Текст книги "Самая страшная книга. Беспредел"

Не переставая жевать, Женька вдруг заурчала утробно, как кошка, довольная вниманием. Она выгнула спину, так что под обвисшей футболкой я отчетливо разглядел раздувшийся живот, и вильнула ягодицами, чуть повела бедрами. Холодными неживыми бедрами.

Тяжелый сладковато-соленый запах поплыл по кухне, и на этот раз я даже толком не сопротивлялся. Все время, что я стоял, фрикциями толкая Женьку вперед, будто пытаясь затолкать ее в холодильник, она не отрывалась от еды.

Финал вышел далеко не таким ярким. Лампочки, лопнувшей в голове, не было, только вошла в затылок длинная тупая игла боли и повернулась, как при лоботомии, заставляя цветные пятна плясать перед глазами. А потом это ощущение схлынуло, оставляя после себя усталость, бесконечную и серую. Я с усилием оторвался от чавкающей Женьки, отполз к стене коридора возле кухни. Хотелось курить, но сигареты остались в джинсах, а джинсы я бросил у плиты, еще когда полз к лежащему на полу телу. Сил двигаться обратно, только чтобы обжечь легкие дымом, уже не оставалось. Истома размягчила мышцы до состояния жиденькой манной каши.

Даже не приводя в порядок одежду, я улегся на пол, вытянув ноги и положив руки под голову. В голую ягодицу впилось что-то маленькое и острое, вроде сухой хлебной крошки, но я даже не поморщился. Я уже спал, когда боль докатилась до мозга по нитям нервных окончаний.

А дальше… Дальше от меня уже ничего не зависело. Никакого контроля над ситуацией не было. Я проснулся, лежа на спине, от того, что Женька сидела на мне верхом. Я уже был в ней, хотя и не думал, что у меня хватит сил на еще один раз. Она двигалась жесткими жадными рывками, едва слышно порыкивая в такт, и я не мог сопротивляться. Потому что и не хотел толком.

А еще потому, что я узнал ее. Узнал, вспомнив наш самый первый раз, когда я с содроганием держал в руках продолговатый теплый предмет, так похожий на гигантский мягкий кокон. То, что сидело на мне, впившись ногтями в плечи, больше не было Женькой. Это была Она – девушка из морока, явившегося мне тем вечером. Я, совершенно не понимая, что делаю, подался вперед, утыкаясь лицом ей в ключицу. И наградой мне стал короткий хриплый смешок, раздавшийся в жаркой пустоте, где мы оба пребывали.

Она поднялась на ноги легко и грациозно. Меня вымотало наше короткое яростное соитие, в голове гудело, смертельно хотелось пить и спать. Я пополз в сторону спальни, краем глаза наблюдая, как двигается, чуть пританцовывая, по квартире то, что явилось из симбиоза смерти и похоти. Схватившись за ворот любимой Женькиной футболки, она легко разорвала ее и бесполезной тряпкой швырнула на пол. И это было прекрасно и правильно. Я оскалился, приветствуя это действие, и восторженно захрипел, снова проваливаясь в гулкое небытие.

Сколько занял мой путь до кровати? Не могу сказать точно. Часы. Я проползал на руках совсем немного, волоча за собой онемевшую нижнюю половину тела, чувствуя, как уже не опускающийся ни на минуту член скребет нежной головкой по полу, после чего Она переворачивала меня на спину, и случка повторялась. Я заканчивал, Она поднималась на ноги, веселая и бодрая. Она танцевала, широко раскидывая руки, бесстыже раздвигая ноги и с каждым разом все меньше напоминая Женьку.

Ее тело перестраивалось. От изящной хрупкости моей невесты, сухопарой и тонкокожей, не осталось и следа. То, что пришло ей на смену, обладало телом охотницы, привыкшей выслеживать добычу и вступать с ней в схватку. Узкие бедра окрепли, икры налились упругой силой. Мягкие, но сильные пальцы впивались в мои плечи, загоняя под кожу ногти, ставшие толще и мощнее. Почти плоская Женькина грудь округлилась, потяжелела. Твердые кончики сосков теперь касались моего лица, когда она склонялась надо мной, слезая.

По квартире плыл тяжелый запах пота, вагинальной смазки, слюны и спермы. Воздух стал густым и тяжелым, влажным. С каждым вдохом я понимал все яснее, что происходящее мне нравится. Мне нравился даже тяжелый стук, с которым ходила по комнате… Она.

То, что выходные остались позади, стало ясно только потому, что мне позвонил начальник. Я валялся в кровати, совершенно обессиленный, с посиневшим от долгого непроходящего напряжения пенисом, с плечами, до мяса располосованными Ее когтями, тонкими и изящно изогнутыми. Ее прекрасными когтями. Ее язык, длинный и подвижный, как змея, скользил по моему телу, жадно слизывая любые выделения, которые оно еще способно было произвести. Воздух загустел настолько, что я не вдыхал, а практически пил его, втягивая носом жадно, с громкими всхлипами. Капельки влаги катились по стенам, срывались с потолка. Шторы, которые Она плотно задернула, маслено поблескивали.

В этот маленький мирок, душный, мокрый, пахнущий похотью и усталостью, ворвалась резкая трель мобильного. Она не дрогнула, не повернула голову, словно вообще не обратила на звук внимания.

– Телефон… – хрипнул я. – Телефон…

Она вопросительно глянула на меня, и я не мог не поразиться ее красоте. Черты пока оставались Женькиными, но уже избавились от всего человеческого несовершенства. Скулы стали шире, приобрели монгольскую четкость линий. Губы, изначально тонкие и бледные, наполнились жадностью. Но больше всего мне понравились глаза. У кого, кроме Нее, могли быть такие прекрасные, лишенные радужки и белка, совершенно черные глаза со слабым фиолетовым отблеском? Да, Она была прекрасна. Даже маленькие рожки, прорвавшие воспаленную кожу на лбу, совсем Ее не портили, как и ручейки крови, прочертившие дорожки через лоб и щеки, прямо до уголков губ. Я потянулся и слизал алую жидкость. На вкус она напоминала винный уксус, будто я облизал горлышко бутылки, вскрытой после нескольких столетий во влажном погребе. Ничего человеческого, ничего.

– Телефон…

Мне уже казалось, что Она проигнорирует просьбу точно так же, как и звонок. Но, с явным нежеланием оторвавшись от уже саднившей от движений языка кожи, Она змеей скользнула к столу и отдала мне трубку. Я двинул пальцем, принимая вызов, прислонил динамик к уху.

– Алло! – загрохотал голос начальника. – Ты где? Рабочий день начался давно уже!

Я рассмеялся, будто летний ветер провыл в пересохшей водосточной трубе. Начальник тут же сбавил тон.

– Ты там чего, заболел?

– Ага…

– Ковид?

Я промолчал. Слышно было, как напряженно трудится мозг этого человека, пытаясь выдумать решение проблемы. Скрипят шестеренки, шуршит механизм…

– Ладно, я понял.

Ничего он не понял. Я улыбнулся. Она, в этот самый миг поднявшая на меня глаза, улыбнулась в ответ хищной улыбкой, полукругом, составленным из тонких зубов рыбы-удильщика.

– Я тебя пока отпускаю с работы так, хорошо? Но ты вызови врача хоть. С больничным потом разберемся. Ладно, все…

– Постойте!.. – Я постарался стереть улыбку с лица, в отличие от Нее, высунувшей язык прямо между иглами зубов. – Я понимаю, что… Прямо неудобно просить…

Я старательно засопел в трубку. Это было странно: мой мозг не до конца осознавал, что я делаю, а язык уже лгал так, как Она хотела. О да, Она была довольна. То, что делал Ее язык, ясно давало это понять.

– Ну? – не утерпел начальник.

– Там же кто-то из ребят рядом со мной живет, да? Влад вроде бы. Вы не могли бы его попросить мне лекарства занести? Что-нибудь жаропонижающее. Очень надо. Не могу сам до аптеки дойти.

Его сомнение повисло в слабо шипящем помехами эфире, и я добавил так жалостливо, как только мог:

– Пожалуйста!

– Ладно, я его попрошу. Только не зарази его смотри, не хватало мне двоих сразу потерять!

– Спасибо.

Я повесил трубку, не прощаясь. Мне можно, я ведь болен. И сразу же кончил под Ее радостное урчание.

Теперь нас двое. Двое и Она. Я знал, кого попросить прислать ко мне. Не обдумывал это нарочно, но почему-то знал.

Вдвоем легче. Пока Она занята одним, второй может отдохнуть на полу в коридоре. Кровать превратилась в Ее алтарь, на который мы по очереди приходим, чтобы принести Ей дар, которого Она так жаждет. Который необходим Ей.

Лежа на спине, погрузив саднящие царапины на плечах в теплую лужу, собравшуюся между стеной и дверью ванной комнаты, я слушал счастливые стоны Влада, доносящиеся из комнаты, и улыбался, вспоминая, как он орал, едва оказавшись в квартире. Глупый толстый Владик. Одинокий Владик. Владик-девственник.

Когда Она втащила его в квартиру одним резким движением, молниеносно ухватив за рукав куртки, он еще не голосил. И когда мы с Ней вдвоем повалили его на пол и принялись срывать одежду с рыхлого тела, он молчал. И только когда я прижал его ноги к полу, а Она, усевшись верхом, облизала залитое потом и слезами лицо чудесным, длинным и подвижным языком, Владик принялся орать. Недолго, впрочем. Испарения, пропитавшие квартиру, превратившие кровать в сочащийся телесными жидкостями жертвенный стол, проникли и в его крупное тело. И Владик тоже понял, что ничего плохого с ним не происходило. И с радостью принял новую жизнь.

Неделя потребовалась Женькиным родственникам, чтобы забить тревогу. Я и не знал, что она звонила домой едва ли не каждый день, подолгу разговаривая с мамой. Моя трубка давно уже сдохла от безрезультатных звонков начальника, мобильник Влада Она разбила о стену, разозлившись на бесконечные трели. Но телефон невесты Она сама дала мне в руку, как раз когда я в очередной раз лежал на алтаре, чувствуя, как каждая фрикция выдавливает жидкость из насквозь мокрого матраца.

– Где моя Женечка? – с беспокойством и тихой угрозой шипела в трубку ее мать. – Почему я моей Женечке звоню, а она не отвечает?

Я расхохотался, глядя, как то, что когда-то было ее Женечкой, двигает тазом, синхронно помахивая в воздухе длинным мускулистым хвостом. Тяжелые ягодицы ритмично шлепали меня по бедрам, покачивались в воздухе длинные изящно загнутые рога, тяжелые раздвоенные копыта топтали кровать, глубоко ее продавливая. Только на свой член, уже даже не синий, а черный, я старался не смотреть.

– Женечки больше нет! – уверенно ответил я под Ее одобрительное рычание.

– Как это?! – взвыла женщина. – Ты что такое…

– Женя умерла, чтобы началась жизнь более прекрасная, более значимая, более ценная. Женя умерла, потому что не хотела, чтобы Она пришла в наш мир, и в результате стала питательным субстратом. Женя – перегной, на котором возросло то, ради чего единственного стоит жить и стоит умирать. И эта смерть была не напрасной. Женя живет в Ней, как Она ожила в Жене. Это ли не любовь?

Женщина не ответила. Не уверен, что она вообще дослушала до конца. Думаю, Женькина провинциальная мама в своей простоте решила, что ее дочь умерла при родах. Или что я подсел на наркотики, расчленил и съел ее. В любом случае уже меньше чем через сутки в дверь позвонили. Открыл я один – Владик как раз был занят Ею. Или Она им, смотря как на это взглянуть.

Смотреть в глазок я не стал, да и зачем? Благодаря Ей я и так знал, кто окажется на пороге. Вся родня из Ельца во главе с матерью, сумевшей перебраться в столицу. Быстро же добрались! Я распахнул дверь резким движением и замер, приветливо разведя руки в стороны. Я счастлив был пригласить их войти. А они, в один голос вскрикнув, отплатили мне за это мощным ударом в челюсть.

– Женька! – густым басом завопил мужик, ударивший меня. – Женька, сестренка!

Они зашли внутрь, брезгливо перешагивая через мое тело, лежащее поперек прихожей. Кем они посчитали меня, исхудавшего, с израненными плечами и грудью, с торчащим внизу живота почерневшим членом? Одеждой мы все давно уже пренебрегали.

Выкрикивая имя родственницы, они вчетвером двинулись вглубь квартиры. Я успел закрыть дверь прежде, чем они завопили. Видимо, черты Женьки еще не до конца стерлись с Ее лица, потому что родственники ее узнали, совершенно точно. Трое мужчин – отец и братья, насколько я понял, – загомонили разом, дико тараща глаза и переводя взгляд с копыт на рога и обратно. Женькина мать шагнула вперед, уже тоненько завывая и протягивая руки к Той, в ком узнала свою дочь. И Она шагнула навстречу. Чуть изогнутый, бритвенно острый коготь скользнул по горлу женщины, вспарывая плоть легко, как подогретое масло. Кровь брызнула веселым фонтанчиком прямо Ей на лицо, и Она застонала, облизываясь. Мужчины даже не дернулись. Когда Она, размазывая свежую кровь по телу, улеглась в проходе, они лишь послушно выстроились в очередь, стаскивая одежду, как призывники на медкомиссии в военкомате.

Так нас стало больше. Так у нас появилась еда.

Я сразу увидел разницу между собой и ними. Они были скотом. Они не понимали, зачем и почему находятся в квартире, которая уже начала обрастать слизистой массой, сглаживающей углы и блокирующей солнечный свет. Они шатались взад и вперед, тупо ожидая возможности принести Ей дар. Когда я приказывал – они шли на кухню и варили мясо на грязной плите, глядя, как клубы пара поднимаются к потолку. Когда я бил их или пинал – спасались бегством, пытались спрятаться в ванной или прихожей, даже если были тяжелее, выше и сильнее меня.

Сказать, сколько именно их было, я уже не мог. К нам приходили время от времени люди, мужчины и женщины – соседи, сектанты, рекламщики. Все они оказывались внутри. Женщины шли на мясо, мужчины становились Ее скотом. В какой-то момент мне стало тяжело ходить по квартире, распихивая безмозглые тела с окостеневшими пенисами, покрытые потом и слизью. И тогда Она заговорила со мной.

Мы лежали рядом на алтаре, окончательно утратившем сходство с кроватью, превратившемся в слизистую лепешку, вдавленную в размокший пол. Теплая влага обволакивала меня со всех сторон, лаская кожу, помогая расслабиться. Она, отяжелевшая, заметно раздавшаяся в бедрах, с огромной грудью, лежащей на округлившемся животе, была рядом. Кончики когтей, окончательно отвердевших и заострившихся, скользили по коже, едва заметно царапая. И тогда я услышал Ее.

– Нам стало тесно, – произнесла Она мягко и хрипло. – Настало время пойти дальше. Почему дверь заперта? Разве ты хочешь прятать меня ото всех? Ты стесняешься меня? Я больше не кажусь тебе прекрасной? Или ты боишься, что любви на всех не хватит?

– Ты прекрасна! – горячо заверил я, и Она тихо рассмеялась.

Я засмеялся в ответ. Не прекращая смеяться, вышел в прихожую и распахнул входную дверь, с трудом повернув собачку заросшего слизью замка. Мне казалось, что в квартиру должен хлынуть ледяной воздух из промерзшего подъезда, выдувая из комнат влагу, отрезвляя и приводя в чувство всех, кто сейчас лежал или сидел на полу, но вышло иначе. Густой и горячий, влажный, резко пахнущий воздух нашего логова хлынул наружу, в тишину спящего подъезда. Влажная слизь, покрывавшая пол прихожей, зашевелилась под босыми стопами, растекаясь по грязному бетонному полу. Первые тяжелые капли полетели вниз мимо лестничных маршей. Гулкие шлепки, отдаваясь эхом, отразились от обшарпанных стен.

Не прекращая смеяться, я первым шагнул за порог. Холод чувствовался, но совсем легко, почти незаметно. Густые клубы желтоватого пара валили из распахнутой двери. Окна на лестничных клетках запотевали, изгоняя мир из нашей сказки.

Я оглянулся. Скот стоял в прихожей. Они толпились, боязливо выглядывая из квартиры, смотрели на меня с тупым обезьяньим восхищением. Худые и толстые, высокие и низкие, молодые и старые. Все те, кто угодил в Ее сети, познал Ее силу, причастился Ее красоты. Те, кто стал частью слизи, мягкими волнами катящейся по ступеням вниз и, игнорируя все законы природы, вверх.

– Это наше! – отчетливо произнес я. – Наше!

Стадо заволновалось. Они переглядывались и мялись с ноги на ногу, задевая друг друга эрекциями, которые никогда уже не опадут. Им было страшно выходить из квартиры, казавшейся безопасной. Они еще не понимали.

– Наше!

Я топнул ногой, и слизь брызгами разлетелась по сторонам, пятная соседские двери и неровные стены.

– Наше!

И скот, восторженно воя, рванулся наружу в едином воодушевленном порыве. Они хохотали и корчились, поскальзывались на ступенях и падали, ломая кости и совершенно этого не замечая. Они ломились в двери, пугая людей, уже угодивших в культ, но еще не знающих об этом.

Она вышла из квартиры последней. Неторопливо, тяжело стуча копытами по бетону, приблизилась ко мне, провела по груди рукой, оставляя кровавые полосы.

– Идем, – сказала Она и направилась вверх по лестнице, покачивая хвостом в такт шагам.

В ту ночь мы превратили весь подъезд в наш алтарь. Она осталась на самом верху заполненного сладостными соками улья, осталась царствовать над копошащимися у нее под ногами ничтожными созданиями, и очередь из покорного скота, которую я был наделен правом игнорировать, тянулась на несколько пролетов вниз.

Ничто больше не имело смысла. Не было больше времени, не было больше мира за пределами исходящего соками муравейника. То, что многие привыкли называть реальностью, пыталось огородить нас шаткими заграждениями, показывало нам свое презрение блеском стекол противогазов, которые напяливали на себя глупцы, все еще считающие одежду необходимостью.

Новый скот все равно прибывал к нам. Люди, услышавшие зов, недоступный многим, мчались через все преграды, на ходу скидывая с себя разум и одежду, чтобы покорно встать в конец очереди, теперь змеящейся от самого входа в подъезд и до самого верха. Старые и молодые, они покорно стояли, жадно вдыхая терпкий запах. Я знал, что они там, хотя больше и не отходил от Нее ни на шаг.

Она изменилась. Мы все изменились.

Она обрела свою идеальную форму. Ту, которую мудрые предки придавали статуэткам, посвященным их богиням. Груди не просто лежали на животе – они словно стекали с него двумя огромными каплями, увенчанными огромными сосками. Ее ноги стали похожи на два перевернутых конуса, прикрепленных к широкому тазу. Ее лоно блестело от беспрерывно накачивающейся внутрь спермы. На Ее губах не успевала застывать кровь, льющаяся из ран на наших плечах.

Я лежал рядом с Ней, гордясь Ею, как отец гордится талантливым чадом, как мужчина гордится прекрасной любовницей, как раб гордится великой госпожой. Я наблюдал, как покрытые розоватой слизью задницы двигаются, содрогаясь, как сладкая мука искажает лица. Я врастал в плоть того, во что превращался улей. Врастал в Нее. Мы становились единым целым. И ничего прекраснее я не испытывал в жизни.

Мы едины. Все мы. Скот, я, Она. Мы больше не существуем по отдельности.

Мы – дышащий в глубине улья организм.

Мы – плод истинной любви.

Мы – любовь.

Мы смеемся над человеком в противогазе, который кричит в черную трубку:

– Что значит «нет разрешения на эвакуацию»?! У нас половина дома превратилась в пизду! Это я не выражаюсь, это буквально! В огромную пизду! И знаете что? Эта хуйня беременна! Да, сука, беременна! Я гинекологов звал, они смотрели! Блевали прямо в химзу, но смотрели, анализы брали! Да, я прямо сейчас перед ней стою!

Это смешно, потому что он не понимает простой вещи. Толстяк в противогазе не понимает – эвакуация не поможет. Уже не поможет. Слишком многих они пропустили внутрь. Слишком долго сомневались.

Мы содрогаемся всем телом. Из того, что раньше, до того, как заросло нежной плотью, было дверьми подъезда, выплескивается вал густой солоноватой жидкости, сметающий все: глупого человека, тяжелые машины, хлипкие заграждения… Мы движемся вниз, катимся по слизи, похоронившей ступени подъезда. Мы готовы огласить землю кличем, какого она не слышала с библейских времен. Готовы выкрикнуть Ее имя, которое познали, как величайшую тайну, слившись с Нею. И тогда не останется в мире никого, кто был бы глух к этому призыву.

И тогда… Тогда любви хватит на всех.

Анна Елькова

Дама червей

Топот ног об асфальт отдавался в голове. Рюкзак лупил по мокрой спине на каждом шагу, но сбросить его Марина не могла. Потерять в один день и достоинство, и учебники было бы уже чересчур. С потерей первого все стало предельно ясно, когда она заметила стаю одноклассников в засаде у ларька возле школы. Заметила раньше, чем им хотелось бы, поэтому развернулась на пятках и рванула обратно в ту же секунду, как оказалась в их поле зрения.

В этот раз у нее была фора, так что бегство длилось дольше обычного. Как правило, Марина успевала только выскочить из школы или – максимум – добежать до женского туалета. А сегодня погоня длилась и длилась. Через школьный двор, через дорогу, сквер с памятником павшим воинам, в замусоренный трехэтажный недострой, где Марина наконец споткнулась о первую же ступеньку и ободрала ладони, упав на лестницу.

Сзади топотали и матерились. Подняв выдохом облачко пыли, Марина вскочила и побежала наверх. Горло жгло, ноги жгло, ладони тоже жгло. Марина плохо бегала. Училась хорошо, а бегала – плохо. И ей казалось, что начавшие курить еще в пятом классе пацаны тоже должны были плохо бегать. Лишь это предположение не позволяло Марине сдаться. Сегодня у нее был шанс отделаться только содранными ладонями. Сегодня ей не порежут одежду, не налепят жвачки в волосы, не сломают чехол для очков. И не снимут все это на телефон, чтобы слить в чат класса.

Однако могло выйти и хуже, учитывая, что она сделала. Теперь все по-другому. Иначе они давно бы уже плюнули на погоню и вернулись обратно к ларьку – караулить малахольных младшуков, чтобы отжать денег на пиво. Иначе и сама Марина, возможно, уже остановилась бы, смиренно позволяя экзекуции случиться, чтобы поскорее отправиться домой. А не карабкалась бы на третий этаж по лишенным перил лестничным пролетам, выжимая последние силы из гудящих ног и остатки воздуха – из легких. Да, униженная. Да, оплеванная. Но живая.

И так было бы вчера или неделю назад. Но не сейчас.

Хищные тени промелькнули на ступенях парой пролетов ниже. Марина вжалась в стену, испытав тошнотворное головокружение при взгляде в широкий зазор.

– Стой, шкура!

Крик, многократно усиленный эхом бетонного колодца, на несколько секунд пригвоздил ее к месту. Взгляд в панике ощупывал захламленную бетонную коробку в поисках хоть какого-то укрытия, метался по кучам мусора, прикипевшим к полу грязным тряпкам. И зацепился за железную кровать, засыпанную ветошью, у стены, шагах в десяти.

Марина шмыгнула туда со скоростью испуганного таракана, схватив по пути кусок кирпича. Заползла под свисавшие с кровати до самого пола одеяла, простыни и черт знает что еще, царапая подбородок о бетонный пол, чтобы втиснуть в убежище рюкзак.

Почти ткнувшись носом в свежие останки какого-то зверька, она ударилась затылком о каркас кровати и зажала ладонью рот и ноздри. Белесые косточки торчали из прилипшей к бетону шкурки, под которой что-то явственно шевелилось. По сохранившемуся серому хвосту Марина поняла, что зверек при жизни был кошкой.

Девочка еще сильнее зажала пальцами нос и глубоко вдохнула ртом, быстро втянула в укрытие ноги и мысленно взмолилась, чтобы ей повезло сделать это до того, как преследователи одолели последнюю ступеньку.

– Выходи, тварь мелкая!

Рев Болдина отразился от стен и умер в ушах Марины вместе с надеждой на благополучный исход.

– Я ей голову откручу, Болт, отвечаю, – задыхаясь, пробормотал Шматов, громко закашлялся и сплюнул.

Абакумова она не услышала. Зато были слышны шаги, приближающиеся к укрытию Марины.

– Выходи, сказал! – гавкнул Болдин прямо у нее над головой и врезал ногой по спинке кровати.

Марина подавилась криком и дернулась вперед, опять едва не ткнувшись лицом в вонючий труп. Кровать сдвинулась, и прежде, чем Марина поняла, что обнаружена, Болт схватил ее за щиколотки и рванул на себя. Куртка Марины задралась вместе со свитером, а острые камни впились в живот. Она вскрикнула и задрыгала ногами, пытаясь стряхнуть пальцы. Болт дернул еще раз и еще, но достать Марину мешал ее рюкзак.

– Шмат, помогай! – крикнул Болдин, все сильнее цепляясь за щиколотки Марины.

Ноги Шматова остановились справа от нее. Марина взвизгнула от очередного рывка: шершавый пол сдирал кожу с тазовых костей, а пальцы Болдина рвали сухожилия. Сжав кусок кирпича покрепче, она яростно ударила Шмата в голень. Тот взвыл и запрыгал на здоровой ноге, выплевывая ругательства.

– Ах ты, крыса!

Длинные руки нырнули под кровать и схватили за джинсы. Марина почувствовала холодные пальцы на коже под поясом и забилась еще сильнее, перекатываясь набок. Она лягалась изо всех сил, но Болт упрямо продолжал тащить. Отпустил лишь на секунду, но только чтобы снова вцепиться в ноги. Под руку подвернулось что-то пушистое. Марина сжала это «что-то» в руке, перед тем как выехать из-под кровати на исцарапанной спине.

Она уставилась на Болдина снизу вверх: румяное лицо Болта расцвело злорадным восторгом. Не веря в то, что делает это, Марина выбросила руку из-за головы, швырнув в него смрадный комок шерсти.

Личинки веером разлетелись в стороны, орошая Шматова, Болдина и саму Марину. Кошка шлепнула Болта по животу, оставив на куртке мокрое пятно. Чувствуя шевеление в волосах, Марина поползла назад, завороженно глядя, как оба прыгают и дергаются, стряхивая с себя червей и вопя. Болт в приступе отвращения растоптал кошачий труп и заматерился громче прежнего, вытирая слизь с подошвы о бетон.

Марина вскочила на ноги и тут же угодила в крепкое кольцо чьих-то рук. Видимо, пока Болт возился с ней под кроватью, Абакумов вовсе не отдыхал на лестнице, а обошел их и все это время выжидал у нее за спиной.

Марина дернулась, ударив затылком в его подбородок, и услышала шипение. Продолжая сдавливать ей ребра одной рукой, другой Кум схватил за волосы и потянул, подставляя открытую шею и лицо приближавшемуся Болдину. Сердце начало отбивать чечетку.

– Я заставлю тебя сожрать это говно, Климова! Тварь психованная! – Болт уже не просто орал, он визжал, сотрясая фальцетом каменные стены. Кум усмехнулся, окутав ее никотиновым смрадом. Не имея возможности ни вдохнуть, ни выдохнуть, Марина зажмурилась, мечтая потерять сознание и пропустить все самое ужасное.

– Люди спят, а вы орете, – глухо прохрипел незнакомый голос.

Марина почувствовала, что хватка на волосах ослабла, и открыла глаза. Груда тряпья на кровати зашевелилась, являя миру всклокоченную немытую голову, мелко усеянную то ли крошками, то ли гнидами. С худого, будто бы состоящего из одних скул, лица на них уставились мутные, словно в формальдегиде, глаза с белесыми зрачками. Взгляд плавал, ни на ком толком не задерживаясь. Из тряпья показались сначала длинные желтые ногти, а затем уже выползла и тощая бледная рука, покрытая черными пятнами.

Ворча что-то неразборчивое, женщина вылупилась наконец из задеревеневших от сырости и грязи тряпок и сползла на пол.

– Э, дичь, – разомкнул челюсти Болт, отодвигаясь подальше. – Закопайся обратно по-рыхлому.

Он ткнул пальцем в сторону ее лежбища, но уверенности в голосе уже не чувствовалось.

Женщина повернула косматую голову к Болдину и расплылась в улыбке настолько широкой, что казалось, вот-вот разрежет череп надвое. На синюшных губах треснула задубевшая в корку кожа, разъехалась, показывая желтые крупные зубы. Щели между ними заросли зеленым, как морская капуста, налетом.

Болдин попятился, скривившись. Женщина неровно двинулась к нему, протянув когтистые почерневшие руки.

– Мальчики, – ласковым голосом протянула она со странной интонацией, будто ее горло не было приспособлено к тому, чтобы издавать звуки, – на десять капель… хоть сколько…

– Тетя, уйди, – сказал Болдин, но та продолжала шаркать и бубнить на разные лады, словно перебирая тональности в поисках нужной. – Уйди! Уйди, сказал! Не трогай! – все громче орал Болт, пятясь от нее, как от чумной, словно одно маленькое касание могло его заразить.

– Ну на десять капель…

– Отвали!

– …сколько не жалко…

Болт, матерясь, отступал по дуге, миновал лестничный пролет и оказался в тупике. Упершись спиной в стену, он в последний раз прокричал женщине визгливое «Отойди!» и изо всех сил толкнул.

Марина резко вдохнула, увидев, как заплетающиеся тонкие ноги в дырявых брюках неловко замерли на самом краю бетонной плиты, аккурат над широким промежутком между лестницами. Женщина неуклюже взмахнула руками, выгнувшись сначала назад, потом вперед, и замерла, словно проверяя туловище на устойчивость. Вместе с ней в помещении замерли все, боясь нарушить звенящую тишину, будто даже слабое колыхание воздуха могло сдуть ее с высоты трех этажей.

Внезапно женщина резко выпрямилась, вмиг обретая твердость в ногах. Тусклые глаза сверкнули осмысленностью и каким-то зловещим озорством.

– А сейчас, фраера, цирковые номера! – словно конферансье, крикнула она и солдатиком нырнула вниз.

У Марины в ушах отключились все звуки. Она даже не сразу заметила, что осталась совсем одна. Ее несостоявшиеся мучители только что еще были здесь, и вдруг в один миг их не стало. Лишь удаляющиеся отголоски панического топота по пыльным ступеням напоминали о недавнем присутствии банды.

Марина спускалась по лестнице, держась за стену, на негнущихся ногах, мучительно долго преодолевая, по ощущениям, не три, а тридцать три пролета. То, что тело лежало с закрытыми глазами, принесло немного облегчения. Не было этого пустого посмертного взгляда, из-под пакли пыльных черных волос не расползалась красная лужа. Могло показаться, что женщина спит.

Марина присела рядом, едва не упав из-за дрожи в коленях. Посмотрела на бездвижную грудь под растянутым свитером, пытаясь понять, как же все так получилось. Произошедшее не переваривалось, плавая где-то в животе вязкими липкими комками, подступая к пищеводу.

Трясущимися пальцами она убрала со лба женщины камушек.

Глаза покойницы открылись.

Взгляд остановился на остолбеневшей Марине.

Синие губы разомкнулись.

– Псс. Ну что? Обосрались?

В ответ Марина закатила глаза и завалилась набок.

Она закрыла за собой дверь. На кухне бормотал телевизор. Рыбный душок проникал в коридор. Маринин нос на запах почти не реагировал. Там, в носу, застрял дух сивушных масел и помоев, исходивший от мертвого тела.

Она еще какое-то время топталась в коридоре. Раздеваться не хотелось. Закоченевшая на полу заброшки, Марина никак не могла согреться в натопленной квартире. Как и избавиться от ощущения, что за шиворотом что-то ползает.

– Это ты? – спросил с кухни отец, звякая чем-то стеклянным. – Что так поздно? Стемнело почти.

«Язык еще не заплетается», – подумала Марина. Значит, он сам недавно пришел.

– С подружками, па. – Марина стянула шарф и привалилась к стене, думая, что бывает нечто страшнее, чем очнуться рядом с трупом. К примеру, очнуться и понять, что труп ушел.

– Ты дура совсем?

Марина посмотрела на соседку. Наташа стряхнула с парты мокрые деревянные крошки, поморщившись, вытерла руку о юбку и вырвала у Марины обкусанный карандаш.

– Все нормально вообще? Тебя человеческой едой не кормят? – Бочарова скривилась, держа карандаш кончиками пальцев.