Текст книги "Экстремист"

Глава 10

Через несколько дней мы встретились с Сергеем в метро. Когда мы выходили с «Маяковской», у выхода из метро уже стояли хмурые милиционеры с собаками. Народ обходил их, спеша на работу, на них почти не обращали внимание. Все внимание выходивших из метро, сразу приковывалось к памятнику Маяковского, около которого уже темнела густая, черная масса народа, над которой возвышались красные и черные флаги, транспаранты и плакаты. Вся эта толпа в несколько сотен человек была обнесена заграждением из металлических оградок, вдоль всего ограждения стояли солдаты – срочники внутренних войск МВД. Выглядели они жалко и даже нелепо в своих серых армяках, худые, оборванные, замерзшие и явно не понимающие, что они тут все делают. Когда мы с Сергеем подошли ближе к оцеплению, я вгляделся в лица этих солдат – на них были написаны смущение, сомнение, у многих – злость, а большинство просто тупо смотрели перед собой. Командовали ими офицеры из милиции, ходившие с места на место, давая какие-то указания, куда-то уходившие и приходившие, нервно переговариваясь по рациям.

Сергей бросил взгляд в сторону, я тоже посмотрел туда – вдоль Садового кольца у филармонии и театра Сатиры были выстроены в ряд несколько автобусов с ОМОНом. Их хищные, мощные машины, сделанные по спецзаказу, казалось, ощерились на нас своими серыми, зарешеченными окошками, за которыми едва заметно шевелились шторки.

– Много их сегодня, сук, – Сергей со злостью сплюнул на землю.

На проходе через оцепление стояли рамки, у которых нас обыскали, заставив вывернуть рюкзаки. Наконец мы зашли внутрь в эту кипящую, волнующуюся, дрожащую массу людей. Митинг был посвящен борьбе с монетизацией льгот, на трибуне кто-то выступал от мелких левых партий, и народ напряженно вслушивался в слова, выступавших, иногда одобрительно хлопая или что-то крича. В основном в толпе были пенсионеры в потрепанных, заштопанных пальтишках, в старых пуховиках, иногда просто в куртках, хотя было довольно холодно. У многих в руках были самодельно изготовленные плакаты, на которых были лозунги против власти, приклеены какие-то фотографии. Несколько старушек держало плакаты со Сталиным в мундире генералиссимуса, у кого-то он был в простом военном френче. Кто-то в толпе держал плакаты с Лениным, а какой-то молодой парень в свитере – даже с Мао Цзедуном. По толпе все время ходили люди, продававшие или просто раздававшие коммунистические газеты, кто-то раздавал листовки. От всего этого у меня было полное ощущение какого-то беспорядочного броуновского движения, какой-то мешанины лозунгов и людей вокруг.

Мы с Сергеем прошли через толпу к месту у трибуны, над которым возвышались красно-белые флаги национал-коммунистической партии со скрещенными серпом и молотом в середине. Здесь уже стояла небольшая группа нацкомов, в которую постоянно вливались новые люди, подходившие из-за оцепления. В основном это были молодые ребята, которых я видел на собрании, хотя были и незнакомые мне лица. Я поздоровался с Ваней, Максом и Костяном, который держал в руках удочку с надетым на нее партийным флагом. Костян мотал им во все стороны и выглядел абсолютно счастливым человеком.

Немного в стороне от нас в своем коротком черном пальто стоял Захар – второй человек в партии, который о чем-то оживленно говорил с девушкой, державшей диктофон в руках, по-видимому, она была корреспондентом и брала у него интервью. Захара я уже видел до этого мельком в бункере, тогда мне указал на него Сергей, теперь же я более внимательно присмотрелся к нему – он был невысок, плечист, на щеках виднелась трехдневная щетина, вообще было в его облике что-то интересное, привлекающее внимание, по крайней мере, на общем фоне нацкомовской молодежи он смотрелся весьма солидно.

Было морозно, у всех были раскрасневшиеся лица, и народ стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть. Нацкомы переговаривались друг с другом, прикалываясь над старыми и толстыми ораторами, с натугой взбиравшимися на трибуну. Казалось, что в воздухе было разлито какое-то высоковольтное напряжение, заставлявшее сердце биться чаще; у всех было какое-то приподнятое, радостное настроение, которому ничто не могло помешать. Сергей спросил:

– Ну как?

– Нормально.

– Но это еще ничего, сейчас ботва всякая речи толкает. Скоро Савинов выступает, вот тогда посмотришь. Как у нас говорят – будет весело и страшно.

К нам подошел высокий парень, которого все звали Ирокезом. Они с Сергеем стали о чем-то разговаривать, обсуждая вопрос с передачей партийной газеты «Маузер» в регионы. Я огляделся вокруг – к этому моменту нацкомов собралось уже более ста человек, и теперь везде, куда я смотрел, были наши веселые и радостные лица, над толпой возвышались уже десятки красно-белых флагов.

Внезапно я поймал себя на мысли, что называю нацкомов «своими», уже вполне четко причисляя себя к ним. Почему-то мне стало радостно от этой мысли. Так приятно было в кои-то веки чувствовать себя не одиноким в нашей стране, знать, что так же, как и ты, думают сотни молодых, крепких парней и девушек, и что сейчас они все собрались здесь, в одном месте, чтобы громко, на всю страну крикнуть «Нет!» этой зарвавшейся власти – крикнуть так громко, чтобы эхо от этого крика прокатилось по всей нашей великой стране, докатилось до самых дальних уголков России. Я огляделся снова – было видно, что так же думают все нацкомы вокруг меня, все они также сильно ненавидят нашу зажравшуюся власть и хотят смести ее на хрен.

Внезапно по нашей группе пронеслось небольшое волнение – к микрофону вышел Савинов. Нацкомы моментально собрались и затихли, лишь в толпе вокруг продолжалось обычное жужжание. Савинов откашлялся и начал говорить, голос его был не слишком громок, но усиленный динамиками, он разносился по всей площади. Он говорил простые, ясные вещи о том, что необходимо заставить власть бояться оппозицию, о том, что в стране уже давно установилась диктатура, и партия нацкомов – единственная, кто в открытую и последовательно борется с ней все эти годы. Я посмотрел по сторонам – лица пацанов, стоявших вокруг меня, были на удивление просветленными, они жадно ловили каждое слово вождя. Было ясно, что они по-настоящему преданы ему, и пойдут с ним, если потребуется, до конца.

Товарищи из КПРФ, стоявшие на трибуне рядом с Савиновым, постепенно начали нервничать, один из них что-то шепнул на ухо Савинову, показывая на свои часы. Савинов стал заканчивать выступление, поблагодарив всех нацкомов за их мужество и напомнив, что именно из его партии сейчас сидит два десятка человек политзаключенных. Напоследок он прокричал: «Да здравствует революция!», подняв вверх кулак.

Я вздрогнул – в тот же миг везде вокруг меня раздался общий, мощный рев: «Ре-во-лю-ция!», вверх взлетели сотни сжатых кулаков нацкомов. Это слово повторялось вновь и вновь, крик сотен глоток заглушал слова оратора, заступившего к микрофону вместо Лимонова. Я тоже стал кричать вместе со всеми, и это было абсолютно новое ощущение какого-то торжества над окружающим миром, вызов которому мы бросали, неловкость, сидевшая во мне, куда-то сразу ушла, и я скандировал вместе со всеми, выбрасывая свой кулак вверх раз за разом: «Ре-во-лю-ция!», «Ре-во-лю-ция!», «Ре-во-лю-ция!».

За оградой забегали милиционеры, стали нервно кричать что-то в свои рации, с испугом уставившись на скандирующих свое главное слово нацкомов. Сергей улыбнулся, дернул меня за рукав и кивнул на тех, за ограждением, я улыбнулся тоже, все это время мы продолжали громко и четко выкликать: «Ре-во-лю-ция!». Казалось, это будет продолжаться вечно, но вот, наконец, кто-то подал знак, и мы затихли.

С трибуны продолжал уныло что-то говорить Тюлькин, но его никто не слушал. По толпе нацкомов поползли слова: «Стройся! Становись!», мы все стали выстраиваться в одну колонну. Между рядами бегал, устанавливая и выравнивая нас Макс, одетый по партийной моде в какой-то стильный черный полушубок, при этом он все время выкрикивал: «Ну, давай же, давай! Колонну делаем!».

Мы стали в один ряд с Костяном, держащим свой флаг, и Сергеем. Все бодро переминались, поругиваясь и шутя. Было видно, что теперь уже, покричав несколько минут, все согрелись и хотели движения. На трибуну в это время вышел Зюганов и стал что-то говорить своим вальяжным, барским голосом. Все эти его мантры я слышал уже много раз, теперь в них добавилось только что-то насчет монетизации льгот. Когда он наконец сказал: «Мы протестуем против антинародной политики Зурабова», наша колонна единым выдохом крикнула: «Чиновник – враг народа!» и стала скандировать эти слова. Зюганов, которого теперь практически было не слышно, пытался как-то урезонить нас, потом что-то говорил Савинову, но на генсека КПРФ никто не обращал внимания.

Речевки сменяли одна другую, под конец кто-то крикнул «Завершим реформы так – Сталин, Берия, Гулаг!» и все тут же подхватили эту кричалку, громко выплевывая эти слова в рожу окружавшего нас капитализма. Слова разносились по всей площади, мимо нас сигналили проезжавшие по Тверской машины, срочники растерянно уставились на нацкомов, как будто увидели какое-то чудо. Многие пенсионеры, стоявшие в толпе вокруг нас, тоже подхватили наши слова и стали скандировать вместе с нами, так что голоса слились в какой-то общий хор, заглушивший все вокруг Триумфальной площади, и казалось, что наши слова долетают даже до Кремля и отзываются там далеким эхом среди вековых крепостных стен и церквей.

«Чиновника – на нары!», «Президента – на нары!», – крик становился все громче. Вдоль колонны пробежал Макс, раздавая файеры на ходу. Толпа становилась все более разгоряченной, все уже недовольно переминались с ноги на ногу – хотелось движения, борьбы, каких-то реальных действий. Вот по команде Макса зажглись файеры, нашу колонну окутал дым, но мы продолжали скандировать, теперь уже: «Россия – все, остальное – ничто!». Я посмотрел наверх – над площадью висел огромный рекламный баннер с какой-то полуобнаженной красоткой, которая с удивлением глядела на происходящее под нею. Кто-то кинул файер в этот плакат, другие кидали его в ограждение.

Колонна нацкомов, окутанная дымом и скандирующая «Россия – все, остальное – ничто!», стала медленно двигаться в сторону Тверской, раздвигая стариков и старушек на своем пути. Казалось, теперь нас ничто не остановит, кто-то уже крикнул: «Прорыв!», когда Сергей дернул меня за рукав и кивнул назад. Там из автобусов на Садовом уже высыпался ОМОН, и крепкие, откормленные мужики в сером хаки бежали к оцеплению. Сергей снова кивнул на них:

– Я тут подумал как-то – ведь ОМОН сегодня – это то же самое, что и казаки в начале двадцатого века. Как и тогда у казаков, основная функция омоновцев сейчас – разгонять антиправительственные митинги и собрания.

– Хорошо, что хоть не стреляют, – сказал я.

– Надо будет – выстрелят, – с какой-то тяжелой уверенностью ответил Сергей.

Наша колонна продолжала продвигаться к Тверской, а в это время напротив нее уже выстраивался тройной ряд омоновцев. Колонна остановилась, по ней стали бежать разговоры, откуда-то из толпы показался Савинов, который стал что-то говорить Максу. Сбоку со стороны Белорусского вокзала показались несколько автобусов, которые, не доехав до нас, затормозили, и оттуда стал вываливаться спецназ. Страшные, с щитами и дубинками в руках, в своих черных скафандрах они побежали перекрывать Тверскую, закрывая проход к Кремлю, другая часть осталась около автобусов, также запрудив всю проезжую часть. По колонне пронесся шепот: «Космонавты», атмосфера эйфории как-то враз поменялась на сосредоточенность ненависти, и мне стало не по себе.

Наступил момент «х», нужно было что-то решать. Я огляделся – у всех пацанов и девушек были тяжелые, напряженные лица, все судорожно вглядывались в своих врагов, готовые вступить в бой с ними даже без надежды на успех. Наступила тишина, Анпилов на сцене что-то кричал, но микрофон почему-то не работал. Народ с митинга, все эти нищие старые люди, обобранные до нитки своим же правительством, сгрудились вокруг нас, и теперь все мы, как казалось, представляли одно целое.

Народ волновался и чего-то ждал. В толпе вокруг колыхались красные флаги, слышались какие-то крики. Я смотрю на людей и понимаю, что настало то самое время, когда нужно сказать: «Вперед!». Но никто, из стоящих на трибуне, этого, конечно, не скажет. Они еще долго будут говорить об отнятых льготах, о разваленной промышленности, о растущих ценах, но никто из них не решится сказать людям: «Берите власть, она ваша!».

Анпилов умолк, словно сам испугался каких-то своих слов. Куда уж ему, этому вождю с харей алкоголика. Зюганов стоял с напряженным лицом отличника, аж покраснел от натуги. Настоящий коммунист. Больше рядом с микрофоном никого не было. Я не мог больше терять времени и уже собрался выкрикнуть – «Вперед, на Кремль!», но в этот момент к микрофону подскочил какой-то человек с красным бантом в петлице и завел лабудень про красный день календаря. Толпа выдохнула. Все было кончено, момент был потерян навсегда.

В эту же секунду по нашей колонне прошел шорох: «Савинов сказал не рисковать, слишком много ментов». Все были еще по-прежнему напряженны, но все-таки немного расслабились, колонна расстроилась, вокруг стали шутить и переговариваться.

Омоновцы по-прежнему стояли в три ряда у оцепления, но часть из них уже возвращалась в автобусы. Сегодня митинг был разрешенным, с участием КПРФ, поэтому арестовывать они никого не собирались. Наконец, через несколько минут, Зюганов объявил митинг законченным, и народ стал постепенно расходиться.

Милиционеры не выпускали никого за оцепление, выстроив коридор до входа в метро, но по нему давали уходить без препятствий. Руководителей митинга, конечно, спокойно выпустили к их машинам, но когда Савинов с несколькими охранниками тоже попытался выйти в сторону соседнего переулка, на него набросились омоновцы из стоявшего рядом усиления, завязалась потасовка. На помощь Савинову бросились нацкомы, к омоновцам тоже побежало подкрепление, но тут, по-видимому, какой-то милицейский начальник дал отбой, и Савинова все-таки выпустили за кольцо оцепления.

Ситуация разрядилась, и мы в толпе участников митинга снова потянулись ко входу «Маяковской». На эскалаторе пели песни, какой-то мужик играл на гармошке «Вставай, страна огромная», под потолком висели отпущенные кем-то красные шарики, но уже было понятно, что митинг закончился и все с чувством исполненного долга едут домой. Почему-то мне стало грустно, хотя ничего особенного я, конечно, и не ожидал. Адреналин в крови стал падать, но нацкомы все еще были взвинчены, радостно скандировали кричалки и смеялись над рекламными плакатами.

В метро на станции было полно народу, пришлось пропустить один поезд, да и следующий, куда мы кое-как протиснулись, сразу же был наполнен до отказа. Пассажиры с испугом, а кто-то и с любопытством смотрели на нас, взахлеб обсуждавших подробности закончившегося митинга.

Когда мы все-таки зашли в вагон, вслед за нами туда же зашла нищая. Одетая в какие-то старые тряпки и повязанная грязным платком, она загнусавила привычное: «Нужны деньги на операцию. Подайте, Христа ради». Ваня толкнул меня в бок, подмигнул – мол, приколись, и с важным видом подал этой молодой нищенке пять копеек. Она посмотрела на него с плохо скрытой злостью, но ничего не сказала и направилась дальше. Ваня, улыбаясь, сказал мне, кивая на нее:

– Всегда всем нищим у нас подаю мелочь – копейку, пять копеек. Прикольно видеть, как они корчат недовольные гримасы. А послать меня не могут – народ же кругом, нельзя. Вообще не люблю всю эту мафию попрошаек с переодетыми афганцами, с грудными детьми обколотыми, чтобы они не ревели. Кормятся на людской жалости, суки.

На станциях метро в центре было полно милиции, но я поймал себя на ощущении, что внутри меня вдруг исчез страх перед людьми в форме. Раньше, когда в метро я шел на переход между станциями и видел на пути у себя стоявших милиционеров, ноги у меня сами собой пригибались, под ложечкой возникало сосущее чувство опасности, я старался поскорее прошмыгнуть мимо людей в сером. Теперь же этого ощущения задавленности и бесправия больше не было, оно словно исчезло после того, как я увидел на митинге десятки милиционеров и омоновцев, которые сами боялись нас – толпу нацкомов, судорожно строили «стенки», призванные задержать нас, не дать нам прорваться сквозь них к власти, к красным стенам Кремля. Теперь я знал, что я не один, что нас таких много, и бояться должны они, а не мы. Это чувство веселило меня и успокаивало, когда теперь мой взгляд встречался с взглядом человека в форме. Я словно бы встал с колен, может, и не совсем встал, но хотя бы приподнялся и почувствовал – все совсем еще не потеряно.

Глава 11

Небольшой компанией решили поехать в гости к Сергею, чтобы еще немного пообщаться обо всем. Я еще не был у него дома, и поэтому с особым интересом ехал к нему в Новогиреево.

Справедливости ради, нужно сказать, что одной из главных причин, по которой я решил поехать к Сергею, было то, что там же, на митинге, я познакомился с Олей. В партии нацкомов вообще много молодых и красивых девушек (что во многом и привлекает в нее молодых людей противоположного пола), но даже на их фоне она выделялась своей красотой. Я заметил ее сразу, когда подошел к нашей группе. Посреди толпы разномастных оппозиционеров она твердо держала в руках партийный флаг с серпом и молотом, и в своей кожанке напоминала комиссаршу с плакатов двадцатых годов. Высокая, стройная, с великолепными русыми волосами и лицом истинно русской красоты со строгими, правильными чертами… В общем, я был убит. Передо мною стояла сама Россия, возмущенная, дерзкая и бесконечно нежная. Конечно же, я мгновенно захотел ее.

Впятером мы добрались до дома Сергея – обычной девятиэтажки в окружении таких же панельных коробок в спальном районе Москвы. По дороге мы зашли в магазин за водкой и пельменями, также купили и несколько баклаг пива. Шутки ради я спросил у Сергея: «А как же твои принципы насчет идейной трезвости?», на что он ответил мне, что сегодня можно сделать исключение.

Пришли к Сергею. Он жил с родителями, но, по-видимому, они уже давно привыкли к его гостям и не обращали на нас особого внимания. Мы прошли к нему в комнату, расселись – кто на диване, кто просто на полу. Все понемногу согревались после морозной улицы, Сергей пошел на кухню за стаканами.

Я огляделся – комната напоминала музей. На стенах висели вырезки из партийного «Маузера», портреты Че Гевары, Троцкого, Маркса, постеры с какими-то панк-группами. Одна из стен были покрыта надписями от руки. Я подошел посмотреть – в основном, тут были цитаты из тех же Че Гевары и Троцкого, кроме того, были автографы гостей и просто какие-то афоризмы. Мебели в комнате было мало – лишь письменный стол у окна, диван и книжная полка. В углу были навалены несколько стопок «Маузера», банки с краской, валялся какой-то мусор.

Зашел Сергей, неся в руках стаканы. Открыли баклажки с пивом, разлили. Чокнулись, выпили за победу революции. Постепенно стало совсем жарко, лица у всех покраснели, языки развязались. В основном разговор велся о сегодняшнем митинге.

– Нужно было идти на прорыв, – доказывал Иван, рубя воздух ладонью. – Только не на ОМОН переться, как бараны, а повернуть назад и в противоположную сторону ломануть. Тогда бы прорвали точно.

Сергей не соглашался с ним.

– Нет, правильно Савинов отбой дал. Ментов слишком много было, они бы нас через две минуты накрыли всех.

– Да не накрыли бы, – кипятился Иван. – ОМОН с одной стороны, спецназ с двух других перекрыл. А третья практически свободная, ментов децл только. Пока они бы доперли, и дислокацию сменили, мы бы уже до Дома Правительства добежали.

– Да, блядь, добежали бы. Там наверняка, и с той стороны пара автобусов за углом уже приготовлена была, – вставил Костян.

– Да ни хера там не было, они все сюда бросили на Триумфальную, – опять злился из-за того, что с ним спорят, Вано.

Я посмотрел на Ольгу. Она ожесточенно пила пиво из кружки, смотря в точку перед собой – казалось, что в мыслях она еще там, на Триумфальной, размахивает флагом посреди колонны нацкомов.

– Вадим, как тебе сегодня, понравилось? – спросил меня Костян.

– Да, отлично было.

– Пошел бы с нами на прорыв?

– Конечно.

– Молоток, – Вано хлопнул меня по плечу. – Давай, за победу над врагами.

Мы чокнулись кружками с пивом.

– А ты вообще как к нам пришел? – снова спросил Костян.

– Через Сергея.

– Не, ну понятно. А почему?

– Ну… как сказать.

Я заметил, что Ольга посмотрела на меня с интересом. Нужно было что-то отвечать.

– Потому что я хочу убрать всю эту сволоту, которая засела во власти. Уничтожить всю бюрократию, которая сосет из России ее соки. Я хочу, чтобы наша страна стала сильной, а люди в ней были свободными и богатыми.

– Богатыми? То есть, чтобы капитализм снова был?

– Почему, не обязательно. Нужно, чтобы человек просто хотел жить в нашей стране. Жилье, работа с хорошей зарплатой и так далее. Не обязательно какой-то сверхдостаток, но и никакой нищеты, как сейчас. И главное, самое главное – справедливость.

Ольга смотрела на меня прищурившись, как будто оценивала.

– А почему именно к Савинову? – продолжал пытать Костян.

– А больше не к кому.

– Вот это правильно! – хлопнул меня по плечу Ваня. – Ладно, Белый, отстань от него.

Костян снова о чем-то заспорил с Иваном, Сергей вышел к родителям, а я подсел к Ольге. Немного помолчал, неловкая пауза затягивалась, и я спросил:

– Что молчишь?

Она внимательно посмотрела на меня, потом отпила пиво из кружки, которую держала, зажав между ладоней.

– А что говорить?

– Действительно… Хотел сказать, что ты сегодня замечательно… как сказать… выглядела с флагом в руках. Ну, там, на Триумфальной.

Ольга усмехнулась, я чувствовал себя идиотом. Наконец она сказала:

– И что дальше?

Я кусал губы и ругал себя за то, что начал этот разговор. Но отвечать что-то было надо, и я сказал:

– Да, так, ничего. Ты давно в партии?

Она явно потеряла интерес и снова стала смотреть куда-то перед собой.

– Года два.

– Долго.

– Многие еще больше состоят, кто-то и по пять-шесть лет уже.

– Не надоело?

Она сверкнула на меня взглядом, я прикусил язык.

– Пока еще революция не случилась, кажется.

Потом она встала и отошла к окну. Я сидел на месте, пристыженный, и хотел лишь одного – поскорее уйти отсюда. В комнату зашел Сергей, он принес бутылку водки из морозильника и кастрюлю со сваренными пельменями. Сергей заметил, что с Ольгой что-то не так, и внимательно посмотрел на меня – я отвел взгляд в сторону.

– Ну что, дерябнем, что ли? – сказал он, Вано радостно отозвался.

Все сели в один кружок. Оля тоже присела, хотя и в стороне от меня. Сергей раздал вилки и стал разливать водку по стаканам, Ваня налил в кружку томатного сока из пакета. По команде Сергея все взяли стаканы, Сергей стал говорить какой-то тост, но тут Ваня вдруг затрясся в приступе беззвучного смеха.

– Ты что? – удивленно спросил у него Сергей.

– Представляешь, – давясь от смеха, Ваня кое-как произносил слова. – Посмотрел сейчас на сок и вспомнил, как мы с Лехой в прошлом году таким же томатным соком облили Жирика на фуршете в «Рэдиссоне». Вот он охерел тогда, минуты три ничего сказать не мог.

Все мы дружно заржали, и дальше Сергея уже никто не слушал. Кое-как просмеявшись, мы чокнулись и выпили.

Дальше веселье продолжалось по нарастающей – мы пили водку, народ трепался о каких-то прошлых акциях. Закурили сигареты, открыли окно. Постепенно разговор распался, и перешел на какие-то совсем непонятные темы.

Все это время я смотрел на Ольгу – она пила наравне со всеми, но пьянела мало, что говорило о ее закалке в этом отношении. Краем уха я прислушивался к разговору Вани и Костяна. У Вани уже серьезно заплетался язык, но он продолжал что-то грузить:

– Да они сами ни хера не знают, понимаешь? Сначала одно говорят, потом другое. От них пользы – ноль!

Костян осмысливал информацию, потом просто спросил:

– Ты это к чему?

– Я? К тому, что шизофрения неизлечима.

– А кто спорит?

– Как кто? Я думал – ты.

– С чего ты взял?

Мне надоело слушать этот поток сознания. Я повернулся к Ольге, и сказал ей:

– Слушай, прости меня, что я все это… ну не то, сказал.

Она махнула рукой, в которой держала сигарету. Повисла пауза. Внезапно Ольга встала и сказала:

– Ну все, пойду.

– Да посиди еще, куда торопиться, – удивился Сергей.

– Нет, пойду. На сегодня хватит.

Я тоже встал.

– И я пойду.

– Ну, хоть ты-то, Вадим, оставайся. Водки еще полно, – Костян указал на бутылку.– Только начали, считай.

– Нет, пойду. Устал сегодня что-то.

Второпях одевал куртку в коридоре, чтобы не заставлять Ольгу ждать. Рука никак не хотела попадать в рукав, и ноги тоже почему-то не слушались.

Наконец мы все-таки вышли на улицу. В лицо сразу ударил холодный колючий ветер, так что у меня мгновенно выступили слезы. Чертыхнулся, отвернулся, чтобы вытереть их незаметно от Ольги.

Она шла чуть впереди меня, не оборачиваясь, такая красивая в своей черной кожанке. И абсолютно неприступная. На свежем воздухе алкоголь из меня почти сразу же выветрился, и стало страшно. Зачем пошел с ней, что я ей буду говорить по дороге? И главное – Лена! Я же люблю Лену, при чем тут Ольга? Голова стала мучительно болеть, во рту пересохло.

Кое-как догнал Ольгу, пошел рядом.

– Тебе куда сейчас? – спросил еле слышно.

– В бункер. А тебе?

– На Трубную.

Снова идем молча, в лицо бьет метель. Дошли до остановки, стали ждать автобус. Искоса гляжу на ее лицо – глаза смотрят куда-то вдаль, в темноту, на лбу складка. Поворачивается ко мне.

– Вадим…

– Что?

– Подойди сюда.

Подхожу на ватных ногах вплотную к ней. Внезапно она берет мою голову двумя руками и целует меня в губы. Не могу оторваться, сам прижимаю ее к себе обеими руками. Голова кружится, кажется, что сейчас я упаду. Втягиваю в ноздри ее запах – Ольга пахнет духами, сигаретами, чуть-чуть алкоголем и еще чем-то женским, от чего мне еще сильнее кружит голову.

Наш поцелуй длится больше минуты, наконец Ольга отпускает мою голову, делает шаг назад. Облизываю губы, судорожно сглатываю слюну. Ольга закуривает, я трогаю ее за руку, говорю срывающимся голосом:

– Поехали ко мне.

Она кивает, в это время к остановке подъезжает маршрутка. Ольга тушит сигарету, мы залазим в «Газель». Внутри кроме нас всего два мужика, сидят, уставившись в окно. Мы садимся на сиденье рядом друг с другом, я чувствую бедро Ольги, прижатое к моему. Даю полтинник водителю, а сам смотрю в точку перед собой. Нас встряхивает на кочках, мне кажется, что все вокруг абсолютно ирреально, как будто я смотрю какой-то артхаусный фильм. Водитель дает сдачу, и я, наконец, украдкой смотрю на Ольгу – она чему-то задумчиво улыбается с отрешенным видом.

Вышли у метро, успели на последний поезд. В вагоне тепло, народу почти нет. Я беру Ольгу за руку, и в эту же секунду на меня накатывает какая-то волна – я начинаю безумно целовать ее, прижимая к себе. Она не сопротивляется, мы не обращаем на окружающих никакого внимания. На переходе садимся в пустой вагон, Ольга улыбается и говорит:

– Вокруг никого.

Я понимаю ее, я сам уже достаточно возбужден. Расстегиваю штаны, Ольга тоже расстегивает молнию и немного приспускает джинсы. Она откидывается на сиденье вагона, я наклоняюсь над ней, осторожно опускаю вниз ее трусы. Вагон качает, да и меня самого тоже, но я со второй попытки вставляю в ее влагалище член и начинаю ритмично двигаться. Она уже готова, и лежит, закрыв глаза, придерживая меня за бедра. Я вглядываюсь в ее лицо – она похожа сейчас на саму Россию, как я ее себе представляю. Идеальная женщина из неидеальной, но самой родной страны, которая впитала в себя все ее образы, страдания, мучения и надежды, соединила в себе все черты русских женщин, пришла ко мне из народных былин и славянских летописей.

Вагон покачивается на ходу, но это только помогает нам, Ольга тихо стонет, я люблю ее так, как будто уже год не спал ни с одной женщиной. Остановка поезда, нам везет – в вагон никто не заходит, и мы продолжаем, не останавливаясь. Я запускаю ладонь под кофту Ольги, сжимаю ее грудь – она без бюстгальтера, Ольга стонет. Потом я совсем задираю кофту под ее подбородок, и целую тяжелые и упругие груди Ольги с розовыми жесткими сосками. Ольга теребит мои волосы, впивается мне в голову острыми ногтями. Я чувствую, что скоро кончу, что осталось совсем немного, и начинаю двигаться быстрее. По учащенному дыханию Ольги я понимаю, что и она уже почти готова, она вдруг резко сжимает мышцы влагалища, и я, не в силах больше сдерживаться, тут же кончаю в нее. Ольга хрипло вскрикивает, я продолжаю двигаться, понемногу замедляясь. Ольга вцепилась мне в волосы, она тоже кончает, прижимая меня к себе.

Потом мы немного приходим в себя, сидя на сиденье вагона. Мы дышим все медленнее, надевая джинсы, заправляя одежду. Я сажусь рядом с Ольгой, смотрю на нее – она вся вспотела, ее русая челка прилипла ко лбу, волосы растрепались. Я поправляю их, гладя ее по голове, потом целую ее, говорю: «Спасибо».

Поезд подъезжает к нашей станции, мы выходим из вагона, чуть покачиваясь. В голове у меня какой-то сумбур, лишь одна мысль стучит постоянно, как молоток: «Я хочу, чтобы Ольга была со мной».

Потом мы дошли до моего сквота, в котором сегодня было на удивление спокойно. Там мы пили вино и снова любили друг друга. Заснули мы уже только под утро, когда чернильное небо за окном стало понемногу светлеть. Ольга выкурила последнюю сигарету, пуская дым небольшими облачками, поднимавшимися к облупленному потолку моей комнаты, потом повернулась ко мне, обняла меня и быстро уснула. Я полежал еще немного, находясь в какой-то эйфории от заканчивающейся сейчас ночи, и потом понемногу тоже уснул. Во сне мне снился митинг, и прорыв оцепления, который мы все-таки смогли сделать.