Текст книги "ОСВОД. Челюсти судьбы"

Виктор Точинов
ОСВОД. Челюсти судьбы

Часть первая
Море волнуется, раз…

Глава 1
Первый день весенних каникул

Когда я ходил в первый класс, то просыпался от звуков детской передачи «Пионерская зорька», хотя был всего лишь октябренком. Но просыпался. Мать за стеной увеличивала громкость радиоприемника, и бодрая песенка – каждый день одна и та же, одна и та же – командовала: без двадцати восемь утра, пора вставать, завтракать, собираться в школу… Я ненавидел эту передачу и эту песенку и считал, что более отвратительных звуков в мире не существует. Я клялся себе страшными клятвами, что никогда и ни за что не вступлю в пионеры, лучше сбегу в тундру, тайгу, безлюдную пустыню – но не вступлю.

И не вступил, хотя сбегать в тундру не пришлось, – Всесоюзная пионерская организация вскоре как-то сама собой рассосалась, вместе с Союзом и «Пионерской зорькой». Проклятая песенка больше не врывалась в утренние сны. Я начал просыпаться по будильнику, и очень скоро мое мнение о самых отвратительных в мире звуках изменилось. Их, эти звуки, придумали конструкторы Ереванского часового завода, когда трудились, создавая будильник «Бирюза».

Годы спустя я вспоминал и армянских часовщиков, и неблагозвучные трели их детища с ностальгической теплотой – все пять курсантских лет, когда просыпался в казарме от зычного крика: «Рота, подъем!»

Ныне меня будит Дана. Я ее вообще-то нежно люблю, но по утрам… По утрам ее мелодичный голос кажется мне микстом из мерзкой «Зорьки», мерзкой трели будильника и мерзкого вопля дневального.

– Сереженька, пора вставать!

Я промычал что-то невразумительное, пытаясь нырнуть поглубже в сон и там укрыться от неизбежного.

Фраза повторилась, ровно с теми же интонациями, но погромче:

– Сереженька, пора вставать!

– Дана, давай ты сама поднимешь детей… – забормотал я. – И накормишь… А я еще совсем чуть-чуть посплю… А потом отведу их в школу, честно.

Чтобы выдать эту тираду, обосновывающую святое и неотъемлемое право граждан на утренний сон, мне пришлось проснуться. Не совсем, не до конца, но пришлось. И кое-что вспомнилось…

– Дана, у тебя проблемы с памятью! – возмутился я, от возмущения включаясь окончательно. – Какая школа?! Сегодня первый день каникул!

– В школу детям не надо, – согласилась Дана. – Иначе я разбудила бы тебя полтора часа назад. Я сама их и подниму, и накормлю. А тебе пора собираться на службу.

Служба – это святое… И я живенько оказался на ногах и вскоре очутился в ду́ше, где смыл с себя остатки сонливости. Протопал на кухню, вынул из микроволновки завтрак, разогретый Даной, и сварливо поинтересовался:

– А где мой кофе?

Она ответила через кухонный динамик, причем в точности скопировала мою сварливую интонацию:

– А кто не подключил меня вчера к кофемашине? Завари растворимый быстренько…

– Домомучительница!

Другого ответа у меня не нашлось. Ненавижу растворимый… Ну да, сам виноват, но не повод же для попреков… Кофеварка в нашей кухне стоит навороченная, но без блока беспроводного управления, все никак не соберусь его купить и поставить. А вчера опять не состыковал разъем, позволяющий Дане руководить действиями этого агрегата…

Дана, если кто-то еще не догадался, – мои самообучающиеся «умные часы». За шесть лет нашего плотного знакомства она самообучилась разным вещам, не описанным в рекламных проспектах. Даже врать научилась (для моего, как постоянно утверждает, блага). По крайней мере, если во время просмотра футбольного матча Дана скажет, что пива в доме больше нет, – верить ей нельзя, лучше самому сходить к холодильнику и убедиться.

Иногда, рассердившись на Дану, я угрожаю отформатировать ей память и начать процесс обучения заново, с учетом всех ошибок. Но, разумеется, никогда этого не сделаю. Все-таки член семьи, хоть и электронный. Так и живем…

* * *

Или наша негромкая пикировка разбудила Маришку, или ее внутренние часы не успели перестроиться на каникулярный лад, но когда я совсем собрался уходить, дочь выскочила в прихожую – как спала, так и выскочила, босиком и в ночной пижаме. Сын не появился, он в смысле утреннего сна мало отличался от меня.

Пришлось задержаться, поздороваться, поцеловать, тут же попрощаться, повторив вчерашние директивы:

– Ложись и досыпай, или не ложись, если не хочешь, поиграй, но Марата не буди. Дана разогреет вам завтрак, съешьте всё. В полдень придут Наташа с Ларой, и вы все вместе отправитесь в зоопарк. Слушайтесь и Дану, и Наташу, приду – проверю.

Без Даны на запястье я чувствую себя в непривычном одиночестве… Но сегодня придется ее оставить приглядывать за детьми.

– Ну конечно же, папочка, мы непременно будем слушаться, – прямо-таки проворковала Маришка.

Судя по хитрющему виду дочери, у них с братцем уже заготовлен на каникулы длинный список шалостей, каверз и даже хулиганских выходок… У Даны-то особо не забалуешь, живо отключит детские каналы на телевизоре и заблокирует выход в Интернет. А вот Наташа, младшая моя сестра, часто потакает племяннице и племяннику. Да и я только стараюсь казаться строгим папой, и не всегда удачно. Нелегко растить двоих детей в одиночку и не баловать их…

Словно подслушав мои мысли, Маришка произнесла задумчивым и почти взрослым тоном:

– Весна пришла… А мама скоро вернется?

– Конечно же, малышка, она скоро вернется… – ответил я, постаравшись сделать вздох незаметным.

Она, так же как и брат, считает, что мама уехала надолго погостить к своему отцу, их дедушке… Знать правду им рановато.

Маришка еще раз поцеловала меня и отправилась в спальню.

– Время выхода из дома было полторы минуты назад, – напомнила Дана, тактично не вмешивавшаяся в разговор отца с дочерью.

– Бегу, уже бегу… – отмахнулся я, но никуда не побежал: приник к экранчику домофона, пощелкал клавишами.

Некоторые перед уходом проверяют: выключен ли утюг, свет и газ, не бежит ли вода из крана, – а у меня такой вот всенепременный ритуал, за утюгом-светом-краном проследит Дана.

Все оказалось в порядке. Никто не поджидал меня ни на лестничной площадке, ни у лифта, ни этажом ниже, ни этажом выше… А случалось всякое, с моей-то службой.

* * *

Поджидали меня внизу, у каморки консьержа. Аж трое: двое в полицейской форме, в сером городском камуфляже, третий – в штатском.

Камуфляжники словно невзначай перехватили поудобнее свои укороченные автоматы, а штатский немедленно обратился ко мне, не позволив даже мгновение потешиться иллюзией, что заявилась троица не по мою душу:

– Гражданин Чернецов? – Вопросом слова штатского были лишь по форме, потому что он, не дожидаясь ответа, тотчас же добавил: – Нам необходимо поговорить. Пройдемте.

И, опять-таки не дожидаясь моей реакции, деловито шагнул к выходу.

Один из камуфляжников сделал недвусмысленное движение автоматным стволом: двигай, дескать, на улицу.

Консьерж сидел в своей норке сжавшись, стараясь быть маленьким и незаметным. Но пялился на происходившее во все глаза. Чую, покатятся сегодня по всему подъезду сплетни, обрастая, как снежный ком, проявлениями буйной фантазии… Ладно хоть не додумались задерживать жестко, с заламыванием рук и надеванием наручников, а то ктулху знает что напридумывали бы народные сказители о моей истинной сущности, скрываемой от окружающих.

В общем, я отложил до поры все проявления возмущения и недоумения, решив сократить до минимума сцену, созерцаемую консьержем. Тоже шагнул к выходным дверям, всем видом демонстрируя полнейшее спокойствие, даже равнодушие. Мол, так все и запланировано в моем рабочем ежедневнике – 9:27, рандеву с полицейскими-автоматчиками и штатским, не пойми кем.

Но внутри, вопреки внешнему спокойствию, тревожным колокольчиком позвякивал сигнал: все не так, все неправильно…

Порадовавшись, что дело обошлось без наручников, я поспешил. В микроавтобусе с затонированными стеклами (к нему мы прошагали прямиком от подъезда) мне первым делом предложили вытянуть вперед руки. И тут же защелкнули браслеты на запястьях.

Оковы оказались далеко не стандартными. Покрывавшая их черная краска не смогла скрыть цепочку не то упрощенных иероглифов, не то усложненных рун, – короче говоря, каких-то знаков, мне неизвестных. А в одном месте краска стерлась, облупилась, и выглянувший из-под нее серебристый металл был чем угодно, но только не сталью. Чувство неправильности происходящего уже зашкаливало.

– И отчего же вы, гражданин Чернецов, не интересуетесь причинами вашего задержания? – спросил штатский.

Он вольготно развалился на сиденье напротив меня. Автоматчики были где-то за спиной, вне поля зрения. Водительское место и два пассажирских рядом с ним отделяла от салона стеклянная перегородка, тоже затонированная, – кто находится там, я разглядеть не мог.

– Жду, когда вы все мне объясните. И заодно жду, когда же наконец представитесь.

– Ах да… Совсем забыл… Ротмистр Соколов, отдел особо тяжких преступлений ГУВД.

Он вынул красную книжечку удостоверения, распахнул и тут же схлопнул. Фотографию я разглядеть не успел, фамилию и должность не прочитал… Да и пусть – при современном развитии копировальной и множительной техники не проблема состряпать себе хоть корочки Президента Галактики. Ротмистр так ротмистр, особо тяжкие так особо тяжкие…

Повисла пауза. Наверное, ротмистр ждал вопроса: чем же моя скромная особа заинтересовала столь серьезное подразделение ГУВД? Не дождался и начал сам:

– Вы, гражданин Чернецов, подозреваетесь в совершении преступления. Где вы были сегодня с шести до восьми утра и чем занимались?

– Был у себя дома… И занимался тем, что спал.

– Кто может это подтвердить?

– Вмятина на подушке, больше никто… – сокрушенно ответил я.

Дети тоже спали, а про Дану и заикаться не стоило. Показания электронных созданий никакой юридической силы не имеют.

– Шутки шутите? – неприязненно осведомился ротмистр Соколов. – В главк приедем, не до шуток вам будет, уверяю.

Однако микроавтобус не спешил ехать в главк или в какое-то иное место, так и стоял на месте.

– А пока не приехали, – продолжил Соколов развивать тему, – у вас, Чернецов, есть последний шанс: оформить прямо сейчас чистосердечное признание и явку с повинной. Между прочим, это реальный шанс смягчить наказание.

– Я бы и рад повиниться, мне скрывать нечего… Но в чем? Я что-то взорвал? Кого-то убил? Изнасиловал? Совершил разбойное нападение?

– Убил, убил… – произнес глубокий баритон у меня за спиной. – И съел.

Нет, то не подал голос один из камуфляжников, они так и остались статистами без реплик. Человек, произнесший эти слова, до сих пор на глаза не показывался. А теперь показался: пробрался – пригибаясь, был он высок ростом – в переднюю часть микроавтобуса, уселся напротив, положив на колени ноутбук и потеснив ротмистра, – тот сменил вальяжную позу и подвинулся с торопливостью, свидетельствующей о подчиненном положении Соколова относительно вновь прибывшего.

Новый персонаж был блондином лет сорока пяти на вид, с ледянистыми голубыми глазами и тонкогубым неулыбчивым ртом. Сейчас эти глаза уставились на меня, а губы быстро выпалили вопрос, казавшийся неуместным и нелепым:

– В каком городе жил Иммануил Кант?

– Ну-у… В Калининграде… – ответил я, слегка ошарашенный. – В смысле, в Кенигсберге.

– И чем он знаменит? Не Кенигсберг, а Иммануил Кант?

С этим сложнее… Труды философов не входят в круг моего повседневного чтения, каюсь, моя вина. Труды Канта в том числе. И никогда не входили. Я напряг память, но она ни к селу ни к городу выдала что-то несуразное о Соловках… Но затем все-таки всплыло нечто подходящее, и я радостно отрапортовал:

– Он знаменит тем, что придумал императив. Категорический.

Поведав то единственное, что вспомнил о Канте, я от души надеялся, что меня не попросят сформулировать пресловутый категорический императив. А то ведь срежусь на этом сюрреалистичном экзамене.

Блондин, однако, потерял интерес к философии. Сказал, обращаясь к ротмистру:

– Это был не Дарк. Иначе бы не вспомнил сейчас, кто такой Кант. А слова «категорический императив» вообще бы не выговорил…

– А кто же тогда? – спросил ротмистр Соколов с искренним недоумением.

– Иммануил Кант! Воскрес специально для такого случая! – ответил блондин крайне раздраженно.

Впрочем, что я все заладил: блондин да блондин… В иной, менее экстремальной обстановке, я называю его за глаза ЛБ (сокращение от Литл Босс), а в глаза боссом. Потому что имя-отчество, стоящее у него в документах – Казимир Сигизмундович, – выговаривать долго. А настоящего имени я не знаю. И никто не знает, кроме вышестоящего начальства: ББ и того, о ком говорить не принято.

– И что же доложить на научном совете? – Недоумение Соколова сменилось явной растерянностью.

ЛБ глянул на него так, что казалось: сейчас ударит. Или, по меньшей мере, взорвется длинной нецензурной тирадой. Обошлось без того и другого, но пару лет жизни у г-на Соколова испепеляющий взгляд босса точно отнял. Это, кстати, не метафоры. И про пару лет, и про испепеляющий – не метафоры…

– Раз уж алиби установлено и подтверждено, может, расстегнете браслетики? – вклинился я в их задушевный диалог.

Ротмистр (хотя какой он ротмистр, не смешите ктулху ради… но пусть пока именуется так) вопросительно посмотрел на ЛБ. Тот кивнул, и Соколов полез в карман за ключом.

В отличие от наручников, ключ никто не озаботился покрасить маскирующей черной краской. Судя по оттенку, был он сделан из какого-то сплава на основе серебра. Бородка имела весьма сложную форму, так что согнутой проволочкой эти наручники не отомкнешь. И почему у нас в отделе нет такого полезного аксессуара? Пользуемся при нужде полицейским ширпотребом… Надо будет при случае поднять вопрос перед боссом.

С наслаждением размяв руки, начавшие затекать, я наконец озвучил вопрос, что от самой каморки консьержа не давал мне покоя:

– И в какой деревенской самодеятельности, босс, вы откопали клоунов для этого шоу?

– На чем же мы прокололись? – быстро спросил ЛБ.

– Да на всем… И отдела такого в ГУВД нет, и задержания так не проводят, про наручники вообще молчу… А форма? Эмблемы спецотряда «Горгона» плохо сочетаются с нашивками речной милиции, давненько упраздненной. Совсем не сочетаются… На какой-нибудь малобюджетной киностудии реквизит одолжили? Автоматы-то хоть стреляют? Или бутафорские?

– У нас был час на всю подготовку, – мрачно произнес лжеротмистр. – Посмотрел бы, как вы, Чернецов, управились бы за такой срок…

Босс вступился за него:

– Было бы у тебя рыльце в пушку, Сергей, ты бы нашивки с эмблемами не разглядывал, сразу бы в бега рванул.

– Нельзя ли про пушок и рыльце рассказать чуть подробнее? А то сижу и ничего не понимаю.

На самом деле я уже догадывался, в чем меня заподозрили и что проверяли… Но больно уж невероятной выглядела догадка.

– Да что тут рассказывать… – ЛБ распахнул ноутбук. – Посмотри сам, впечатляет. Присаживайся поближе. А ты, Соколов, отсядь вон туда, ты это кино видел. И водителю скомандуй: к Институту.

Мы с фальшивым полицейским послушно совершили рокировку. Значит, он и в самом деле Соколов. Но не ротмистр, ставлю на кон что угодно. Готов съесть его самопальное удостоверение.

Ну-с, что тут у ЛБ за кино?

Глава 2
Интересное кино

В прежние времена сыщики работали неторопливо и вдумчиво. Дотошнейшим образом изучали место преступления и оставленные там мельчайшие следы, привлекали экспертов, просеивали мелким ситом множество людей в поисках тех, кто мог что-то видеть и слышать… И лишь затем, на основе полученных данных, начинали кропотливо выстраивать картину преступления.

Теперь все иначе, новое время – новые песни. Современным сыщикам сразу вынь да положь картину преступления, в цвете и динамике. И они, сыщики, первым делом изучают ютуб и схожие сетевые ресурсы: а не появилось ли свеженькое видео на интересующую тему? Не использовал ли какой-то несознательный гражданин-очевидец свой телефон не для звонка в полицию, а для съемок интернет-хита?

Зачастую такой подход к расследованию срабатывает. Чаще, чем хотелось бы, срабатывает. Много, слишком много у нас несознательных граждан, желающих любой ценой прославиться, и почти у каждого – встроенная видеокамера в мобильнике.

Короче говоря, фильм, который демонстрировал мне на своем ноутбуке ЛБ, был смонтирован из трех любительских видеозаписей. И уже при просмотре первой стало ясно, какое отношение вся эта история имеет ко мне. Прямое и непосредственное. Причем по двум линиям сразу: и как к руководителя ОСВОДа, и, так сказать, личное…

…Снимали (не телефоном, любительской камерой) откуда-то с Адмиралтейской набережной: шикарный вид на ночную Неву, на Дворцовый мост и Васильевский остров… Цифры в уголке экрана свидетельствовали: дело происходило в субботу вечером, в 22:47, то есть со времени съемки прошло менее полутора суток.

За кадром раздавались голоса, принадлежавшие, судя по всему, туристам, гостям города. Было их пять или шесть – одни бессвязно и вразнобой восхищались видами ночного Питера, параллельно два мужских голоса деловито обсуждали, в каком кабаке завершить первый день знакомства с городом.

Длилась мирная часть записи сорок две секунды… Я успел заскучать, а двое мужчин почти пришли к консенсусу. «Смотри! Снимай! Снимай же!!!» – женский крик заставил меня встрепенуться, а мужчин за кадром замолчать.

Камера дернулась. С экрана исчезла красиво иллюминированная Стрелка с подсвеченными Ростральными колоннами. Теперь в объектив попадала Нева неподалеку от набережной – темная вода, отражающая многочисленные огни.

И эту темную воду разрезал – наискось, направляясь против течения и к середине Невы – большой треугольный плавник.

Акула…

* * *

Так я и сказал боссу, нажавшему на «стоп», когда плавник исчез из кадра.

Не косатка, не дельфин – акула. Точно вид не определить, хотя некоторые можно отсеять сразу. Размер тоже не определить, рядом нет ничего для сравнения… Но если провести контрольную съемку с той же точки такой же камерой… Тут ЛБ прервал мою речь без слов, жестом. Он, без сомнения, не хуже меня знал и понимал эти тривиальные вещи. Однако не молчать же, когда прямое и непосредственное начальство уставилось на тебя вопрошающим взглядом?

– Запись мы обрезали, – сказал ЛБ. – Есть и полный вариант, но, думаю, тебя тоже не заинтересуют охи, ахи и дилетантские версии… А у нас первоначальная версия была вполне очевидная: ОСВОД гуляет, празднует первое весеннее полнолуние… Поэтому за твое задержание я даже не извиняюсь. Сам виноват, что создал себе такую дурную репутацию.

Я понуро молчал. Так вот и бывает в жизни: стоит один раз оступиться – и готово дело: следом потянулся шлейф, как за летящей к Солнцу кометой, только не из космической пыли – из слухов и необоснованных подозрений…

ЛБ помолчал, давая мне возможность осознать и проникнуться. Затем продолжил:

– Похожих роликов в Сети появилось пять или шесть. Этот угодил в подборку, поскольку был первым по времени съемки. Следующий зафиксировал второй эпизод наиболее полно…

Он вновь запустил воспроизведение. Пару секунд на экране еще виднелась темная вода Невы и звучали закадровые комментарии – и впрямь никому не интересные.

Затем картинка резко изменилась. На сей раз снимали мобильником, засветло (дата и время на экране отсутствовали) и в другом месте – примерно напротив впадения Охты в Неву. Причем съемку вел человек, мало привычный к операторской работе, он не догадался повернуть телефон, и в результате изображение занимало лишь центральную треть экрана.

Но основа сюжета осталась прежней – вновь акулий плавник бессистемно чертил водную гладь вдали от берега, то и дело меняя направление и скорость движения.

Продолжалось все дольше, чем на первой записи, около четырех минут. Спутников у оператора не было, и он отпускал свои комментарии в никуда, безадресно, всей Вселенной… Едва ли Вселенная слышала, но потеряла немного, – состоял звукоряд в основном из эмоциональных междометий и малоцензурных восклицаний. Потом плавник исчез – очевидно, его обладатель погрузился глубже.

– Ну, что скажешь? – ЛБ вновь прервал просмотр.

– Я, конечно, не кинокритик… Но не «Челюсти», далеко не «Челюсти». И снимал не Спилберг, и вообще экшена маловато. Даже если перемонтировать и наложить хороший саундтрек, – все равно не «Челюсти», и американская киноакадемия…

Я осекся. Судя по лицу босса, ему было сегодня не до шуток. Пришлось резко сменить тон:

– Скорее всего, сельдевая акула, – отрапортовал я, чувствуя, что опять изрекаю азбучные истины. – В нашей части Балтики только они и встречаются. Пресную воду недолюбливают, но все же порой заплывают. У Аландских островов, в практически пресной воде, они временами попадаются. За последний век зафиксированы три случая их появления в Неве, – это, надо полагать, четвертый. Достаточно крупная для сельдевой, не меньше двух метров.

– Больше… – внес коррективу босс. – Значительно больше. На третьей записи увидишь…

Хм… «Значительно» – это сколько? Вообще-то для сельдевой даже три метра – размер очень внушительный, почти предельный. Но по спинному плавнику судить об общих габаритах трудно. Когда двухметровая акула дорастает до четырех метров, спинной плавник у нее увеличивается не вдвое, как можно было бы ожидать, – процентов на двадцать-тридцать, в зависимости от вида. Надо полагать, в третьей серии залетная рыба покажется во всей красе… Вернее, во всей длине.

Просмотр «Не-Челюстей» возобновился. Я ожидал, что зрителей вновь порадует самодеятельный оператор, стоящий на берегу, – и ошибся.

В кадре мелькнула набережная, кажется, Октябрьская, – простая, пролетарская, в сравнении с чопорным гранитом набережных центра. Но откуда снимают? Не с противоположного берега – слишком близко. И не с прогулочного пароходика – слишком низко находится точка съемки.

Эта запись оказалась атрибутированной, снимали совсем недавно – сегодня утром, три с небольшим часа назад.

Камера повернулась, и я все понял. В кадр попала двухместная байдарка, или каяк, я не сильно их различаю. Но не каноэ точно – весла у обоих гребцов двухлопастные.

До каяка было всего ничего, метра три-четыре. Передний гребец повернулся вполоборота. Я увидел, что голову его украшает налобная видеокамера. И сообразил, что съемка ведется с другого каяка, плывущего следом. Скорее всего, на такую же экшен-камеру.

Разнообразия ради ЛБ начал комментировать, не останавливая воспроизведение:

– Туристы-водники. Открыли в эти выходные сезон, сплавились по речке Тосне, затем по Неве до города.

– Рановато… До майских плавать на таких скорлупках… Я бы не рискнул. Вернее, я-то бы рискнул, но другим не стал бы советовать.

– Мир богат дураками…

Звук у записи отсутствовал. Но я видел, как турист из переднего каяка – тот, с камерой – перестал грести, отложил весло, уставился куда-то влево и что-то возбужденно говорит, показывая рукой на реку. Заметил тот самый плавник? «Наша» камера тоже повернулась туда, но ничего, кроме реки и дальнего берега, я не увидел.

– Смотри внимательно, сейчас начнется самое интересное, – пообещал босс.

«Но сначала небольшая реклама», – мысленно дополнил я тираду, и тут-то все началось.

Турист, показывавший на реку, так и не взялся за весло, не продолжил греблю, он что-то говорил, почти развернувшись назад, очень экспрессивно, помогая себе жестами, когда вода взметнулась вверх, но не там, куда он указывал, а как раз между двумя каяками.

Щедрая порция невской водички угодила на объектив камеры (и наверняка на лицо ее владельца). Не беда, экшен-камеры водонепроницаемы, но вымахнувшая из Невы туша была видна сквозь слой воды смутно и несколько искаженно.

Понятно, что акула, но вид я с лету определить не смог. Не сельдевая – и расцветка другая, и пропорции не те, да и размер великоват для сельдевой: метра четыре, не меньше.

Удар хвостом пришелся по ведущему каяку. Снова вверх взметнулась вода, опять залила объектив. К тому же каяк, с которого велась съемка, запрыгал на волнах, что тоже не способствовало качественной работе оператора.

Когда все устаканилось, на воде покачивался перевернутый каяк, чуть ниже по течению – человек в ядовито-оранжевом спасательном жилете.

Запись остановилась. Сама, без вмешательства босса. Я задумчиво рассматривал застывшую на экране картинку.

Второго туриста не было видно. Не успел выпутаться из «юбки» своего суденышка? Или, что хуже, выпутался – и не разминулся с зубастой пастью? На всякий случай я внимательно оглядел всю водную поверхность, попавшую в кадр, но нигде не заметил начинающего расходиться кровавого пятна… Что, впрочем, ничего не означало. Если рана получена не в приповерхностном слое, а чуть глубже, пятно не успело бы стать заметным даже при обильном артериальном кровотечении. Либо попросту не попало в кадр.

– Запись оборвалась? – кивнул я на экран.

– Нет, там еще много всего… Но тварь больше не показывается в кадре.

– Жертвы были?

– Травматическая ампутация правой ступни и голени.

– Легко отделался. Такая рыбешка легко и просто перекусывает человека пополам, уж я-то знаю.

– Я знаю, что ты знаешь… – произнес ЛБ с непонятной интонацией.

– Можно еще раз прокрутить момент нападения в замедленном воспроизведении? – увел я разговор в сторону от своей персоны.

– Некогда, подъезжаем. Забирай копию, – он протянул мне флешку, – и крути как хочешь и сколько хочешь, там обе версии, и полная, и урезанная.

Мы и в самом деле подъезжали. Мимо промелькнула Стела Азатота, огромным долотом вонзившаяся в серое питерское небо. Еще пара кварталов – и показалось черное здание Института, на непривычных людей оно производит мрачное и тягостное впечатление, но я давно привык.

– Через два часа внеочередной научный совет, ты присутствуешь, – порадовал босс, когда мы вкатили на территорию. – Но не просто так присутствуешь, а с предварительным планом оперативных мероприятий по пресечению этого безобразия.

ЛБ кивнул на экран, где по-прежнему красовался последний кадр «Не-Челюстей», и добавил:

– Не затягивай, времени мало. Займись планом сразу, без утреннего кофепития, именуемого у вас планеркой.

Да что же за день такой? Арестовывают, в кандалы заковывают, Дана зажала домашнюю порцию утреннего кофе, а босс теперь покушается еще и на служебную…

– Тогда высадите меня здесь, – попросил я. – Втрое быстрее доберусь до отдела, чем если буду идти от главного входа.

Дело в том, что наш Институт при взгляде сверху напоминает громадного осьминога: к массивному центральному зданию примыкают и тянутся во все стороны восемь протяженных корпусов, причем не прямых, а замысловато изогнутых. Отдел, процветающий под моим мудрым и чутким руководством, занимается делами приватными, публичности не терпящими, – и оттого дислоцируется в дальнем конце одного из «щупальцев». И от главного входа, украшенного огромными золотыми буквами НИИПРОМОК (расшифровывается как Научно-исследовательский институт проблем Мирового океана), мне до родных пенатов шагать и шагать.

Босс молча кивнул. Соколов же смотрел неодобрительно, вертя в руках наручники, – словно сомневался: правильно ли он поступил, сняв с меня это украшение? Не лучше ли все же доставить меня к высшему руководству? И пусть уж оно решает, казнить или миловать…

Но вслух свои сомнения «ротмистр» высказывать не стал. Вскоре водитель притормозил в нужном месте, я вышел.

ЛБ напутствовал:

– Чтобы в полдень как штык был на совете!

Ни разу не слышал, чтобы на научные советы или прочие институтские мероприятия кто-то заявлялся со штыками, багинетами и тому подобным холодным оружием. Но кивнул: буду. Как штык.

Дверь захлопнулась. Микроавтобус укатил.

* * *

Нужное мне место отмечал небольшой крестик, нарисованный мелом на асфальте рядом со стеной. Вернее, выглядел он нарисованным мелом, но стереть его влажной тряпкой не стоило и пытаться. Дожди и прочие погодные неурядицы тоже никак не повредили крестику за те десять лет, что я служу в Институте. Подозреваю, что он вечный – и когда Солнце погаснет, а Земля распадется в космическую пыль, среди скопления этой пыли окажутся частицы белого вещества, застывшие всё в той же крестообразной форме.

Стена над крестиком не имела никаких видимых признаков входа, даже окна там не было. Но я знал, что делаю.

Прижал обе ладони к стене, постоял так несколько секунд. Почувствовал, как холодный облицовочный камень начал нагреваться, – и отступил на шаг. На стене проступил контур равностороннего треугольника высотой около двух метров. Я произнес отпирающее Слово:

– Пх’нуууууи’нахт!

(Если судьба занесет вас в окрестности Института, не пытайтесь повторить мой фокус, ничего не получится: русские буквы не передают нюансы произношения гласных Слова.)

В центре треугольника появилось изображение глаза – большого, с хороший арбуз размером. Глаз казался, чем и был: достаточно условным изображением на камне. И одновременно выглядел тем, чем был тоже: живым глазом неведомого громадного существа.

Веретенообразный зрачок уставился на меня, а я на него. Двухсекундная дуэль взглядов – и глаз исчез, а камень, очерченный треугольником, стал на вид зыбким и полупрозрачным. Дверь открылась.

Иногда я задумываюсь: что случится, если однажды я не пройду фейсконтроль или кто-то еще не пройдет? Страж Двери высунется в наш мир, чтобы покарать за несанкционированное пользование Дверью? Или все закончится мирно и стена станет просто стеной?

Я шагнул вперед, на стену. И исчез – для взгляда стороннего наблюдателя, окажись вдруг такой во дворе. Но незваные гости по территории Института не бродят. А званых гостей встречают с почетом на главном входе и показывают им лишь то, что можно и нужно показать.

Исходя из банальной логики и эвклидовой геометрии пространства, оказаться я должен был на техническом полуподвальном этаже, на нулевом, как его еще именуют. Но Дверь работает на других принципах, и оказался я уровнем выше – шагнул из стены в коридор, тянущийся, изгибаясь то вправо, то влево, через весь наш шестой корпус.

Поблизости никого не было, и никто не удивился моему неожиданному появлению. А если бы кто-то был – все равно бы не удивился.

Я быстро пошагал коридором, благо шагать всего ничего. Коридор казался довольно бессмысленным с архитектурной точки зрения: ни одной двери в него не выходило. Но в Институте многое выглядит не тем, чем является на самом деле…

С пингвином мы неожиданно столкнулись за изгибом коридора. Вернее, это я почти налетел на него, поскольку шагал торопливо. Пингвин же шествовал вальяжно, медленно и вразвалочку – здоровенный, императорский, и даже для императорского очень крупный.

– В Виварии совсем уж службу позабыли… – сказал я; не пингвину сказал, разумеется, – сам себе.

И потянулся к карману – позвонить раздолбаям из Вивария, чтобы забрали сбежавшую животину.