Текст книги "Аутодафе"

Дела минувших дней – V
Медвежий камень.

Польша, Белосток, май 1903 года

– Не стоит, Богдан Савельевич, к кликушам прислушиваться, – сказал Кривошеин, сделав перед обращением «Богдан Савельевич» крохотную, почти незаметную паузу. – Рыльце у этой Захаржевской в пушку по самые уши: и притоносодержание, и торговля контрабандой, а на Сахалин отправляться неохота, вот и ляпнула про волосинки заговоренные в гривах конских – авось поверят да снисхождение сделают. Всё, думаю, куда проще было – получил кучер рублей пять да и изобразил комедию. Пусть его жандармы потрясут – кто заказчик. А к компетенции Синода дело никоим образом не относится, уверяю вас.

Степан Мефодьевич Кривошеин служил в Десятом присутствии Святейшего Синода тридцать с лишком лет, был человеком степенным, обстоятельным и склонным искать самые простые житейские объяснения самым запутанным загадкам. К тому же дослужился Степан Мефодьевич до девятого классного чина, дающего личное дворянство, из самых низов, без каких-либо протекций, с великим трудом, – и настороженно относился к молодому коллеге, шутя взбегающему по карьерной лестнице.

Еще два года назад Даня Буланский – кому бы тогда пришло в голову именовать его Богданом Савельевичем? – даже не состоял в штате присутствия, служил агентом с половинным жалованьем…

Причем и на внештатную должность угодил-то лишь по рекомендации Степана Мефодьевича, давнего знакомца Буланского-отца, – кого попало на службу в Десятое присутствие не берут. Потом получил Даня синодского регистратора, и сидеть бы ему в регистраторах лет десять, как и положено, не высовываясь, дело свое на ять изучая… Ан нет. Приглянулся чем-то инспектировавшему Царство Польское по линии Синода статскому советнику Линевичу, тот забрал парня в Петербург, и пожалуйста: года не прошло – прыг-скок через два классных чина – коллежский секретарь.

За какие такие заслуги? Неизвестно. Но Даней по старой памяти уже не назовешь и не «тыкнешь»… Всего на одну ступеньку ниже титулярного советника Кривошеина. А учитывая «особые полномочия», с которыми прибыл новоиспеченный коллежский секретарь из столицы в Белосток, ступенечка та получается очень маленькой, почти совсем незаметной. И как держать себя с залетевшим в высокие чины сопляком, Степан Мефодьевич толком не понимал.

– Захаржевская лжет, ни секунды не сомневаюсь, – согласно кивнул Буланский. – Но и вашу версию, Степан Мефодьевич, принять не могу. Не стал бы кучер так подставляться – на него первого бы и подумали. К тому же случаи подобные и раньше происходили – но среди простонародья, внимания нашего не привлекая…

Действительно, пострадавшие к простонародью никак не принадлежали. Сын вильненского генерал-губернатора Алексей Томилин венчался с Ядвигой Браницкой – наследницей старинного магнатского рода. Ни жених, ни невеста веру отцов менять не хотели – Синод после двухлетних проволочек выдал разрешение на брак православного и католички. Чуть раньше тот же ответ поступил из римской курии…

Долгие хлопоты оказались зряшними. Свадьба не состоялась.

Венчание должно было происходить в православном храме Андрея Первозванного, но перед тем молодые намеревались получить благословение в старинном семейном костеле при дворце Браницких. На середине пути свадебный поезд встал: кони упирались, всхрапывали – и ни с места… Потом тройка с новобрачными понесла вскачь, на ухабе не выдержал, треснул железный шкворень. Богато украшенное ландо – от лучшего каретных дел мастера Варшавы – разлетелось чуть не в щепки… Кучер отделался испугом, княжна – сильными ушибами. Жених же серьезно повредил позвоночник, лежал парализованный и безгласный, и никакого улучшения доктора не обещали.

Степану Мефодьевичу очень не хотелось признавать, что дело относится к компетенции Десятого присутствия и лично титулярного советника Кривошеина. Даня вполне его понимал…

Начальник здешнего сыскного отделения и того хуже: даже слышать не желает о каком-либо злоумышлении – несчастный случай, и точка…

По счастью, жандармским пунктом командует подпоручик Сильвестров – молодой, энергичный, страстно желающий любой ценой выбраться из провинциального захолустья. С таким союзником можно добиться многого…

* * *

– Глупый мальчик… – сказал Богдан почти даже сочувственно. На вид студент Навроцкий был на пару лет старше Дани, но тот выбрал именно такое обращение. – Глупый мальчик… Найти тебя было проще, чем клопа на чистой простыне. Первое, что меня заинтересовало: а где училась панна Ядвига, в каком университете? Оказалось, получила весьма изрядное домашнее образование. Вот как, думаю… А не было ли у нее молодого учителя в последнее время? Был, оказывается, некий Навроцкий Сергей Геннадьевич. И вот ты передо мной, молодой и красивый…

Студент – и впрямь симпатичный парень – явно чувствовал себя не лучшим образом. Растерянный взгляд его перебегал с одного незваного визитера на другого. Затем Навроцкий обратился к жандарму (который, в отличие от пришедшего в партикулярном платье Дани, явился в съемную квартиру студента в мундире). Обратился, стараясь говорить уверенно, но на первом же слове голос предательски дрогнул:

– М-может быть, вы, господин подпоручик, соизволите объясниться? Я не желаю выслушать от вашего… О-у-х-х…

Сильвестров – здоровенный, квадратный в плечах, с простым крестьянским лицом и огромными кулаками – неожиданно врезал парню под дых. Тот согнулся, привалился к стене, безуспешно пытаясь ухватить ртом воздух.

– Тебя, мразь, никто не спрашивает, что ты желаешь или не желаешь, – прошипел подпоручик. – Ты, гнида, будешь делать, что тебе скажут.

И ударил снова – в лицо. Кровь из разбитого носа хлынула потоком.

– Это тебе аванс, – пообещал жандарм. – У меня внизу становой пристав с тремя полицейскими. Люди надежные, проверенные и оч-чень социалистов не любят… И улики у них кое-какие имеются: револьвер, бомб парочка, прокламаций пачка. В общем, устроят тебе такое «сопротивление при аресте» – долго кровью кашлять будешь. До самой смерти.

– К-каких социалистов… – прохрипел было студент. Сильвестров вместо ответа вновь замахнулся.

– Полегче, Жорж, – остановил его Даня, играя доброго следователя (они с подпоручиком перешли на «ты» вскоре после знакомства). – Думаю, мальчик просто не понял, с кем связался. Какие люди и сколько готовы заплатить, чтобы заполучить автора его «невинной шутки»…

А сам подумал: не те, давно уже не те жандармы… Канули времена Дубельта и Бенкендорфа, когда не то что руку поднявший – голос повысивший на арестованного офицер пулей вылетел бы из Отдельного корпуса. Может, оно и правильно, с волками жить – по-волчьи выть. В царствие Николая Павловича не вели нигилисты охоту на слуг престола, не отстреливали жандармских офицеров, не взрывали полицмейстеров вместе с семействами… Но всё равно казалось, что выбранный жесткий курс приведет в никуда, к бесславному краху.

Спустя несколько минут Богдан говорил тихо и спокойно, сунув студенту под продолжавший кровоточить нос кожаную папочку для документов:

– Здесь лежат все твои письма к панне Ядвиге. В том числе последние – где ты предлагал сбежать с тобой за границу, угрожал застрелиться или застрелить жениха… Глупый мальчик. Никто Ядвигу силком замуж не выдавал, речи твои гладкие вскружили ей голову совсем ненадолго. И Алексея она полюбила по-настоящему…

Навроцкий смотрел на них затравленным зверем – и, похоже, не верил. Трудно мужчине, даже такому истерику, сразу поверить, что ему предпочли другого. Буланский сделал незаметный знак жандарму. И отвернулся, не желая наблюдать, как продолжается избиение.

Услышав, что хотел, – расстроить свадьбу за немалую сумму в пятьсот рублей взялся жид-шинкарь Янка Мойзес, – Богдан вышел из комнаты. Стал медленно спускаться по длинной скрипучей лестнице. Дальнейшая судьба студента его не интересовала. Пусть Сильвестров сам решает. Если польстится на обещанную Браницкими немалую награду – горе-любовнику не позавидуешь. Поговаривают, что графы сохранили кое-какие магнатские замашки, и в их многочисленных замках в Польше и Малороссии остались пыточные комнаты вполне в рабочем состоянии…

Но наверху грохнул выстрел – едва Буланский успел присоединиться к ожидавшим полицейским.

– Решил-таки застрелить «социалиста» при аресте? – спросил Богдан спустившегося подпоручика.

– Зря, что ли, прокламации и бомбы тащили? – хмыкнул жандарм. И изложил свою версию произошедшего:

– Ниточка от нашего нигилиста в Петербург тянется. Ко мне ведь бумага приходила об установлении негласного надзора. Бывал он там в доме Благонравова – где потом кружок с типографией накрыли. Разговоры вел сомнительные, но ни в чем конкретном не замечен. Теперь же получается: проглядели столичные господа матерого волка. И боевую ячейку небось проглядели. Так что по всему выпадает мне командировка в столицу. А Викентию Федосьевичу с орлами его (кивок на станового пристава) тоже поощрение будет – за уничтоженного опасного преступника… Приступайте, ребята, не мешкайте.

Полицейские, бережно-бережно держа чемоданчик с уликами, потопали по лестнице – обставлять декорации жилища боевика-террориста.

Сильвестров, понизив голос, сказал:

– И панам Браницким бросим косточку с мясом – этого самого Янку Мойзеса. И здесь внакладе не останемся. К нему вдвоем сходим, без полиции. Нечего с жидком церемониться.

– Сходим, и немедленно, – кивнул Богдан, подумав с брезгливым восхищением: «Далеко пойдет подпоручик… Ведь действительно отправится в Петербург, и сумеет попасть под начальственный взор с неуемным своим и беспринципным рвением, и зацепится в столице, и начнет делать карьеру… Но когда-нибудь непременно свернет себе шею».

* * *

– Не пойму я, что за интерес имеют ваши благородия к бедному еврею? – тараторил Янка Мойзес. – Ну да, таки ходил ко мне пан студент, – так ведь кто ж не ходит к старому Янкелю? Приходил, выпивал, – а зачем люди еще приходят в шинок? Поначалу всё смирновскую спрашивал, потом на бимбер перешел – видно, не только у бедных евреев бывает плохо с деньгами… Или пан Навроцкий чем-то провинился перед благородиями? Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек, пил всегда в меру, никогда не требовал налить в кредит… Ай-ай-ай… Что творится в этом мире, если за таких приличных юношей приходят спрашивать жандармы? Ничего хорошего не творится, скажу я вам, господа…

– Это точно, – осклабился Сильвестров. – Ничего хорошего с тобой не будет, жидовская морда. Оч-чень плохо тебе сейчас будет.

– Не стоит, Жорж, – сказал Даня тихо и серьезно, без игры в доброго следователя. – Тут, поверь, совсем другой подход нужен… Прошу – погуляй немного на улице. Я справлюсь.

Жандарм покачал головой с сомнением, но вышел из полутемного шинка. А Богдан обратился к шинкарю на беглом «жаргоне» – так в этих местах называли идиш:

– Ну вот, теперь – без гоев – мы можем поговорить с паном Янкелем спокойно, как деловые уважаемые люди…

По рождению он был православным (хоть в вере никогда не усердствовал, а в последнее время и вовсе стал атеистом) – иноверец на службу в Синод не мог попасть по определению. Но если детство твое прошло в Маневичах, за чертой оседлости, в самой разноплеменной среде, и товарищей по детским играм еще не считаешь «жидками» или «гоями» – сойти за своего не так уж трудно…

– Поймите, пан Буланский, – говорил Янка, – у меня есть своё дело, а времени на разные пустяки таки нет. Но что поделать, если ко мне приходят все и я знаю всех? И когда кто-то спрашивает, не сведу ли я с человеком, понимающим толк в тех или иных делах, – отчего бы не помочь и не поиметь свой маленький профит? Деловой человек должен жить в ладу со всеми.

Разговор продолжался в задней комнате шинка – место хозяина за стойкой заняла дочь Фая. Перед собеседниками стояли крохотные рюмочки, и налитая в них коричневатая жидкость оказалась отнюдь не бимбером – коньяком, чуть ли даже не французским…

– Допустим, я пришел и спрашиваю: пан Янкель, сведите меня с человеком, который может расстроить свадьбу. Потому что другой нехороший человек хочет-таки жениться на моей невесте.

– Допустим, старый Янкель тогда ответит: юноша, я много жил и видел много людей, всех не упомнишь. Голова, скажет вам старый Янкель, очень странная штука, иногда хоть бей по ней большим кулаком – таким, как у вашего друга, – ничего не вспомнит. Недаром люди придумали бумагу, чтоб доверять ей свою память… Правда, не только для этого.

– И чтобы печатать на ней ассигнации, пан Янкель? – подхватил Богдан.

– Приятно видеть молодого человека, который понимает-таки за жизнь… – вздохнул Мойзес.

Буланский тоже вздохнул. И полез во внутренний карман сюртука за бумажником.

* * *

– Надо было всё же с твоим жидком мне разбираться… – вынес вердикт Сильвестров. – Дурит голову, старый шельмец. Тебе охотой по зверю заниматься не приходилось?

Богдан молча покачал головой.

– То-то и оно, – продолжал жандарм. – Иначе сразу понял бы, что не бывает такого. Я ведь, грешен, с малолетства охотой балуюсь, отец приучил. И на топтыгиных хаживать доводилось… Не спорю, дух медвежий терпкий, лошадь напугает. Но камень, чуть кровью обрызганный и на дорогу брошенный? Не бывает. Кровушка, Богдан, она что у человека, что у лошади, что у медведя пахнет одинаково. Да и сколько ж ее там вылили? Уж никак не бадью.

– Не бадью, – согласился Буланский. – Но ведь Мойзес лишь посредник, мог что-то напутать… Допустим, на камень нанесли не кровь. Какую-то иную жидкость из медвежьего организма, с сильным запахом. Желчь, например… Да, всего несколько капель – но обоняние у лошадей куда острее нашего.

– Желчь… – раздумчиво протянул подпоручик. – Едва ли… Нет у косолапых такой жидкости. Вот если бобровую струю, скажем, в дело пустить – действительно, нескольких капель хватит и запах на камне хоть год продержится… Да только вот не испугаются лошадки-то, не встанут и вскачь не понесут, не слышал я, чтобы бобры коней и прочую скотину задирали…

– Что такое бобровая струя? – Богдан действительно ничего не понимал в охоте. – Нечто вроде мускуса?

– Вроде того, только вонючая до одури. Аптекари из нее лекарство делают для эпилептиков… Да только не при делах тут бобровая струя.

Буланский молча кивнул. Подозрения его подтверждались. Хотя никак невозможно, по мнению опытного охотника, сообщить неприметному, под копытами валяющемуся камешку сильный запах хищника – и тем не менее это было сделано… Кликуша Захаржевская неожиданно оказалась права: звучит как дурной каламбур, но в деле и впрямь появился некий мистический запашок. Похоже, дальше их с жандармом пути расходятся. Пусть занимается бомбистами, а Десятое присутствие займется своим прямыми обязанностями.

* * *

Титулярный советник Кривошеин умел при нужде не упорствовать в ошибках. А уж опыт имел богатейший и память отличную – ни в каких архивах не сыскать столько сведений о делах вроде как и не существующего подразделения Синода в пяти западных губерниях, где доводилось служить Степану Мефодьевичу.

– Вербицкий? – переспросил он, услышав сообщенную Янкой Мойзесом фамилию «медвежьих дел мастера». – Как же, помню такого… Неужто жив еще? Наверное, сын или внук, промысел у них всегда был семейный…

– У кого «у них»? – не понял Богдан.

– У сморгонцев…

Титулярный советник рассказал про Медвежью Академию в Сморгони и про то, как в юности принимал участие в масштабной операции, проводившейся во исполнение указа Сената о воспрещении медвежьего промысла. Даня не застал тех времен, когда всенепременной принадлежностью каждой ярмарки на его родной Волыни были медвежьи вожатые с парой-тройкой медведей. Не видел «медвежьих комедий» и потешных «медвежьих боев».

– С опаской шли, что уж греха таить, – вспоминал Кривошеин. – Звери здоровенные, клыки и когти не спилены, не сточены… Опять же намордники и ошейники отчего-то не в заводе были у сморгонцев. Но ничего, без жертв обошлось. Видать, слишком долго те звери рядом с людьми обитали, хитрость и свирепость природную вовсе утратили. Стали как коровы или свиньи – те тоже под нож резника идут без сопротивления. Хозяева их порой больше проблем доставляли…

Но один раз, по словам Степана Мефодьевича, коса Инквизиции нашла на камень. Камнем оказался не потомственный медвежий вожатый Вербицкий – невелика птица, – но графы Браницкие.

– Здешние Браницкие?

– Нет, у них четыре рода с одной фамилией, но с разными гербами… Не белостокские Браницкие, а белоцерковские, в Киевской губернии всё происходило… Вернее, старый граф Сигизмунд, племянник коронного гетмана Франциска-Ксаверия… Не пожелал расстаться с полюбившейся с детства потехой… Так при нем Вербицкий и состоял с тех пор. А чем всё кончилось, не знаю, перевели меня в Польшу, в Варшаву…

При словах о недолгом периоде своей варшавской службы Кривошеин вздохнул мечтательно – не иначе, было, что вспомнить. Даня спросил:

– Скажите, Степан Мефодьевич, – разные ветви рода Браницких не слишком между собой ладили? В те времена?

– Да кто ж мне тогда докладывал-то? Да и сейчас пойди сунься к ним с такими расспросами…

– Надо будет – сунемся, – твердо пообещал Богдан. И поинтересовался, вспомнив разговор с жандармом:

– Сморгонские медведи чем-либо отличались от обычных? Кроме исключительного миролюбия?

– Не знаю, не приглядывался. Не знаю отчего, но строжайший циркуляр пришел из Синода – туши застреленных зверей сжигать немедленно. И сжигали, чтобы мясом или шкурой попользоваться – ни-ни… Разве что… Да, живучие зверюги оказались на редкость. Бывало, по три десятка пуль всаживали – а всё ворочается, встать пытается. Те из наших, кто с охотой дело имел, – на простых медведей, не сморгонских, – дивились, помню…

– А что с вожатыми их дальше стало?

– Кто за оружие сдуру хватался, пошли под суд да на каторгу… Ну а кто не сопротивлялся – тех, согласно указу, в Сибирь, на поселение, в разные губернии, от Урала до Сахалина. Не знаю уж, как они там прижились – от веку ведь, от пращуров одним и тем же промыслом кормились, ничего иного и не умели толком…

* * *

Выследить Вацлава Вербицкого удалось лишь спустя пять месяцев на маленьком хуторе под Слуцком. Оказался он действительно сыном старого знакомца титулярного советника Кривошеина. И – как считал Богдан – последним сморгонцем, продолжавшим старинный промысел после смерти старого графа Сигизмунда Браницкого, продолжавшим на свой страх и риск.

Сопротивления Богдан не ожидал и взял с собой для подмоги лишь небольшую команду – унтера и трех солдат из Корпуса внутренней стражи… Ошибся. Сопротивлялся Вербицкий отчаянно.

Выяснилось, что солдаты в КВС никудышные. «Одно название, а не солдаты», – думал Буланский, прижимаясь к холодной, усыпанной осенними листьями земле и глядя, как палят его помощники – стараясь высунуть из укрытия лишь кончик винтовочного ствола, не целясь, чуть ли не зажмуриваясь при выстреле. Утешало одно – противник тоже оказался отнюдь не призовым стрелком.

Сам Богдан в перестрелку не ввязывался, хоть и сжимал в руке браунинг – новую, этого года, модель с увеличенным калибром и удлиненным стволом. Совсем недавно сии смертоносные игрушки начали поступать на вооружение жандармского корпуса.

Данино оружие, кроме стандартной надписи «Моск. Стол. Полицiя», украшала дарственная гравировка – министр Плеве наградил за помощь в раскрытии группы боевиков-террористов. Была ли та группа полностью выдумана или измышления подпоручика Сильвестрова негаданно совпали с истиной, Буланский не имел понятия.

Стрелять в людей ему до сих пор не приходилось. Знал, что должен и сможет, но… Но какой-то липкий холодок внутри оставался. И сомнение: сумеет ли не промахнуться?

Сомнений не было в другом – вступить в дело придется. Иначе дурная перестрелка продолжится до сумерек, благо осталось недолго, посылать за помощью смысла нет… Солдатики расстреляют содержимое подсумков и наверняка упустят в темноте врага. Или случится чудо – поганое, ненужное чудо, – и шальная их пуля случайно угодит в цель.

А Вербицкого надо взять живым и только живым. Да и зверю его без нужды шкуру дырявить не стоит. Стоит вдумчиво разобраться с загадочным медведем.

Титулярный советник Кривошеин так никогда и не узнал, почему Десятое присутствие Синода требовало немедленно сжигать туши убитых сморгонских медведей – и неукоснительно следило за исполнением странного требования…

Есть тут какая-то тайна, загадка… Тайна даже от своих – и обладание ею вполне может поставить на куда более высокую ступень служебной лестницы. Вернее – ввести в куда более узкий круг посвященных. (Знакомство со статским советником Линевичем убедило Богдана: не всегда высокий чин есть гарантия полной информированности.) Даня Буланский был весьма предусмотрительным молодым человеком, без колебаний строившим грандиозные и далеко ведущие планы. Сейчас для воплощения этих планов предстояло подставить себя под пули… И он медлил. Впрочем, совсем недолго.

…Только отсюда, от задней стены осажденной сторожки, Даня понял, что выстрелы его соратников и Вербицкого звучат по-разному: трехлинейки вояк из КВС – сухо и резко, оружие медвежьего вожатого – раскатисто и гулко. Потом понял другое: обратил внимание и задумался об этом, чтоб хоть чуть-чуть оттянуть момент, когда надо будет нырнуть в небольшое незастекленное оконце…

«В руку… Или в ногу… А зверюга… Ладно, поверим Кривошеину, что сморгонские медведи совсем не хищные… Пора!»

Сунул браунинг за ремень, подпрыгнул – легко, каучуковым мячиком, вполне оправдывая псевдоним «Гимнаст», полученный во время внештатной агентской службы. Подтянулся – и рыбкой нырнул внутрь.

Вербицкий был низкорослым, седым, с изможденным лицом. Оружие в руках тщедушного владельца смотрелось громадным – стреляющая патронами с дымным порохом винтовка Бердана, десять лет назад снятая с вооружения.

Даня мягко спрыгнул на земляной пол. Ствол берданки, казалось, поворачивался к нему медленно-медленно… И так же медленно, тягуче Богдан выдергивал браунинг из-за пояса. Выстрелил – как и планировал, в плечо. Промах! В ответ берданка с грохотом выплюнула огромный клуб белого дыма. Всё внутри сжалось в ожидании резкой боли. Боль не пришла. Тоже промах. Второй раз он нажал на спуск, уже не целясь – да и не прицелиться было толком в затянувшем сторожку дыму. Результата выстрела не разглядеть, и некогда приглядываться – из угла с ревом надвигалась громадная туша. Мирные?! Не хищные?!

Сквозь дым, совсем рядом – оскаленная пасть. Выстрел. Второй. Третий. Четвертый… Вставшая на дыбки тварь надвигалась, пули лишь замедляли ее движение – словно дружеские толчки в грудь.

Подоспевшие стражники моментом вынесли плечами хлипкую дверь, ударили по зверю в упор из четырех стволов… Потом пустили в ход штыки. Лишь после этого всё закончилось.

– Не стоило горячку пороть, ваше благородие, – рассудительно говорил унтер с седыми, по моде времен Александра-Освободителя, бакенбардами. – Берданка-то у него однозарядная, пока бы новый патрон запихал… Могли не торопясь его, как на стрельбище…

Вербицкому девятимиллиметровая пуля браунинга разнесла левую сторону груди. Умер он мгновенно.

– Болтаешь много, Пришибеев, – процедил Богдан. Унтер не понял. Начал было:

– Киреевы мы, ваше… – осекся, натолкнувшись на яростный взгляд Буланского.

Тот заговорил резко, отрывисто:

– Этого, – кивок на труп Вербицкого, – на дрожки и в Слуцк, в полицейский стан. Езжайте все четверо. Записку приставу сейчас напишу, утром пришлет подводу за тушей. Я останусь, постерегу.

– Дык можно ведь… – начал унтер и вновь осекся. И зарекся впредь лезть с советами к странному благородию из Синода, занимающемуся совсем не богоугодными делами.

* * *

Свечей в сторожке не нашлось. Найденные в сундучке медвежьего вожатого записи Богдан читал при мерцающем и коптящем свете фитилька, опущенного в плошку с каким-то прогорклым жиром. Читал и убеждался: самого главного – как сморгонцам удавалось создавать очень похожих на медведей тварей – из разбросанных в тексте обрывочных намеков не понять…

Загадка медвежьего камня – вернее, нанесенного на камень пахучего вещества, для организма обычных медведей не характерного, – прояснилась. Но теперь она Богдана совершенно не интересовала. Он проклинал себя за поспешный выстрел. Решено: отныне при любой возможности – в тир. Не жалеть ни времени, ни денег, пока не научится попадать в монету с тридцати шагов… Главное, понятно, голова, но порой и от руки с пистолетом зависит слишком многое. И подобрать другое оружие – чтоб работало аккуратно, не оставляло дыры, в которые можно легко пропихнуть кулак…

Браунинг, вновь полностью заряженный, лежал наготове. Потом, когда в туше – меняющейся на глазах, сбрасывающей шерсть и комья зловонной розоватой слизи – почудилось шевеление, Богдан отложил исписанные выцветшими чернилами листки, взял пистолет в руки. Но пустить в ход не спешил…

Утром прибывшие с подводой полицейские обнаружили на месте сторожки лишь пепелище. В ответ на недоуменные вопросы станового пристава Богдан сослался на так и не отмененный циркуляр, предписывавший незамедлительно сжигать туши уничтоженных сморгонских медведей. И отказался от каких-либо других объяснений.

На обратном пути кони вдруг встали, даже шарахнулись назад, задрав дышло.

«Опять медвежий камень? Всё сначала?» – недоуменно подумал Буланский. Но возница, успокаивая своих питомцев, пояснил: ничего необычного, всего лишь шустрой змейкой метнулась под копытами ласка. Крохотная вроде зверушка, но хищная и зловредная не по росту: с голодухи, бывает, на стреноженных или привязанных лошадей прыгает – жилу перекусить, кровушки напиться… Вот и пугаются коняшки.

Подивившись смелости маленького вампира, Богдан задумался вдруг: а не осталось ли после Вербицкого сыновей или внуков, которых он не возил с собой ввиду рискованности нынешнего своего промысла? Потомки могут владеть древней тайной, если старик не нарушил сморгонскую традицию преемственности поколений…

В любом случае эта слабенькая нить – единственная. Негласно наведя справки по линии Десятого присутствия, Богдан убедился: никто из сосланных в Сибирь сморгонцев в местах определенного им проживания ныне не числится. Все рано или поздно скрылись из-под надзора полиции. Все до единого.

* * *

Десять лет спустя – Богдан Савельевич дослужился к тому времени до чина коллежского советника [6]6
  Коллежским советик – гражданский чип, согласно Табели о рангах приравненный к армейскому полковнику.


[Закрыть] – у него мелькнула надежда: Вербицкий был не последним из сморгонцев, и удастся, наконец, использовать его обрывочные записи (отнюдь не угодившие на хранение в архив Синода).

Тщетная надежда. Арестованный в Барановичах медвежий вожатый ничего общего со Сморгонской Академией не имел, самочинно попытался возродить старый промысел. И зверь у него оказался самым заурядным медведем, по науке выражаясь, Ursus'oм – со сточенными кпыками и когтями, дурно дрессированный… Тушу, правда, всё-таки сожгли во исполнение старого циркуляра. Бюрократические бумаги куда живучее породивших их обстоятельств.