Текст книги "Несколько капель перед сном (сборник)"

Один день из жизни Виктора Ивановича

В защиту Александра Исаевича Солженицына

 
«Он не скрывал высоких дум,
Гонимый тьмою в круге Первом,
Как огнегласый Аввакум
Перед всевластием неверным.
 
 
Он правду говорил в упор
Вождям безбожного всесилья,
Кто превратил в «Матрёнин двор»
Многострадальную Россию.
 
 
В скитаньях горьких поседев,
Он сам себя судил сурово.
И, в слове истину прозрев,
Он сокрушил безумье слова.
 
 
Но сторожил незримо ад
Его державные стремленья,
И нынче всё ещё летят
В пророка грязные каменья.
 
 
Дрожит во тьме Полынь-звезда,
Молчит Россия одиноко,
Но с нами в Слове навсегда
Душа страдальца и пророка!»
 

Лев Котюков, 1975 г.

В большую литературу (маленьких литератур, по моему глубокому убеждению, не бывает) всяк попадает своим путём. Самый лучший из них, самый благородный – это когда кому-то повезло с наставниками. И тогда мы узнаём, что «… старик Державин нас заметил и, в гроб, сходя, благословил…» Мои наставники – хвала Всевышнему – живы, и да продлятся дни их под солнцем и луной, пусть под ними и не всё вечно. Я бесконечно благодарен тем, кто помог мне увидеть мой путь. Нет, я не стану утверждать, что я сам его не видел, но… Учитывая полное отсутствие писательского опыта, двигаться по тернистому пути литературы приходилось на ощупь. Так что спасибо тем, кто во тьме, окутывавшей меня, нащупал выключатель и одарил светом истины. Впрочем, в молодости я уже соприкасался с литературой. Косвенно. Но так, что едва не оказался перемолот жерновами Большой Истории, творившейся, как я тогда вдруг осознал, каждый день где-то вокруг меня, а я её, к стыду своему, не замечал. Почему едва и не угодил под колёса той же Большой Истории с Большой Литературой. Впрочем, всё по порядку…

Случилось это в далёком 1975 году. Тогда я учился в Московском энергетическом институте, точнее – уже заканчивал. При этом активно занимался общественной работой – по линии интернациональной дружбы. Активным был донельзя. Оно и понятно: я только что стал кандидатом в члены партии, ответственности прибавилось.

Всё время общался с иностранными студентами: из Алжира, Венгрии, Ливана, Нигерии. Я сам пять лет жил в одной комнате общежития со здоровенным нигерийцем Болой Амушаном.

Устраивали мы всякие мероприятия, разные там вечера дружбы, вывешивали поздравления с национальными праздниками. В сущности, вся моя интернациональная работа к этому и сводилась.

И вот заметил я, что начали ко мне приставать наши иностранные студенты с вопросом: дескать, вечер венгерского землячества – это здорово, вечер африканской дружбы – ещё прекрасней, но вот есть такой писатель Александр Солженицын, да ещё и лауреат Нобелевской премии. Так почему бы и не провести диспут, посвящённый ему?

Мне бы как-то отбояриться от такого лихого предложения. Сослаться на занятость, дескать, пятый курс, диплом, всё такое…

Но активная жизненная позиция не дала мне возможности соврать. Да, что-то такое я про Солженицына слышал, а повесть «Один день Ивана Денисовича» и ещё какие-то рассказы даже читал. Но вот всей глубины проблемы я элементарно не сознавал. Разумеется, газеты я читал и телевизор – все четыре программы – смотрел. Но сути всего того, что было связано с именем Солженицына, я и не знал.

Однако, как человек, добросовестно относящийся ко всем порученным мне делам, я, не особо задумываясь, легко согласился провести диспут, посвящённый Солженицыну. Мы договорились с иностранными студентами, что через три недели ровно в красном уголке общежития намеченное мероприятие проведём. После чего я забежал в студсовет, на лету сообщил о грядущем событии и умчался готовиться.

Тут только, с опозданием, я начал соображать, что даже не знал и биографию Солженицына, не то чтобы его произведения. Взгляды его мне были знакомы смутно: то ли он кого-то ругал, то ли его кто-то за что-то костерил. Но ведь дали же ему, в конце концов, Нобелевскую премию! За неимением других мыслей я постоянно думал об этом и решил, что просто так нобелевками не расшвыриваются. Но уже начинало противно зудеть под лопаткой: появилось ощущение, что это не просто диспут – а большое и серьёзное политическое мероприятие. И совсем оно не будет похоже на вечер советско-нигерийской дружбы, на котором присутствовало два десятка первокурсников, которые с интересом слушали, как Бола Амушан рассказывает о том, как его дядя отправился по саванне в соседнюю деревню, а по дороге его едва не съел леопард. Все прочие курсы слышали эту байку уже много раз.

Советские времена развили в нашем человеке одно хорошее качество: если что-то не получается – иди за советом к старшему товарищу.

И я пошёл на кафедру истории партии.

Надо сказать, что на первом курсе лекции по истории КПСС нам читала замечательная Мария Ивановна Виноградова. Дама-профессор, ей уже было далеко за шестьдесят, а я уже учился на пятом курсе, но когда мы встречались в коридоре, она меня обнимала, спрашивала, как дела. И мне было приятно, что меня помнят.

Короче говоря, пришёл я к Марии Ивановне на кафедру и сообщил о грядущем диспуте. Профессор Виноградова не испугалась, не замахала в ужасе руками и не стала хвататься за сердце. Сообщила, что дело хорошее, она обязательно придёт и с собой кого-нибудь для поддержки захватит. Я до сих пор ломаю голову над тем, почему она так сравнительно легко отнеслась к этому событию. Может быть, потому, что ей уже ничего не грозило?

Её ответ меня приободрил: значит, я буду не один «бодаться с дубом». Но дальнейшие события показали, что ещё рано было пить боржоми.

Первый звоночек прозвенел, когда меня вдруг с лекции вызвали в коридор и начальник курса Татьяна Сулеймановна Фельдман (красивая, умная, стройная женщина, мастер спорта по художественной гимнастике) как-то на меня странно посмотрела и спросила: что это у нас там за мероприятие, о котором шепчутся на всех углах института?

Чувствуя правоту своего дела, я гордо отвечаю, что состоится диспут о Солженицыне. Фельдман прислонилась спиной к стенке коридора и поинтересовалась тем, насколько я адекватен, и вообще всё ли со мной нормально, и не происходило ли в последнее время чего-то такого, что меня беспокоит. Чувствуя подвох в вопросе, я ответил в том смысле, что на здоровье не жалуюсь. Фельдман вздохнула и сообщила, что меня вызывают в комитет комсомола, к секретарю по идеологии. И при этом как-то особенно жалостливо на меня посмотрела. Так обычно смотрят, когда провожают в дальний путь, не надеясь на новую встречу.

Чувствуя, как у меня на ходу отнимаются ноги, я побрёл в комитет комсомола – в другой корпус.

Я не помню нашего комсомольского секретаря по идеологии: это была такая должность, которая располагала не столько к тому, чтобы миловать, сколько к тому, чтобы карать. У меня в памяти сохранился образ тощего аспиранта, который как-то уж очень заботливо меня обхаживал, предлагая стул, расспрашивая о том, чем я занимаюсь, как учусь, какие мероприятия провожу…

Я не выдержал этой пытки и сам ему всё выложил про намеченный диспут о Солженицыне. Услышав это, зам по идеологии сделал очень большие глаза: то ли просто удивился, то ли это были симптомы стремительно приближающегося инсульта.

Придя в себя, зам по идеологии снова принял заинтересованный вид и стал расспрашивать, есть ли у меня какой-то план, кто будет выступать, о чём будут говорить. Видно было, что ему позарез нужна такая бумага, чтобы в случае чего снять с себя всю ответственность.

Я ответил, что никакого плана нет. Тогда он попросил его сочинить, поскольку это всё очень интересно и вообще важное событие в институте… Когда я закрывал за собой дверь, было слышно, как зам по идеологии лихорадочно набирает номер на телефоне.

После всех этих бесед у меня появилось крайне неприятное чувство опасности. Наконец-то я сообразил, что вляпался во что-то очень нехорошее. Чувство усилилось, когда я зашёл в деканат и ко мне подошёл секретарь партбюро Леонид Алексеевич Ильяшенко. Добрейшей души человек, он ко мне хорошо относился и даже дал рекомендацию в партию. Он меня эдак по-отечески приобнял и тихо спросил, когда там у меня диспут про Солженицына. Я ответил, стараясь не дрожать. Ильяшенко сообщил, что будет там обязательно, и предложил мне подготовиться получше.

Когда я вышел из деканата, то понял, что Ильяшенко бросил мне спасательный круг, сам того не сознавая. Действительно, вот соберёмся мы, а кто будет говорить и о чём будет говорить? Я? Сомнительно… Никаких последних произведений Солженицына я не читал. Да и о нём не знал ровным счетом ничего. Кроме того, что он член Союза писателей СССР, что его выгнали и из Союза писателей, и из Союза ССР.

Ага!

Внезапная догадка пронзила моё сознание подобно молнии. Если Солженицын был членом Союза писателей СССР до того, как его оттуда изгнали, то уж наверняка те члены, что в Союзе остались, хотя бы что-то знают о своём бывшем коллеге.

По телефонному справочнику я нашёл адрес Союза писателей СССР и отправился на Поварскую улицу, мысленно повторяя: надо найти какого-нибудь писателя, который доходчиво расскажет молодой поросли советских инженеров-энергетиков о писателе и лауреате Нобелевской премии Александре Исаевиче Солженицыне.

В СП СССР был пропускной режим, как и везде в подобных организациях. Но меня это нисколечко не смутило. За время учёбы я наловчился проникать в любое общежитие, минуя вахтёрш и комендантов. Главное в этом деле – держаться уверенно, не смотреть в глаза вахтёру, а идти вперёд, сохраняя на лице выражение собственной общественной значимости.

Поэтому вахтёра я обошёл мгновенно и тут же взбежал по лестнице выше. Оказался на втором этаже и принялся приставать ко всем встречным с вопросом, кто здесь самый главный. Главным оказался председатель правления СП СССР Константин Федин.

Я как-то где-то слышал, что есть такой писатель, но понятия не имел, что он собой представляет. Впрочем, эти знания мне всё равно не пригодились бы: я узнал, что он крайне редко появляется на работе, а всем заправляют его замы.

Я нашёл кабинет одного такого зама. В приёмной находилась секретарша, которая только успела открыть рот, чтобы спросить меня о цели визита, как тут же в дверь влетела другая секретарша, и обе затрещали, как сороки. До моего уха донеслись несколько слов: «заказ», «ветчина», «чай со слоном» и ещё что-то про еду. Секретарши выскочили в коридор, при этом одна махнула мне рукой в сторону двери – дескать, заходи, раз пришёл.

Я открыл дверь, заглянул и увидел представительного мужчину лет 50-55, среднего телосложения, тёмные волосы с проседью. Я стремительно вошёл в кабинет и, не давая опомниться фединскому заму, тут же представился: студент пятого курса Московского энергетического института, отвечаю за интернациональную работу, по просьбе иностранцев решил провести диспут, посвящённый жизни и творчеству писателя Александра Исаевича Солженицына, для чего обращаюсь в Союз писателей СССР, к вам, как к крупному руководителю, с просьбой помочь провести это мероприятие.

Сейчас мне трудно вспомнить всю ту гамму чувств, что отразилась на лице писательского начальника. Тут были изумление, и боязнь, и подозрение, и откровенный страх, и что-то ещё, о чём, возможно, пишут в медицинских справочниках, но я таких слов не знаю. Да, я произвёл неизгладимое впечатление на заместителя председателя правления СП СССР.

Но, надо отдать должное, дураков там не держали. Писательский босс моментально пришёл в себя и даже соизволил поговорить со мной. Правда, манера разговора у него была близка к той, которой придерживаются при беседе с умалишённым: мягко, уважительно, но в то же время настойчиво, главное – не раздражать. Возможно, зам Федина подозревал меня в том, что если я затеял в одном из главных московских вузов диспут о проклятом на всех углах Солженицыне, то запросто могу ещё и запустить в него графином с водой, и поэтому был сама любезность.

Выслушав меня, командир Союза писателей СССР как-то особенно мягко спросил, почему это мы хотим услышать именно о Солженицыне. Ведь у нас есть и другие нобелевские лауреаты, например, можно поговорить о Михаиле Шолохове. Или вот есть такая мощная фигура, как писатель Фадеев, автор «Молодой гвардии». Для вас, молодого поколения, было бы весьма познавательно и даже поучительно узнать, как ваши сверстники сражались с фашистами, какие жертвы приносили и как это было опасно. То есть, поправился писательский босс, это было бы полезно знать иностранцам, впрочем, лишний раз и нашей советской молодёжи напомнить об этом не помешало бы.

Поэтому он посоветовал отказаться от обсуждения Солженицына и вернуться к более, с его точки зрения, нужным и для нас полезным фигурам.

Я промямлил, что, может быть, это интересно, но они-то хотят о Солженицыне…

Не помню, как я оказался на улице. Но зато сразу сообразил, что дело моё – труба. Народу, как я понял, придёт уйма, будут и большие люди. О чём с ними говорить? Я не знал. Где взять материалы – я тоже не знал. Моя последняя надежда на СП СССР рухнула.

Действительно, с информацией тогда дело было туго. Не могу же я использовать в качестве тезисов ссылки на «Голос Америки», «Свободную Европу» или «Би-Би-Си»! А в нашей прессе, хоть убейся, никаких сведений о Солженицыне не было, кроме одних только эмоций. В самом деле, не открывать же диспут словами «выродок», «упырь» и «цепной пёс империалистической пропаганды»!

До дня диспута оставалось четверо суток…

А сейчас потребуется маленькое отступление. На пятом курсе МЭИ студенческая жизнь была не столь напряжённая, как на первых курсах. На пятом курсе у нас мало того что был выходной – воскресенье, так ещё был день самостоятельных занятий, а у молодых людей – «Аэродром»: так мы называли военную кафедру в Подмосковье. Нас собирали на весь день на не совсем настоящем аэродроме – самолёты там не летали, а стояли на земле. Тут же – радарные установки, где мы выполняли лабораторные работы, нам читали семинары…

И вот через пару дней я поехал на «Аэродром». Там для нас провели какие-то занятия, потом пришло время перекура. Рядом с беседкой-курилкой была проложена аллея, а вдоль аллеи выстроились стенды, на которых были под стеклом вывешены газеты – «Правда», «Красная звезда», «Известия».

Я не курил, поэтому читал газеты: сначала одну, потом переходил к другой… Когда добрался до последнего стенда, то увидел «Голос Родины» – газету Ассоциации по связям с соотечественниками за рубежом. Газету эту я знал. Она выходила ограниченным тиражом и распространялась не в СССР, а за рубежом. Издание редкое, в СССР подписаться на него частному лицу было невозможно, только организациям, вроде той, что командовала «Аэродромом», то есть Министерства обороны.

Увидев текст, я едва не свалился от избытка чувств: обе полосы рассказывали о Солженицыне! Рассказывали всё. Где родился, как учился, как вступил в комсомол, какой закончил институт. Как во время войны добровольцем пытался идти на фронт, его не сразу взяли, но в конце концов он оказался в армии, дослужился до капитана, вёл дневник с антикоммунистическими записями, в конце концов он попал в поле зрения особого отдела, его осудили, и так далее, и так далее. Вплоть до 1974 года, когда его выслали из страны. Подробно вся его жизнь была расписана. Причём как-то очень спокойно, буднично, без надрыва…

Поняв, что без этой газеты меня ждёт большая беда, я поддел стекло и вытащил её, за что мне до сих пор стыдно перед теми, кто мог бы её почитать.

И вот наступил судный день. Было вывешено объявление. Народу пришло – туча! Должен сказать, что даже на выступлении нашего институтского рок-ансамбля «Чистая случайность» со всей его свитой хиппи и девичьей группой поддержки я такого количества людей в нашем красном уголке никогда не видел.

Пришло несколько сотен человек. Люди набились не только в зал, они стояли в проходах, в холле, в коридоре. И народ подходил, и подходил, и спрашивал, что здесь происходит.

Пришёл деканат в полном составе, партбюро, комитет комсомола… Пришла многоуважаемая Марина Ивановна Виноградова. И Татьяна Сулеймановна.

Несмотря на то, что я был организатором, вёл мероприятие кто-то другой. Глядя на публику, я видел, что некоторые иностранные студенты пришли взвинченные, готовые сорваться. Ясен день: им казалось, что они знают такое, что мы, советские не знаем.

После краткого вступления ведущий предоставил слово мне. Я подробно, почти слово в слово пересказал статью из «Голоса Родины»: других источников у меня не было. Но, глядя на несколько растерянные лица студентов-иностранцев, я понял, что и этого достаточно. Да и наши смотрели на меня изумлённо: где это я нахватался таких сведений?

Затем выступала Виноградова. Она рассказала о том, почему произошли такие события, как осуждение людей в 1930-е годы, почему была волна репрессий, о том, что социализм только пытался окрепнуть, в общественной жизни было множество течений, были и честно заблуждающиеся, были откровенные враги, ведь Гражданская война расколола пополам всю Россию. Не проходит такое бесследно: воевали-воевали, а потом за десять лет вдруг успели подружиться. А каток репрессий подмял и правых, и виноватых.

Иностранные студенты были просто ошеломлены, увидев, что мы и сами знаем, что Солженицына выслали, что он – диссидент. Но более всего их поразило то, что мы спокойно и открыто всё это обсуждаем, да ещё и в присутствии огромного количества людей.

Обличить нас в том, что мы что-то скрываем, не получилось. Задали нам два-три пустяковых вопроса – и диспут иссяк.

Было сделано главное: словно бы распахнули окно, подуло свежим ветерком, и напряжение, которое создавалось уже несколько дней, спало.

Я же чувствовал себя выжатым, как лимон.

Июльские зонтики

Неожиданности подстерегают нас на каждом шагу. «Подстерегают» – не в смысле того, что они готовы обрушиться на нас из-за угла и привести в бессознательное состояние. «Подстерегают» – в хорошем смысле слова, когда становится весело, хотя и не всегда понятно, отчего. Просто весело, и всё.

Наша организация большая, я бы даже сказал, массивная. Работала с размахом, причём для размаха не всегда хватало места. В пределах Москвы этой колоссальной конторе и места было мало, и земли. Поэтому она выдавливалась помаленьку за пределы МКАД какими-то подземными путями. А затем, как вулкан, пробивалась в подмосковном городе в виде филиала, с забором и вооружённой охраной, готовой на всё.

Не по собственному желанию, а волею комиссии по распределению выпускников я, молодой начинающий специалист, оказался в том филиале, что вулканическим образом возник в городе Электросталь. Индустриальное название города подтверждалось наличием в нём громадных заводов: металлургического, под неожиданным названием «Электросталь», завода тяжёлого машиностроения ЭЗТМ и ещё одного, совершенно загадочного, когда-то именовавшегося Снаряжательным и являвшегося государственной тайной.

На фоне этих гигантов наш филиал выглядел скромно.

На городской вокзал каждое утро прибывали десятки электричек, останавливались и извергали из себя толпы заводчан, устремлявшихся к проходным. Вечером наблюдалась та же миграция, но в обратном направлении.

Филиал тоже поддерживал тесную связь с окружающим миром, главным образом – с Москвой. Для этих целей был выделен автотранспорт в виде автобуса ПАЗ, в просторечии именуемого пазик. Пазик был переходным звеном в эволюции автомобиля от грузовика к автобусу.

Детище Павловского автобусного завода имени Жданова имело двадцать три сидячих места, и ещё оставалось достаточно пространства, чтобы втиснулся с десяток пассажиров, готовых проверить себя на выносливость. «Локоть соседа» в случае с пазиком являлся не метафорой, а вполне материальным объектом, упёршимся вам прямо в бок.

Для тех, кто за полтора часа езды не утрачивал способности дышать, предназначались три люка на крыше автобуса. Через них в салон поступал в ограниченных объёмах кислород в смеси с азотом, они же выполняли функцию естественного вентилятора. На свободу предлагалось смотреть через автобусные окна с форточками.

Этот экипаж курсировал ежедневно. Покидая Электросталь утром, часов в девять, он уходил в сторону Москвы и прибывал на Казанский вокзал, неподалёку от которого громоздилось здание головного института. В три часа дня тот же автобус убывал обратно, в Электросталь.

Ездили мы пазиком на совещания, на согласования, перевозили документацию каждый день. В автобусе можно было весело поболтать всю дорогу, если ехало человек десять. Если же набивалось тридцать душ, то в салоне царило суровое молчание, прерываемое скрипом рёбер.

Помню, однажды, в летний жаркий день – июль стоял, – мне понадобилось срочно в Москву.

День выдался прекрасный. Он показался ещё чудеснее, когда я увидел, что пассажиров в автобусе всего два десятка и даже свободные места остались.

Пазик выкатил на Горьковское шоссе и устремился в Москву. Машин на дороге было мало, и водитель смело отпустил вожжи, позволив пазику мчаться с его чудовищной максимальной скоростью: все восемьдесят километров в час.

По небу ползли кучевые облака, большие, похожие на комья ваты. Казалось, что они пытаются нас обогнать. Вероятно, поняв, что обогнать не удастся, одно из облаков сменило направление. Темнея на лету, облако полезло перпендикулярно шоссе. И, закончив процесс преобразования в тучу, вылило на нас поток воды.

Началась гроза, настоящая июльская гроза, с молнией, ливнем! Вода хлестала потоком.

Но пазик проскочил этот участок шоссе, вырвался из зоны действия тучи и оказался на сухой дороге.

Мы весело едем в автобусе, навстречу нам движутся другие машины. Мы о чём-то болтаем, чтобы занять время в пути. Настроение отличное! Всё было хорошо, пока дождевая вода, что скопилась на крыше, не отыскала путь к люкам. И стала капать прямо в салон.

А в салоне – мы. Следовательно, капает на нас.

Народ стал перемещаться по салону, отыскивая местечко, куда капли не долетают.

Напрасное дело. Тот, кто проектировал эти чёртовы люки, вероятно, полагал, что в дороге пассажиру непременно приспичит принять душ, и позаботился об этой бесплатной услуге.

Короче говоря, от воды спасу нет, все мокрые. Раздражение в салоне растёт.

Но народ наш сообразительный! Все сплошь инженеры, изобретатели. Кто-то просто раскрыл зонт и поднял над головой. Сидит под зонтом и улыбается. Так весело ему ехать под зонтом, сидя в автобусе. Хорошо! На него не капает, а на других капает. От этой мысли вдвойне хорошо!

Тогда и другие тоже стали доставать зонты. А зонты, следует заметить, все сплошь немаркого чёрного цвета. Мужские зонты, для серьёзных людей с высшим образованием.

Раскрылось всего с десяток зонтов.

Едем дальше. И не понимаем одного: как же глупо мы должны смотреться со стороны! Под чёрными зонтами, в салоне автобуса.

Навстречу нам проносятся машины. Нас обгоняют машины. Некоторые даже притормаживают.

И тут мы начинаем замечать, что пассажиры этих машин как-то странно реагируют на наш автобус. Некоторые весело машут руками. Дескать, во дают! Но большинство крутят пальцем у виска.

Надо заметить, что в салоне пазика водитель отделён от пассажиров перегородкой из оргстекла. И, по заведённой у водил автобусов привычке, он повесил на это оргстекло большой календарь с японской девушкой, одетой в намёк на купальник. Просто чтобы создать себе интим и уют, вроде как отдельную кабину.

То есть водитель понятия не имеет о том, что происходит в салоне. Едет себе и едет.

Когда ему начали со всех сторон сигналить и махать руками водители других машин, он поначалу заулыбался. Подумал, наверное, что здороваются.

Когда сигналить стали настойчивее, он наконец сообразил, что дело нечисто.

Он выворачивает голову так, как это только могут делать водители автобусов. Их обучают, что ли, этому мастерству на специальных курсах?

Он смотрит в салон и едва не выпускает баранку из рук, когда видит людей под чёрными зонтами.

…Вскоре вода на крыше закончилась. Зонты были сложены. Показалась Москва… Впереди была работа.