Текст книги "Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины"

Беседа шестая
Космология Аристотеля

Аристотель (384–322 гг. до н. э.), аристократ из города Стагиры, был учеником Платона. Он поступил в платоновскую академию, когда её руководителю было около шестидесяти – пора наивысшего расцвета его мудрости, когда огромный багаж передуманного сочетался в нём с ещё сохранившимися умственной энергией и телесной крепостью. Несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте, между учителем и учеником возникла дружба. Ученик попался себе на уме, слушая Платона, он начал гнуть в философии свою собственную линию. Сохранилось его изречение, обычно цитируемое по-латыни, которой Аристотель вряд ли владел: «Amicus Plato, sed madis arnica veritas» («Платон мне друг, но истина дороже»). Выйдя из академии, Аристотель основал собственную школу, назвав её Лицеем. Так что можно сказать, что все академии мира идут от Платона, а все лицеи – от Аристотеля.

Любопытно, что Аристотель, как и Платон, презирал демократию, которой так гордились Афины, и был убеждённым монархистом. Это навлекло на него недовольство властей, и в конце концов ему пришлось вернуться в Македонию, где был монархический строй и где он нашёл гостеприимство царя Филиппа, который сделал знаменитого уже к тому времени на всю Грецию философа воспитателем своего сына Александра. И, наверное, ни одно воспитание в мировой истории не давало таких плодов. Усвоив мысль учителя, что единовластие есть лучшая форма государственности, Александр Македонский стал властелином огромной империи, простиравшейся чуть ли не до Индии. У нас в России есть обычай провозглашать «учителя года», а Аристотеля, если за критерий брать результат преподавания, следовало бы назвать «учителем всех времён и народов».

Мыслительный аппарат Аристотеля был совершенно поразительным, он носил в своей голове какой-то сверхмощный компьютер. Аристотель не просто накапливал в своей памяти все знания, которые были доступны человеку четвёртого века до нашей эры, – он имел неодолимую потребность систематизировать эти знания, аккуратно раскладывать их по полочкам. Это был один из величайших эрудитов и классификаторов, каких только знает история. Больше всего на свете он любил ясность, поэтому и не удовлетворился освоением искусства ораторов и софистов строить убедительные рассуждения, достигшего в тогдашней Греции очень высокого уровня. Проанализировав формальную структуру безукоризненных высказываний, суждений и доказательств, он создал в результате научную логику, которая до сих пор преподаётся студентам-гуманитариям всего мира и называется «аристотелевой логикой».

Эта же тяга к ясности стала причиной того, что он отверг космологию Платона, в которой нашёл одно особенно смущавшее его необъяснимое место: механизм взаимодействия между миром идей и миром вещей. Каким образом идея порождает вещь и почему вещь хочет быть похожей на породившую её идею? На эти вопросы Платон даёт невразумительный ответ. Поэтому Аристотель предложил другую модель мироздания, в которой, по его мнению, таких недоумений не возникает.

Приступая к созданию своей собственной космологии, Аристотель подошёл к этой задаче строго логически: прежде всего надо определить, что будет её предметом. Внешняя объективная действительность, данная нам в ощущениях? Дать такой примитивный ответ Аристотель, как достаточно грамотный философ, никак не мог – в этом случае получится всего лишь натурфилософия, изучение природы, физика («физис» по-гречески – природа). Естествознание тоже сильно занимало Аристотеля, но оно, по его мнению, было «второй философией», а первой выступала метафизика, наука об универсалиях – началах и принципах, на которых зиждется всё сущее. Но что является сущим? Только то, отвечает Аристотель, что обладает собственным самостоятельным единичным бытием, чьё существование не зависит от существования чего-то другого и не нуждается в его существовании. Такой объект Аристотель называет субстанцией. Задача «первой философии» – осмысливать именно такое, субстанциальное, бытие, самобытные объекты. Но тут встаёт этот роковой для любого настоящего философа вопрос, который, как мы будем видеть на протяжении всего нашего повествования, невозможно обойти. Как мы можем знать что-либо о внутренней жизни внешнего для нас объекта? Между нами и этим самодостаточным бытием непроницаемый барьер, и всё, что мы можем о нём знать, – это донесения наших органов чувств о его внешности, но никак не о том, что внутри такого бытия. Платоновское предположение об объективном существовании эйдосов было для более строгого ума Аристотеля совершенно бездоказательным – то, что душа наша сохраняет какие-то обрывки воспоминаний об идеях, среди которых находилась до своего воплощения в тело, – это лишь фантазирование, а на нём ничего прочного не построишь. И тут Аристотель осознаёт, что подлинно сущее можно получить только таким способом, каким получил его Парменид: «существует то, что можно познать». Но слово «познать» для рационалиста, каким был Аристотель, означало совсем не то, что для элеатов, – он был способен понять, а значит, и познать только то, что выражается в понятиях. Так он сконструировал предмет своего изучения, считая его при этом объективной реальностью. Но этот приём был всё-таки фокусом. Аристотелем делалось скрытое допущение, что всякая безукоризненная с точки зрения логического мышления понятийная конструкция обязательно существует как элемент мироздания вне человеческого сознания. На самом деле, в рамках чисто научной философии, то есть безрелигиозного исследования начал и принципов, такое допущение нельзя ни доказать, ни опровергнуть, то есть, как говорят математики, оно есть «неопределённое высказывание», и единственный способ его легализации заключается в том, чтобы взять его за аксиому. Как мы знаем, Парменид так и поступил с утверждением «существует то, что можно познать, а того, чего нельзя познать, не существует». Аристотель же принимает свой подобный этому тезис втихомолку. Заметим, что через две тысячи лет немецкий философ Гегель, положивший в основу своей космологии точное повторение допущения Аристотеля, сформулированного в трёх словах «всё разумное действительно», открыто объявил его постулатом. Вывод один: мысль Парменида и Гегеля была более чуткой к корректности рассуждений, чем мысль Аристотеля. Примечательно, что его комментаторы (а их за два тысячелетия было несметное количество) дружно избегали отмечать как недостаток несформулированность основного допущения аристотелевской метафизики, но, видимо, чувствуя в этом пункте что-то неладное, избегали и называть её объективным идеализмом, поскольку так и остаётся неясным, где находятся субстанции – в нашем уме или вне нас.

Теперь о самой космологии. Аристотель рассматривает субстанциальное бытие в двух аспектах: статическом и динамическом. Соответственно, универсальные причины (начала) имеются у него тоже двух родов: причины существования субстанций и причины движения субстанций. Всего причин четыре. Вот что пишет о них сам Аристотель:

«О причинах говорится в четырёх значениях: одной такой причиной мы считаем сущность, или суть бытия вещи; другой причиной мы считаем материю, или субстрат; третьей – то, “откуда начало движения”; четвёртой – “то, ради чего”, или благо (ибо благо есть цель всякого возникновения и движения)».

Под словом «вещь» здесь понимается субстанциальное единичное бытие. Поскольку такая терминология широко используется во всей философской литературе, мы будем впредь прибегать к ней без дополнительных разъяснений.

Так вот: для возникновения вещи необходимо обретение ею формы. Для этой категории Аристотель употребляет любимое слово Платона «эйдос» (внешний вид), но вкладывает в него совсем другое значение. У Платона эйдос вещи находится где-то в занебесной области, а у Аристотеля – в самой вещи. «Эйдос» Аристотеля «оформляет» вещь и тем самым вводит её в бытие, ибо бесформенного бытия не бывает. Однако, прежде чем оформлять, надо иметь нечто, подлежащее оформлению. В этом предположении, несомненно, отозвалось убеждение всех языческих религии, в том числе и греческой, что имеющий определённую структуру окружающий мир создан из изначального бесструктурного «хаоса». Отголосок этого архаического представления есть и в Библии: до первого дня творения, отделившего свет от тьмы, «земля была безеидна и пуста». Вот эта самая «безвидность», то есть отсутствие формы (а по-гречески именно отсутствие «вида») и пустота, то есть отсутствие содержания, характеризует вторую причину бытия – материю, или субстрат. Она не есть «что-то», всегда имеющее форму, поэтому Аристотель именует её также «ничто». Материя, субстрат, ничто, то, что называлось в религии «хаос», – это необходимое условие, возможность бытия, переходящая в реальное бытие при наложении на неё формы.

Это безвидное, бессодержательное ничто – материя в строгом смысле слова, или «первоматерия». Но это же слово можно употреблять и в бытовом значении – например, говорить, что материей (или материалом) для медного шара служит медь – вещь вполне бытийная. Шарообразность тут – форма, а медь – материя. Но эта материя сама может быть формой, материей для которой являются частицы вещества. Формой для этой материи служит та их конфигурация, которая образует вещество, называемое медью. По этой цепочке промежуточных «форм» и «материй» можно двигаться как вверх, так и вниз, и в каждом её звене форма этого звена будет материей для следующего, а его материя – формой для предыдущего звена. Будет ли эта цепочка бесконечной? Ни в коем случае: античное мышление не вмещало в себя идеи бесконечности, считало её «дурной» (поэтому греки и не создали высшей математики, хотя Архимед был в одном шаге от неё). Внизу она кончалась материей, которая уже ни для чего не может быть формой, или первоматерией, а наверху – формой, которая ни для чего не является материей – высшей формой, представляющей собой не что иное, как Благо.

Аналогичная цепочка выстраивается и в аристотелевской динамике бытия. Всякое движение субстанции имеет свою причину, которой служит движение какой-то другой субстанции. В каждом звене этой цепочки одна субстанция есть двигатель, а другая – движимое. Точно так же, как и в статике, внизу имеется двигатель, которого уже ничто не двигает, то есть неподвижный двигатель, и это есть третья причина, а вверху имеется цель, ради которой происходит всё мировое движение, и эта четвёртая причина есть опять же Благо, но уже в другой функции.

Включение Аристотелем категории движения в фундамент своей космологии имеет для него важное значение, ибо это даёт метафизическое оправдание тому, что форма стремится наложить свою печать на материю: этот творческий порыв есть частное проявление фатальной необходимости двигаться, вызываемой «третьей причиной» – неподвижным двигателем всех субстанций. Но если подходить строго, как это научились делать философы уже гораздо позже, тут присутствует скрытый постулат о существовании особого рода движения, состоящего в «оформлении» до этого бесформенного субстрата. По законам логики, которые так высоко чтил сам же Аристотель, этот постулат надо было сформулировать открыто. Но это – деталь; в его рассуждениях есть более обширное белое пятно: Аристотель не объясняет, где находится его «эйдос» (форма) до того, как он накладывается на субстрат. Отменив «платоновские небеса», он лишил форму возможности существовать самостоятельно. Он понимает это и даже подчёркивает, что форма может существовать только в единичных вещах (субстанциях), где она неразрывно связана с материей. При этом исходным понятием своей космологии Аристотель считает единичное бытие, иначе, вещь. Есть вещь – есть и её форма, нет вещи – нет и формы. Но это означает, что причиной существования формы является существование вещи, а Аристотель утверждает, что форма есть причина («первая причина»), а вещь – следствие. Если форма практически неотделима от изначальной данности, именуемой субстанцией (или вещью), зачем выделять её теоретически в ещё одну изначальную данность, объявляя первичной (ибо она есть «первая причина»), – не проще ли сказать, что всякая субстанция имеет два атрибута – форму и её материальное наполнение? Как страстный классификатор, Аристотель придаёт такое значение атрибуту формы, что в своём сознании отрывает её от того предмета, которому принадлежит форма, и онтологизирует её, объявляя элементом мироздания, однако в своей картине мира не оставляет такого места (платоновских небес), где этот элемент мог бы приютиться.

Аристотель начал свою философскую карьеру с критики системы Платона («Платон мне друг, но истина дороже»). Эта критика была вполне справедливой. Он ловит Платона на внутренних противоречиях его метафизики и на том, что, если развивать её последовательно, она приводит к абсурду. Вот пример. Согласно Платону, у всяких двух схожих чем-то объектов имеется общий «видовой» эйдос, содержанием которого является то, что свойственно сразу обоим объектам. Скажем, заяц и кит схожи тем, что кормят детёнышей молоком, поэтому в царстве идей есть «идея млекопитающего». Теперь возьмём пару «идеальный человек» (то есть находящуюся в занебесье идею человека) и «реальный человек» (живущий на земле). Между ними, разумеется, есть нечто общее. Но в таком случае этому общему должна соответствовать на платоновских небесах ещё одна идея – «третий человек», как назвал её Аристотель. Но это ещё не всё: между первоначальной идеей человека и этой вторичной, смешанной, тоже есть нечто общее, чему должна соответствовать ещё одна идея. Это возникновение всё новых и новых эйдосов будет продолжаться до бесконечности, что явно абсурдно.

Это, конечно, меткое возражение, но относиться к нему серьёзно, как к научному контраргументу, никак нельзя, ибо нельзя относиться серьёзно к облачённому с помощью софистики в псевдонаучную форму платоновскому царству идей, где всё совершенно, прекрасно и пронизано благом. Спор между Аристотелем и Платоном – это спор между систематизатором и поэтом, гениально сумевшим выдать себя за философа благодаря незаурядному красноречию. Для современной мысли их многословные построения не представляют ровным счётом никакого интереса. Что мы можем заимствовать у Платона? Разве лишь тезис о существовании невидимой реальности, которая важнее видимой, но про этот тезис можно сказать: «Тоже мне открыл Америку!» С самого появления на земле гомо сапиенса, то есть минимум за 20 тысяч лет до Платона, все религии мира (а без религии не существовало ни одного народа и ни одного племени) в качестве главной истины объявляли людям об этой реальности и, более того, учили их входить с нею в контакт, устанавливать с нею связь, откуда и само название «религия», которое в переводе с латинского означает «возобновление связи». Ничего ценного для нас не содержат и сочинения Аристотеля о природе – современный зоолог или ботаник найдёт их весьма наивными и полными ошибок и домыслов, что и неудивительно: подлинно научное изучение живой природы началось лишь в XVIII веке с классификации видов Карла Линнея. Почему же за Платоном и Аристотелем на века закрепилась репутация великих философов? По той причине, что в глаза бросался присущий их сочинениям важный признак философии: попытка понять сущее, не прибегая к религиозным категориям. Отсутствие же второго признака – придания первостепенного значения проблеме соотношения между нашим представлением о мире и миром самим по себе – было почему-то не замечено.

Кроме того, Платон и Аристотель заполнили своими многочисленными трудами всё читаемое пространство Античности, благодаря чему сделались символами эллинской мудрости, заслонив собой истинно великих философов Древнего мира – элеатов – с их поразительным постулатом «существует только то, что можно познать» и глубочайшей идеей инверсного дуализма мироустройства, раскрывающегося в двух модусах: Едином и Многом, – идеей, которую европейским философам впоследствии пришлось переоткрывать заново.

Впрочем, сказать, что в текстах Аристотеля совсем нет ничего для нас ценного, было бы неправильно. Охваченный страстью раскладывать всё по клеточкам, он пытался сделать это и с формами верховной власти, чем и заложил основы научной политологии. Это начинание представляет интерес и сегодня, и его можно продолжить с учётом накопившегося за две с лишним тысячи лет исторического материала.

Беседа седьмая
Политология Аристотеля

Аристотель много путешествовал по греческому миру, бывал в разных городах-государствах и с его любознательностью не мог, конечно, не приглядываться к политическим устройствам, которые в различных местах были различны. Вполне естественно, что, собрав достаточно большой материал, он захотел его систематизировать – иначе он не был бы Аристотелем. Предметом его систематизации была верховная власть, которую мы в дальнейшем будем называть просто «властью». Он создал таблицу, вроде «таблицы Менделеева», где элементами были формы власти, в которой, по его мнению, не был пропущен ни один возможный вариант. Рассуждал он просто и на первый взгляд безукоризненно: форма власти может характеризоваться двумя параметрами – количественным и качественным. Первый параметр есть число носителей власти. Теоретически тут могут быть три варианта: власть принадлежит одному человеку, власть принадлежит привилегированному меньшинству, власть принадлежит большинству. И то, и другое, и третье Аристотель видел и на практике. Что же касается качества власти, то этот параметр принимает всего два значения: хорошая власть и плохая власть. Таким образом у Аристотеля возникают шесть форм власти, которые образуют таблицу:

Таблица форм власти по Аристотелю

Названия форм власти, вписанные в клетки таблицы, принадлежат самому Аристотелю. Они требуют некоторых пояснений. Первое касается термина «олигархия» во второй строке и третьем столбце. Сегодня он означает «власть денег». У Аристотеля к такой разновидности олигархии применялся термин «плутократия» – от хозяина подземного царства с его золотыми залежами Плутона. «Олигархия» же понималась в более широком смысле – как власть небольшой кучки («олиго» по-гречески – малое) плохих людей, захвативших эту власть тем способом, который был для них возможным, – может быть, через ложь и демагогию, может быть – силой, а иногда, может быть, и с помощью денег. Далее – что такое хорошая и плохая демократия. Аристотель понимает, что правит государством всё равно какое-то занявшее высокие посты начальство, он далёк от ленинского тезиса «Каждую кухарку можно научить управлять государством». Правят правители, а демократия заключается в том, что их выбирает народ, и приходят к власти те, за кого высказалось большинство. Но это означает, что здесь надо очень продуманно и честно организовать избирательный процесс, дабы народ видел, что его воля действительно исполнена. Это – хорошая демократия, политейя. Если же народ не будет доверять выборам, он выйдет на улицы, начнёт кричать «Хлеба и зрелищ!» или что-то в этом духе, и властям придётся ублажать его какими-то подачками, так что получится власть толпы, охлократия.

Более двух тысячелетий классификация форм власти Аристотеля считалась исчерпывающей и навсегда закрывшей вопрос. Вот каков был авторитет Стагирита (прозвище Аристотеля по месту рождения) – никто не вдумался в его схему, никто не взялся проверить строгость рассуждений, лежащих в её основе. А в этих рассуждениях было очень слабое место: расплывчатость понятий «плохая» и «хорошая», относящихся к форме власти. Правда, Аристотель пытается определить эти понятия, говоря, что хорошая власть – это та, которая заботится не о себе, а о народе, а плохая – та, которая заботится о себе. Но как тут можно провести чёткую грань? Чтобы заботиться о народе, власть должна быть сильной, иначе ей не дадут этого делать, а чтобы стать сильной, она должна позаботиться о себе, подавить внутренних врагов, прочно взять в свои руки бразды правления. Легче всего служить народу абсолютной власти, ибо в этом случае никто не сможет помешать её служению, а манифестом абсолютной монархии является девиз Людовика XIV «Государство – это я». Но если монарх и есть государство, то его забота о государстве, то есть о народе, автоматически есть забота о себе. Поэтому если в таблице Аристотеля строки вполне понятны, то столбцы вызывают недоумение, а значит, и вся таблица должна быть забракована. Качественный параметр необходимо заменить в ней на какой-то другой, более определённый. Но на какой именно?

Это стало очевидно после того, как замечательный русский мыслитель Лев Тихомиров (1852–1923) в своём труде «Монархическая государственность» ввёл в научный аппарат наряду с категорией «власть» категорию «подчинение власти». Сейчас даже странно, что этого не сделал никто раньше. Ведь никакого феномена власти не могло бы нигде и никогда существовать, если бы не существовало феномена подчинения, или повиновения. Почему люди повинуются властям – это ведь вопрос очень глубокий, даже философский. Тихомиров считал, что желание кому-то повиноваться заложено в самой природе человека. Вот что он писал: «Необходимо заметить, что власть с одной стороны и подчинение с другой – вовсе не являются непременным результатом какого-либо насилия, подавления одной личности другою. Как полагает К.П. Победоносцев, в сложной натуре человека есть между прочим несомненное искание над собой власти, которой он мог бы подчиниться. Это – сила “нравственного тяготения”, “потребность воздействия одной души на другую”… «Сила эта, – замечает автор, – естественно, без предварительного соглашения, соединяет людей в общество». Она же «заставляет в среде людской искать другого человека, к кому приразиться, кого слушаться, кем руководствоваться».

«Это очень глубоко подмеченная черта нашей психологии, черта, которую можно назвать женственною, но которая обща всему роду человеческому. Она вовсе не есть выражение слабости, по крайней мере по существу, но выражает поэтическое созерцание идеала, искомого нами и чарующего нас в частных воплощениях своих, вызывающего наше преклонение и подчинение, ибо идеалом нельзя владеть, а ему можно только подчиняться, как высшему нас началу. Эта черта, особенно яркая у женщин, выражает, однако, целую серию общечеловеческих добродетелей: смирения, скромности, искренней радости при отыскании идеального, без зависти к тому, что оно выше нас, а с одной чистой готовностью поставить это высшее в образец себе и руководство».

Здесь нет, конечно, исчерпывающего ответа на вопрос, почему люди подчиняются власти, но эта проблема впервые обозначена как серьёзная и требующая отдельной разработки. Взяв на вооружение введённую Тихомировым категорию, двигаясь по намеченному им пути, мы можем заменить несовершенную таблицу Аристотеля другой, по-настоящему логически обоснованной. Для этого качественный параметр надо отнести не к власти, а к подчинению. Подчинение же может быть низкого качества, среднего качества и высокого качества. Первое – это подчинение из страха. Второе – подчинение из уважения к заслугам власти. Третье – подчинение власти как поставленной самим Богом.

Почему именно такова восходящая последовательность? По той причине, что качество повиновения тем выше, чем меньше неудобств и отрицательных эмоций доставляет человеку это повиновение, чем оно естественнее и органичнее. Повиновение из-под палки оскорбительно для повинующегося, оно озлобляет его, вызывает глухое, а иногда и открытое сопротивление, короче, сильно омрачает существование. Подчиняться тому, кто имеет значительные заслуги перед Отечеством, воспринимается как нечто само собой разумеющееся, хотя и в таком начальстве любители перемывать кости могут найти массу недостатков. Если же народ смотрит на власть как на поставленную свыше, повиновение становится не только не обременительным, но даже радостным, и в этом случае возникает то чувство обретения авторитетного покровительства, о котором писал Победоносцев. Право властвовать такого лица или лиц признаётся безусловным и никем не оспаривается.

Беря за качественный параметр причину повиновения власти, получаем еще одну таблицу.

Обсуждение нашей таблицы мы начнём с важного замечания. Ни одна из форм верховной власти, вписанных в её клетки, не осуществляется на практике в чистом виде, и приведённые в ней примеры лишь ориентировочны. Скажем, диктатура Дювалье держалась в Гаити не только на страхе, внушаемом населению его костоломами «тонтон-макутами», но отчасти и на уважении безграмотного чёрного люда к «папе Доку», такому же, как они, негру, ставшему столь высокообразованным. Или взять боярское правление 1538–1547 годов, когда великий князь (будущий царь Иван Грозный) был ещё несовершеннолетним. Борьба за власть между враждующими боярскими группировками Шуйских и Бельских прикрывалась государственными интересами. Таблица даёт классификацию чистых форм и имеет теоретическое значение; на практике всякая форма власти содержит в себе почти всё, что есть в таблице, но в разных пропорциях, и какая-то одна из девяти наших форм всегда доминирует. Продолжая сравнение таблицы форм верховной власти с таблицей Менделеева, можно сопоставить это неизбежное присутствие в эмпирических режимах нескольких «чистых» форм власти с тем фактом, что любое вещество, входящее в состав земной коры, не является чистым элементом, ибо содержит хотя бы небольшие примеси. Тем не менее периодическая таблица элементов имеет для геологов громадное значение, и, найдя в земле золотой самородок, они называют его «золотом».

Некоторые клетки приведённой таблицы форм власти требуют комментариев. Например, – тоталитаризм. Механизм, на котором держится этот режим, очень интересен. На первый взгляд кажется странным, как это власть принадлежит большинству, то есть народу, в то же время повинуются этой власти из страха. Что же, выходит, народ сам себя боится – как это возможно? Оказывается, очень даже возможно. Дело в том, что страх индивидуума персонален, а власть коллектива безлична. Суть тоталитаризма заключается в том, что при нём каждый отдельный гражданин боится всех остальных граждан, вместе взятых. Чего он конкретно боится? Доносов, которые в тоталитарном государстве приобретают массовый характер, вызовов на собрания для «пропесочивания». Да и просто подозрения в нелояльности, которое может повлечь за собой в лучшем случае увольнение с работы, а в худшем – статью. «Власть большинства», собственно говоря, в том и состоит, что это самое большинство, а точнее, та псевдобытийная данность, которую можно назвать «коллективной душой», вампирически высасывает бытийность из индивидуальных душ, раздувается и, нагоняя на отдельных людей страх, заставляет их себе подчиняться. В таком обществе каждый старается демонстрировать свою лояльность массе, а масса становится от этого ещё более тиранической, и выхода из этого заколдованного круга, невыгодного для всех, нет.

Эта форма жизнеустроения замечательна ещё тем, что в ней неизбежно возникает артефакт «отца народа», «корифея», «фюрера», «дуче», или, как его ещё называют, обожествляемого лидера, выведенного в обобщённом виде в романе Дж. Оруэлла «Восемьдесят четвёртый год» («1984») в образе Большого брата. Эту фигуру обычно путают с диктатором, силой захватившим власть, что является грубой ошибкой: Большого брата выталкивает наверх масса, он должен только не очень сильно этому сопротивляться. А причина такого выталкивания очень проста: для демонстрации своей лояльности народу, гарантирующей относительную безопасность в тоталитарном обществе, удобно персонифицировать расплывчатое понятие «народа», чтобы иметь его конкретный символ. Ведь нельзя вывесить в витрине магазина фотографию «правящего большинства», зато можно вывесить портрет олицетворяющего это большинство «вождя».

Несколько слов надо сказать о таком понятии, как монашеская республика. Речь идёт, конечно, как и во всех клетках таблицы, о «чистом» варианте, то есть об автономной самоуправляемой общине, состоящей из истинных монахов, каждый из которых видит в любом из своих братьев по обители святого человека, а себя считает последним из людей.

А теперь о правлении венчанного царя. Венчанный монарх представляет собой сакральную личность, это, выражаясь фигурально, «светский первосвященник». Соответственно, ему не просто охотно подчиняются, его любят. Как любят – об этом мы читаем в «Войне и мире». «Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что-то по-французски австрийскому императору и улыбнулся. Увидев эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал ещё сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось высказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать. Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов. “Боже мой, что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов. – Я бы умер от счастья”. Государь обратился к офицерам: – Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души. – Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя! – Вы заслужили георгиевские знамёна и будете их достойны. “Только умереть за него!” – думал Ростов».

Возможно, православная монархия, в которой посчастливилось жить нашим прапрадедам, – всё-таки лучшее реальное общественное жизнеустроение?