Текст книги "Экстремист"

Глава 6

На следующий день с утра я проснулся на полу в зале в квартире Лехи, сам он храпел на диване. Был полдень, Светка с утра ушла на работу в поликлинику.

Кое-как я встал на карачки, потом на ноги. Голова трещала, словно меня всю ночь колотили по ней дубинкой, также, естественно, был и дикий сушняк. Я побрел на кухню заваривать себе чай.

Через час мы с Лехой опохмелялись разливным пивом в ларьке у вокзала. Стояла оттепель, снег на улице таял и превращался в грязно-желтые разводы из-за песка, которым его посыпали. Лехе нужно было на завод во вторую смену, а я был абсолютно свободен, пиво сняло на время головную боль, и поэтому настроение у меня было замечательное.

Леха все сокрушался, что ничего не помнит, пришлось рассказать ему в общих деталях события ночи, которые я сам помнил. Леха обрадовался, что ничего страшного мы не наделали, и с легким сердцем поехал на свой завод. Я отправился домой.

Дома меня ждали родители, и после некоторого количества внушений по поводу моего загула, все снова было спокойно. Я обзвонил друзей, узнал их новости, сделал некоторые дела. Видеть в этот день уже никого не хотелось, но оказалось, что сегодня вечером будет концерт местных групп, где играл и мой знакомый. Я давно уже не был на таких мероприятиях, и успел по ним соскучиться. Кроме того, делать все равно особо было нечего, да и дома оставаться не хотелось, так что вечером я пошел на концерт.

Данное мероприятие проходило в ДК «Строитель», до которого можно было ехать на автобусе, но можно было и пешком – в Саранске, как я уже говорил, практически все близко. Я пошел пешком, так было приятней.

Когда я подошел к ДК, там уже собралась толпа местных неформалов. Рок-концерты в Саранске – явление нечастое, поэтому местная публика ими не избалована и посещает практически все. Народ у входа (в основном это были тинейджеры) пил пиво и прочие горячительные напитки, обсуждая варианты бесплатного проникновения в ДК. Вариантов было много – кого-то проводили знакомые музыканты, кто-то проходил по использованным билетам, кто-то пролазил через окно туалета сбоку здания. Я не хотел заморачиваться, и поэтому прошел внутрь, купив билет за 50 рублей.

Внутри было убранство обычного советского ДК, в котором не было ремонта со времен его постройки. Как и все, я не стал раздеваться в гардеробе, а сразу пошел в актовый зал, откуда доносился грохот музыки саранских металлистов.

Внутри уже было полно народа, почти все нефоры были пьяные и громко орали под аккорды, доносящиеся из убитых колонок, установленных на сцене. У входа стоял милиционер, но на него почти не обращали внимания, хотя все-таки и не бухали в самом зале, а выходили с этой целью на улицу или в сортир. Я пробился ближе к сцене, где было еще больше колбасни, но через пять минут металлисты наконец-то закончили свое выступление, и их фаны потянулись к выходу.

На сцену вышел мой знакомый – хотя его имя было Алексей, но все его звали просто по отчеству Петрович. У него была странная группа, называлась она тогда «Глюкоза» (потом она поменяла свое название), и играла такой медитативный рок. Петрович был вокалистом, гитаристом и автором всех песен. Я познакомился с ним за несколько лет до этого, через одного своего знакомого – Саранск невелик, и все неформалы знают друг друга. Конечно, я не был неформалом, и не особо любил все эти тусовки, но, по крайней мере, мне они были ближе, чем обычная саранская гопота (за исключением друзей, конечно).

Почему-то я сразу запал на музыку, которую играл Петрович, хотя ничего особого в ней не было. Тем не менее, она резко выделялась на общем фоне саранского рока каким-то своим особым звучанием, какой-то своей серьезной смысловой нагрузкой, и одновременно – своей душевностью, что ли. Петрович не играл, он жил во время концерта, и, хотя его исполнение часто хромало, мне передавалось это ощущение искренности и серьезности его песен. И главное, что, как мне казалось, он каким-то образом сумел в своих песнях выразить душу Саранска, поймать его настроение, какое-то ощущение этого города, которое было и во мне. Я не знал – как это сформулировать, но он цеплял меня чем-то в своих песнях, и задевал во мне те глубинные вещи, которые сформировались во мне, пока я жил в Саранске.

Мы как-то сразу подружились с ним, хотя и нечасто встречались. Наверное, мы просто были близки по духу, в этом все дело. Когда мы все-таки встречались (обычно на концертах или репетициях его группы), мы просто трепались, пили пиво, но у меня постоянно было ощущение, что я нахожусь вместе с одним из самых интересных людей в Саранске.

Концерт продолжался, Петрович завывал в своем фирменном стиле, а я погрузился в воспоминания. Когда-то я сам был таким же, как все эти подростки, окружавшие меня, слушал русский рок, обожал альтернативу. Теперь же лишь только что-то вроде ностальгии копошится глубоко в душе, но мне так не хочется взрослеть и играть во все эти серьезные игры. А на этом концерте я чувствую себя снова семнадцатилетним пацаном, которого не волнует ничего в жизни, кроме музыки, баб и бухла.

Петрович закончил выступать, вместо него стали выступать какие-то альтернативщики. Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил, что на сцену вылезло несколько скинов в бомберах и тяжелых ботинках, которые стали что-то орать. Потом они спустились со сцены, начали ломать стулья в зале и кидать их в слэмящуюся толпу неформалов. Я стал пробираться к выходу, в это время в зале уже завязалась потасовка, стоял дикий ор и мат. Откуда-то из-за кулис на сцену выбежали директор ДК вместе с милиционером, стали кричать в зал, чтобы все прекратили драку, в ответ в них кинули стулом, за ним полетели бутылки, что заставило их скрыться обратно за кулисы. Драка разгоралась, дрались уже почти все, кто был в зале, мне тоже несколько раз попало, пока я кое-как не добрался до выхода из актового зала. Вышел в коридор я как раз вовремя – по нему навстречу мне уже бежали несколько милиционеров с резиновыми дубинками в руках.

Я отскочил в сторону, и милиционеры промчались мимо меня, пропав в зале, откуда сразу же послышался их густой мат и глухие удары дубинок. Нужно было срочно уходить, и я пошел к выходу, мимо меня в ту же сторону пробежало несколько нефоров, вырвавшихся из месилова. У входа уже стояли три милицейских «газика», где-то неподалеку слышался вой сирен – в запасе было совсем немного времени, и я побежал в ближайший двор. Оттуда я также дворами добежал до соседней улицы, откуда уже можно было безбоязненно идти в сторону дома. Собственно, такими побоищами в пока еще недалекие девяностые годы заканчивались почти все рок-концерты, проходившие в Саранске, но в последнее время местная гопота стала значительно продвинутей и толерантней, и лишь скины, появившиеся у нас в городе относительно недавно, иногда, как сегодня, устраивали драки, впрочем, в виду малочисленности скинов, происходило это довольно редко.

Приключений на сегодня было достаточно, я вполне прочувствовал дух Саранска и вспомнил молодость, поэтому бодрым шагом шел к себе домой, думая о чем-то неизбывном, как пишут в психологических рассказах. Проходя мимо остановки, я обратил внимание на девушку, которая в одиночестве сидела на скамейке. Она показалась мне знакомой, я подошел к ней – так и оказалось. Это была Жанна, девушка с которой у меня был роман несколько лет назад, когда я еще жил в Саранске. Я давно уже не видел ее, но отлично помнил, что она была интересным человеком, необычным для нашего города, в котором не приветствуется хоть какая-нибудь оригинальность.

Я подошел к ней, она узнала меня и обрадовалась. Странно, мы не виделись несколько лет, а она все еще рада мне. Я сел рядом и сказал:

– Автобус ждешь?

– Да.

– Была на концерте в «Строителе»?

– Ага, оттуда.

– Я тоже.

Помолчали, но чувствовалась, что у нее еще осталось напряжение от всего этого действа в ДК. Наконец Жанна возбужденно сказала:

– А ты в драку не попал?

– Я нет, почти. А ты?

– Я за сценой была, ушла сразу.

– Молодец.

– Там сразу было понятно, что что-нибудь начнется, когда эти скины приперлись.

– Да уж.

Замолчали. Я вспоминал наше знакомство.

Жанна была тем, что называется в нашей культуре словом «бард», но, несмотря на это, она мне очень понравилась. Я обратил внимание на нее на каком-то акустическом концерте, она играла после Петровича. Почему-то я сразу запал на нее, хотя она не была особой красавицей. Хотя нет, что-то в ней было – она была стройная, среднего роста, брюнетка, с правильными чертами лица и монгольскими скулами. Чем-то в своей внешности она сразу цепляла, хотя я и не мог понять – чем. Я смотрел на нее, не отрываясь – на то, как она играет, как смотрит куда-то вдаль невидящим взглядом, как встряхивает челкой, закрывающей ей глаза. Песни ее были довольно интересны, по крайней мере – оригинальны, голос тоже был хорош, но я находился под впечатлением всего ее образа – какого-то неземного, словно она была не от мира сего. Конечно, тогда я был совсем неопытен в этих делах, но может быть, это и было самым замечательным.

После концерта я попросил Петровича нас познакомить, что он и сделал. Жанна оказалась весьма милым и общительным человеком. Как водится на всех местных концертах, самое замечательное происходит после них – мы направились пить пиво в сквер за Центром Культуры, в котором собственно был концерт. Стояло жаркое лето, кажется, был июнь, и было так замечательно пить холодное пиво в тени деревьев. В этом сквере всегда по вечерам тусуется неформальная молодежь, попивая пиво или покуривая «траву» – такое место встречи. Иногда появляются менты, задерживающие кого-нибудь за распитие спиртного в общественном месте, но это происходит редко. В общем, там неплохо.

Так мы и просидели до самого вечера, а потом, когда сгустились сумерки, уже изрядно пьяные мы целовались с Жанной в кустах по соседству, потом я пошел провожать ее домой, и мы долго стояли возле ее старого «сталинского» дома, о чем-то говоря, но, по большей части, просто опять же целуясь. Наконец, она все-таки пошла домой, а я долго еще гулял по центру, чувствуя себя совершенно счастливым.

Так начался наш летний роман, о котором я и теперь еще вспоминаю с удивительной теплотой. Жанна училась в музыкальном училище игре на фортепиано, кроме того, она писала стихи, сочиняла песни… в общем, была творческим человеком. Мне было с ней интересно, я тоже старался поддерживать реноме, цитировать умные книги. Впрочем, обычно этого не требовалось, к счастью, мы вели себя как самые обычные влюбленные – гуляли по городу, взявшись за руки, целовались где придется, судорожно хотели заниматься любовью. Вскоре мы осуществили это наше желание в квартире у Жанны, пока ее родители были на работе. Все было замечательно, все уже что-то где-то попробовали, и нам не приходилось мучительно стыдиться и краснеть от каких-то сложных слов. Так продолжалось до осени, пока в один погожий сентябрьский день я не узнал от Жанны, что у нее теперь есть новый парень – музыкант из группы, которую она собрала, и нам надо расстаться. Ну что же – пришлось расстаться, хотя я и мучался из-за этого некоторое время. Впрочем, вскоре я забыл Жанну, или точнее говоря – не думал о ней. А потом я уехал в Москву.

И вот теперь мы сидели вместе на автобусной остановке в этот уже январский вечер. Я не знал, что сказать.

– Как у вас с Мишей?

Ее музыканта звали Миша.

– Никак. Мы расстались с ним еще осенью.

И снова потянулась пауза.

– Что домой не едешь? Три маршрутки уже прошли.

Она обернулась и посмотрела в упор мне в глаза. Выражение лица ее было каким-то растерянным, кончики рта дрожали, а в глазах, как мне показалось, застыли слезы. Да что там показалось – она и в самом деле плакала, теперь я уже точно видел это. Я обнял ее, она сильно дрожала и прильнула ко мне всем телом. Я гладил ее по волосам, она тихо хлюпала носом и размазывала слезы по лицу.

– Может, выпьем чего-нибудь?

Она утвердительно кивнула, и мы поднялись со скамейки. Так, в обнимку мы и дошли до ларька неподалеку, где я купил пару коктейлей. Потом мы присели на скамейку в соседнем дворике, немного посидели там, потягивая из банки. Было уже часов одиннадцать вечера, когда Жанна немного успокоилась и закурила длинный «Гламур». Я тоже взял у нее сигарету, так мы посидели минут пять, когда она внезапно сказала:

– Слушай, тут ведь недалеко кладбище?

За соседней улицей, недалеко от телебашни действительно было старое городское кладбище, на котором давно уже никого не хоронили.

Жанна еще отпила из банки и сказала:

– А пойдем туда.

– Зачем?

– Просто погуляем.

Я знал, что одно время Жанна была готкой и, наверняка, посещала это кладбище, так что не особо удивился ее предложению.

Мы пошли на кладбище, взяв по пути бутылку вина в круглосуточном магазине. Перейдя через дорогу, мы зашли за ограду сквозь почему-то незапертые ворота и пошли по длинной аллее. Центральная аллея была освещена, свет отражался от снега, и рядом с этой аллеей было довольно светло, хотя уже в соседних стоял полумрак. Мы дошли до памятника павшим воинам, постояли у вечного огня, рядом с которым валялись «бомжпакеты» и пустые бутылки, а потом повернули куда-то вглубь кладбища, туда, где все тонуло в сумраке, сквозь который светились огоньки домов.

Забравшись в глубину кладбища, мы сели на скамейку у какой-то могилы. Могила была занесена снегом, так что из сугроба торчал только железный крест. Вокруг нас то тут, то там из таких же сугробов тоже торчали покосившиеся кресты или железные надгробия, но мне нисколько не было страшно – наоборот, на кладбище было интересно и даже, можно сказать, весело. Вокруг стояла тишина, ближе к ночи стало чуть холоднее, и я выдыхал изо рта едва видный белый пар, который медленно поднимался к небу, утыканному яркими колючками звезд.

Мы открыли вино, и пили его из горлышка, передавая друг другу. На снег случайно пролилось несколько капель, и стало казаться, что здесь только что совершили ритуальное убийство. Мы пили молча, и казалось, что нас самих уже давно нет в живых.

Наконец я все-таки спросил Жанну:

– А почему ты плакала на остановке?

После паузы она ответила:

– Так, ерунда.

Потом она вдруг обернулась ко мне и поцеловала. Мы целовались с ней долго, и во время поцелуя она начала судорожно снимать с меня куртку, потом засовывать руки мне под свитер. Я все понял, встал и, сняв куртку, постелил ее на снег. В это время она уже снимала свое пальто, потом кофту, и через минуту мы уже занимались с ней сексом прямо на моей куртке возле занесенной снегом могилы. Хотя на улице было уже довольно холодно, мы, разгоряченные алкоголем и желанием, почти не замечали этого, и любили друг друга раз за разом. В этом было что-то первобытное, я обнимал Жанну, целовал ее лицо, вдыхал запах ее волос, в голове проносились какие-то обрывки мыслей. Мне казалось, что это наше совместное путешествие в ночь длится целую вечность, что мы занимаемся сексом уже несколько месяцев, лет, что все это никогда не прекращалось. Все вокруг нас было каким-то ирреальным, каким-то выдуманным, и только мы двое, лежавшие посреди этого чертова мира, были единственными, кто еще оставался в живых, и мы должны были спасти этот мир, спасти тем, что мы сейчас делали – и это было единственное по-настоящему важное дело, которое от нас требовалось.

Сколько все это продолжалось я не помню, но определенно довольно долго. Наконец все закончилось, и мы постепенно приходили в себя, лежа на все той же моей куртке. Впрочем, скоро нам стало холодно, мы стали одеваться, а потом уже сидели на скамейке, допивая вино. Я снова гладил Жанну по голове, мы снова молчали, но теперь уже все было по-другому. Что-то изменилось, как будто мы сами стали другими людьми, ранее не знакомыми и лишь только теперь узнавшими друг друга. Звезды над нами по-прежнему светили равнодушными колючками, но теперь это было не важно.

Вино закончилось, и я сказал:

– Ну что – домой?

Жанна кивнула, и мы пошли к выходу из кладбища. Фонари бросали свой свет на могильный снег, и, наверное, мы выглядели в этом свете двумя мертвецами. Впрочем, это тоже было неважно. Больше пить мы не стали, на остановке я поймал машину и посадил Жанну. На прощание она поцеловала меня и крепко сжала мою ладонь, потом я захлопнул дверь, и машина, взвизгнув на обледеневшей дороге колесами, быстро тронулась с места и помчалась, вскоре я видел только ее задние огни в темноте. Самому мне надо было в другую сторону, но я не стал ловить машину, а пошел пешком.

По дорогу мне в голову лезли всякие мысли о прошлом и будущем, но я старался отгонять их, чтобы сохранить внутри себя это ощущение какого-то вселенского покоя и отчужденности, какой-то странной умиротворенности.

Придя домой, я почти сразу лег спать, но почему-то долго не мог заснуть. Казалось, что если заснешь сейчас, то навсегда потеряешь это замечательное состояние души, которое я так явственно ощущал. Я смотрел в окно, и думал, что теперь уже долго не увижу Жанны. Впрочем, мне этого и не хотелось. Жалко было лишь забыть запах ее волос. Незаметно для себя я все-таки уснул.

Глава 7

Утром, вспоминая вчерашний вечер, я понял, что все то, что было на кладбище – было лишь один раз, и больше такого уже никогда не повторится. А еще я понял, что с Леной у нас все по-другому, и вот это – это уже очень серьезно. Теперь я уже совсем не сомневался, что люблю ее.

Постепенно я приходил в себя. Все, что меня волновало в Москве, теперь казалось пустым и незначительным. Важно было лишь любить Лену и делать то, что от тебя требовалось. А что от меня требовалось – я должен был решить сам.

Так получилось, что в этот мой приезд домой я, наконец-то, окончательно принял это решение. Помогло мне в этом наше государство.

Дело в том, что мой отец был тяжело болен, ему необходимо было доставать дорогие лекарства. До этого как-то все обходилось, государство более-менее обеспечивало его ими как льготника. Но этой зимой случилось то, что называлось «монетизация льгот», и дорогие лекарства льготникам больше не давали. Это был удар под дых.

Отец не мог сам заниматься всеми этими справками, и я должен был помочь ему. Началось мое «хождение по мукам».

Во всех этих новых законах насчет льгот было очень трудно разобраться, никто ничего не знал, многие инструкции и прочие ведомственные положения еще не были приняты, но я попытался добиться хоть какого-то результата – от этого зависела жизнь моего отца. Денег на взятки у меня не было, да и давать их я как-то органически не мог. Поэтому приходилось упрашивать. Несколько недель я обивал пороги различных госорганизаций, кажется, я обошел всех чиновников и «представителей власти», от кого в нашем городе хоть что-то зависело. Результата не было. Об меня просто вытирали ноги, меня футболили, мне давали отписки. Понятно, что от местных чиновников мало что зависело, и все-таки поражал их цинизм, какое-то врожденное высокомерие по отношению ко всем просителям.

Злость от всего этого постоянного унижения постепенно копилась во мне, не хватало лишь последней капли, которая переполнила бы чашу моего терпения. Впрочем, долго ее ждать не пришлось.

Особенно запомнился и кардинально повлиял на меня последний эпизод моих хождений по властным кабинетам, когда я полдня просидел в приемной одного столоначальника. Не помню уже – чем он заведовал, но он имел какое-то отношение к вопросу обеспечения льготников лекарствами, поэтому мне нужно было непременно попасть к нему на прием. Секретарша его выглядела как обычная офис-секретутка (по-моему, в этом отношении между коммерческим и государственным сектором давно уже нет никакой разницы. В других отношениях, впрочем, тоже). На меня она не обращала никакого внимания, занятая своими делами.

Так я просидел несколько часов, пока чиновник не соизволил меня принять. Я зашел в кабинет, довольно просторный. Убранство его было типичным для кабинета не слишком большого начальника, но уже довольно серьезного и значительного. Около стены стояли сервант и шкаф со сборниками законов, в углу на тумбочке стоял телевизор, в стене был сделан бар. Над столом, за спиной хозяина кабинета висел портрет Президента.

Центральную часть кабинета занимали столы, поставленные буквой «Т», в середине «перекладины» которой сидел начальник. Это был солидный мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, от него вкусно пахло хорошим одеколоном.

Он жестом показал мне на стул в торце стола, я сел туда. После паузы он вежливо спросил:

– Что вы хотели?

Я ответил, немного волнуясь, хотя и стал уже привыкать к этим холеным особям, заседающим во властных кабинетах.

– Видите ли, мой отец – инвалид второй группы, ему необходимы лекарства, а сейчас…

Чиновник прервал меня:

– Это не ко мне.

– Но мне сказали, что это вы занимаетесь вопросом льготников.

– Да, я занимаюсь, но вопросами лекарственного обеспечения должны заниматься органы соцзащиты.

– Но в собесе говорят, что у них нет денег на закупку лекарств, что сейчас данный вопрос можно решить только у вас.

– С чего это они взяли? В первый раз слышу.

Я знал, что сейчас лекарства можно «достать» только через этого господина, если он даст личную команду – выдать лекарства. Таковы уж особенности данной системы в нашей небольшой республике. Поэтому я попытался поспорить с ним.

– Но, Петр Иванович, вы ведь можете выделить лекарства, ну, то есть сказать, чтобы их выделили в аптеке. В данном конкретном случае. Я очень прошу вас сделать это, мне больше не к кому обратиться.

– Обратитесь в собес.

– Я там уже был, мне сказали, что вы можете…

Чиновник стал раздражаться.

– Вы что – не понимаете русского языка? Я вам еще раз говорю, что я этим не занимаюсь!

– А вы понимаете, что у моего отца нет сейчас лекарств, которые нужно принимать каждый день, иначе не будет никакого толка. Вы не можете войти в мое положение?

– Я все понимаю, но вы обратились не по адресу. Существует федеральный закон, будут приняты инструкции по его реализации, выделены деньги, вот тогда…

– Вот тогда мой отец уже умрет! И вам будет только проще от этого – не нужно будет тратить лишние деньги!

Я уже не контролировал себя, мне так к этому времени измотала нервы вся наша городская бюрократия, что я просто сорвался. Я встал со стула, подошел к столу, за которым сидел этот столоначальник, стал ударять по нему кулаком, уже требуя эти лекарства. Справедливости ради, этот Петр Иванович не особо испугался меня, он только нажал кнопку на селекторе и сказал:

– Так, Лена, вызови охрану сюда.

– Хотите меня выгнать? Я на вас в суд подам, понимаете! Вы не имеете права оставлять человека без бесплатной медицинской помощи, она гарантирована государством!

Он не перебивал меня, а лишь смотрел куда-то в окно. В кабинет забежали два охранника с рациями, один из них сразу заломил мне руку, другой вопросительно уставился на начальника. Тот встал и подошел к нам:

– Выведите его из здания, и больше не пускайте!

Находясь в своем согнутом состоянии, я просипел:

– Я буду жаловаться в прокуратуру.

Петр Иванович лишь саркастично усмехнулся и сказал:

– Скажи спасибо, если на тебя еще уголовное дело за хулиганство не заведут.

Потом он махнул рукой, и меня в моем скрюченном состоянии повели к выходу. Проходя мимо секретутки, я взглянул на нее – она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, совершенно обалдев, как будто я в ее присутствии пытался застрелить шефа из автомата.

Проведя меня в таком состоянии по всем длинным коридорам этого бывшего обкома, охранники вытолкали меня на улицу. На прощание один из них «одарил» меня подзатыльником, а когда я возмущенно оглянулся, они уже вытащили свои резиновые дубинки и, улыбаясь, глядели на меня, ожидая моей реакции. Я плюнул и пошел через площадь.

Этот проход через площадь к фонтанному спуску я запомнил на всю жизнь. Мне казалось, что я не выдержу, что у меня разорвется мое бешено колотившееся сердце, что я сдохну от злости прямо на этой чертовой площади. Каждый шаг, удалявший меня от здания правительства, был словно шагом на Голгофу, ноги не слушались меня, подгибались и путались. Хотелось вернуться и что-то сделать, не знаю – надавать по морде этому жирному холеному животному, порвать его дорогой пиджак, разломать все в его цивильном кабинете. Пусть меня потом убьют прямо там, мне все равно. Но одновременно я знал, что это ничего не изменит, что я ничего этим не добьюсь. Да и не пустит меня никто к нему.

Больше всего меня выводила из себя моя абсолютная беспомощность. Я не мог ничего сделать, вот что было невыносимо осознавать. И еще – никогда меня так не унижали, хотя унижений в моей жизни было много. Всегда, в любом случае меня все-таки держали за человека, а сейчас – сейчас об меня просто вытерли ноги, как об обычную половую тряпку, я был никем, точнее – ничем для этого чиновника, для этого бессовестного «слуги народа». Он просто не счел необходимым что-то мне доказывать, вообще – говорить со мной, он просто выкинул меня, как надоедливого комара. Именно как к комару он ко мне и относился, это было видно по брезгливому выражению его лица. И ему было абсолютно наплевать не только на меня, но и на моего отца, на то – будет он жить, или нет. Этого я не мог ему простить.

Кое-как я спустился к парку. Около него я зашел в ларек, купил там пива. За это время я немного успокоился и, когда сидел в парке на скамейке, потягивая пиво, стал постепенно приходить в себя. В голове у меня крутились одни и те же мысли.

Я понимал, что не смогу ничего сделать этому чиновнику, да и оснований для жалобы у меня нет, самого потом могут притянуть за «хулиганство» в администрации города. Самое ужасное было то, что теперь я не смогу достать лекарств для отца, по крайней мере – бесплатных. Формально этот Петр Иванович был прав, он не распоряжался лекарствами напрямую. Договориться с ним насчет выделения лекарства из лимитов можно было только уговорив, умолив его, или через какие-то знакомства, или дав взятку. Но теперь все эти пути закрыты. В нашем городе, как и везде в России, вообще все серьезные дела обычно делаются по знакомству, по «блату», по крайней мере – неформально. А если ты устроил скандал – на тебе теперь клеймо, с тобой никто не будет иметь дело. Останется лишь формальный путь, изрядно отягощенный твоей «репутацией». А все, что делается формально, по закону – долго, муторно, и без какой-либо гарантии результата.

Это была целая система. Система, сложившаяся у нас в стране уже давно, и прекрасно функционирующая в наших широтах, система, описанная еще Пушкиным и Некрасовым, система, никогда не менявшаяся внутренне, и лишь иногда – внешне, система, изрядно подгнившая в последние годы, но остающаяся такой же мерзкой и пошлой. Это была власть столоначальников, власть бюрократии, которая не менялась ни при каком режиме.

Я знал об этом и раньше, но лишь сейчас столкнулся с ней вот так, напрямую, лоб в лоб. Раньше я ощущал ее, мы все ее постоянно ощущаем, стараясь в жизни по минимуму соприкасаться с государственной машиной, мы не можем этого избежать. Мы все воспитываемся, придавленными ее величием и ужасом, в нас всегда сидит это ощущение страха и униженности перед представителями власти. Но лишь сейчас я ощутил так явно вонь разложения, исходящую от властных кабинетов, лишь сейчас на меня повеяло холодом пустоты, которая есть в глазах всех наших более-менее высокопоставленных чиновников. И мне стало жутко от этой пустоты.

Я пил пиво на скамейке, и понимал, что не могу ничего с этим сделать. Что я не могу заполнить эту пустоту. Что ее уже ничто не может заполнить. Потому что так устроена система. Оставалось лишь поменять систему.

Наконец-то мне все было ясно. Я отбросил пустую бутылку, и вместе с ней -последние сомнения. Теперь можно было ехать в Москву. Я встал со скамейки и легким шагом пошел по аллее парка в сторону дома.

Через два дня я уехал. На вокзал меня хотели проводить родители, это был наш привычный ритуал, но я сломал его, попросив не провожать меня. Ну, зачем все это? В самом деле, теперь мне было жалко видеть их такими бодрыми и стремящимися казаться веселыми. Что я мог обещать им в будущем, кроме беспокойства и тревог? Но самому мне было радостно уезжать, меня не покидало ощущение того, что с моих плеч словно свалилась гора. Было приятно думать, что больше уже не нужно колебаться и мешкать, и теперь внутри меня появился компас, показывавший направление правильного движения.

В день отъезда я узнал от Петровича, что Жанну в тот вечер, когда я ее встретил, бросил ее парень. Впрочем, друг другу мы больше так и не звонили.