицом, скошенным носом, бычился, выставляя вперёд громадную челюсть, и периодически сжимал кулаки. Мелкий, увидев автобус, скривился, ткнул ключом в борт машины и, кривляясь, спросил:

– И какой охламон этот гемор придумал?

Робкий в обычной жизни Драперович насупился, приподнял кисть и пошёл на бандита. Рядом встал старик Видлен. Мелкий отпрыгнул за спину верзилы и заверещал:

– Лом, ты глянь на эти обмылки, они нам угрожают!

– Эй, поаккуратней, – раздался голос Тарабаркина.

– Так это ты тут за бугра? – хмыкнул верзила.

– Угадал. Чего прибыли? Я уже со всеми договорился.

– А с нашим Барбарисом – нет.

– Передайте своему раису, что на его территорию мы не будем заходить, – строго посмотрел на качка Тарабаркин.

– Какому раису? – закипел мелкий. – Ты нашего Барбариса так называешь?!

– Раис с таджикского переводится как босс, начальник, крутая шишка, – с презрением посмотрел на него Санька.

– Я сразу так и понял, – сказал качок, – как только увидел твою морду еврейскую. Чурки, одно слово.

– Это с таджикского, а не с иврита. Что за антисемитизм, что за шовинизм? Мы интернационалисты, боремся за дружбу и единство всех народов, особенно покойников! – взвизгнул Тарабаркин.

– Мне до барабана, за что ты там борешься, мне наплевать какой ты таджикский еврей, но если появишься на нашем кладбище, там и закопаем за дружбу с покойниками. Усёк?! – Верзила поднял кулак и показал его Тарабаркину.

– Не сомневайся, сказано доходчиво и лаконично, – демонстративно поклонился Санька. – Мы тогда сделаем своё кладбище, образцово-показательное.

– Смотри мне, – колючий взгляд качка из-под широких надбровий пронзил Тарабаркина, тот вдруг отпрянул, вскинул руки и запричитал:

– Господи, не ты ли в верхнем девоне капусту у динозавров тырил, они мне до сих пор пишут, что из-за тебя детёныши погибли в юрском периоде, готовы тебя разорвать.

– Ты очумел? – испуганно растерялся качок. – Никаких детей я не пришивал, предъявы твои динозавры пусть не шлют. Я всё Барбарису расскажу.

– Ага, также Кабану передай привет.

– Хорош базарить, – вышел вперёд мелкий. – Мы тебе заяснили, что и куда. Пошли носатый. – Он толкнул качка в бок, резко обошёл его и направился к «мерсу».

– Теперь нам точно кранты, – вздохнул Шансин, размахивая кистью.

– Ничего не будет, – невозмутимость и уверенность Тарабаркина подкупала. – Барбарис мелкая сошка, на побегушках у Кабана, а с этим зверем я ещё со школы знаком, вместе мяч гоняли, так что не боись, прорвёмся!