Текст книги "Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира?"

За последние десять-пятнадцать лет благодаря новым средствам наблюдения нам открылся совершенно новый мир, свойства которого мы не могли предвидеть даже в самых смелых грезах. Как сказал В.А. Амбарцумян, «Вселенная в новых представлениях астрономов – это быстро и глубоко изменяющийся окружающий нас мир с богатейшим разнообразием жизненных процессов в космических телах». Но вместо того, чтобы попытаться возвысить свою душу и сделать ее заинтересованной соучастницей этого величественного животворного процесса, ученые наспех организуют броский спектакль, не содержащий никаких новых идей, и надеются возместить его пустоту приглашением популярных актеров, вроде «плотности вероятности» и «римановой геометрии», и безудержной рекламой. Отдавая дань таким творениям человеческого интеллекта, как арифметика и атомизм, они восклицают: на нашей сцене вы увидите нечто куда более впечатляющее, ибо «квантовая геометродинамика ставит перед собой несоизмеримо более грандиозную задачу; она не пытается понять число или атом, она стремится понять Вселенную и элементарные частицы в их единстве и гармонии» (Философские проблемы астрономии XX века, стр. 377). Физика превращается по своим замашкам в плохонький провинциальный цирк.

* * *

Итак, надеяться, что физики возвестят нам слово истины, сейчас уже нечего. Но, что еще хуже, это же можно сказать и об ученых вообще. Неписанный кодекс устанавливает твердую границу их любознательности, и они зачастую оказываются недостойными полученного ими же материала, который важен и интересен, но трактуется стереотипно и поверхностно.

Это происходит потому, что наука уже не способна освободиться от оков идеологии, которая затратила когда-то много усилий на ее приручение, а теперь пожинает плоды. Содержание науки перестало с какого-то момента умещаться в тесные рамки ее мировоззрения. Этот внутренний конфликт требовал разрешения, и наука сделала свой выбор. Она перестала быть инструментом познания истины и превратилась в модное, престижное и достаточно выгодное занятие, обретшее четкие организационные формы и тесно вплетенное в общую функциональную структуру социума. Эта солидная, прочная и уверенная в себе земная сила и не подумает беспокоиться о каких-нибудь «вечных» проблемах даже в том случае, когда намеки на них сами собой появляются в теории. Теоретические неувязки она умеет теперь рассматривать как благо, ибо они дают возможность писать новые книги и защищать диссертации, оставаясь все на том же месте.

– Вы говорите, в науке возникают внутренние противоречия? – ответит нам с иронией и в тоне собственного превосходства признанный мастер современного научного цеха. – Мне некогда заниматься такими умозрительными вопросами. Вчера я был оппонентом у аспиранта моего коллеги, завтра коллега будет оппонентом у моего аспиранта, и мне нужно подготовить вопросы оппонента и ответы аспиранта. А сегодня я должен был читать верстку монографии, да еще целый час разговаривал по телефону с редактором моей популярной книги. Нервничать из-за теоретических неурядиц – это несерьезно. В какой теории, кроме математической, бывает все ясно? Обойдется…

А ведь не обойдется! Все меньше думая о бескорыстном познании и все больше превращая науку в бизнес, лишь наполовину связанный с технологией, а в другой половине самодовлеющий, ученые рубят сук, на котором сидят. Задыхаясь в своем лабиринте, наука начинает постепенно вырождаться. Интеллигентность, культура, отрешенность от мирских дел, чудаковатость человека науки – черты, известные нам по литературе старых времен, – вытесняются деловой хваткой, административными способностями, дипломатическими талантами и прагматизмом, зафиксированными в современных кинофильмах, телепередачах, рассказах об ученых. Но хватка никогда не могла породить ни единой идеи; новые идеи нисходили только на рассеянных мечтателей, день и ночь пытающихся постичь смысл вещей и мировую истину. А кончатся идеи – оскудеет и польза, приносимая наукой, которая уже сейчас, по данным наукометристов, стала относительно меньшей, чем прежде. Долго ли тогда будет терпеть наше расчетливое общество существование огромной армии высокооплачиваемых людей, зацикленных на самих себя? Уже и сегодня в народе распространяется скептическое отношение к ученой братии. Американцы окрестили ее насмешливым словом «egghead», а русские по поводу своей научной программы освоения космоса сочинили частушку «все с себя спустим, а спутник запустим». Социологи, знающие об этом проявлении общественного мнения, называют его «антиинтеллектуализмом», но это клевета на простых людей, попытка свалить вину на другого. Нет на земле такого народа, даже самого отсталого, который не ценил бы и не уважал интеллект, ум, мудрость. Просто народ уже не отождествляет с умом и мудростью то, чем занимаются современные научные работники.

Поскольку огромный научный аппарат должен функционировать, он создает теоретические построения, вокруг которых поднимается страшный шум, на базе которых возникают направления, течения, отделы, советы, факультеты, лаборатории, о которых пишут в газетах и рассказывают в школе детям. Эти бумы диктуются внутренней необходимостью современной научной машины иметь лозунги, которые могли бы гипнотизировать публику и администрацию и обеспечивать дальнейшее ее финансирование. Недавно таким лозунгом была кибернетика – наука без определенного предмета исследований и без собственного метода, пообещавшая скоро создать искусственный мозг не хуже живого, но за тридцать лет своего процветания не получившая ни единого результата. Сейчас кибернетика, по всем признакам, вышла из моды, но научная машина не может перестать крутиться, поэтому на останках развалившейся кибернетики, как грибы на упавшем дереве, начинают расти такие «научные направления», как Теория Расплывчатых Алгоритмов, вся новизна которой сводится к тому, что слова обычного языка получают наименование «лингвистических переменных»; Общая Теория Систем, в которой есть только одно принимаемое всеми ее поклонниками положение: «Поведение системы зависит от свойств частей, а свойства частей зависят от способа их объединения в систему»; Экспериментальная Психология, которая с помощью факторного анализа «установила», что человеческая личность состоит из секса, потребности опекать и любопытства…

Еще Лев Толстой понимал, в чем состоят истинные причины такой псевдонаучной активности, в трактате «Что такое искусство?» он писал:

«Если теория оправдывает то ложное положение, в котором находится известная часть общества, то, как бы ни была неосновательна теория и даже очевидно ложна, она воспринимается и становится верою этой части общества… Как ни безосновательны такого рода теории и как ни противны они всему тому, что известно человечеству и сознается им, как ни очевидно безнравственны они, – теории эти принимаются на веру без критики и проповедуются с страстным увлечением».

Но в то время «известной частью общества», стимулирующей создание псевдотеорий, были, по крайней мере, не сами ученые. Их было тогда сравнительно мало, и они обслуживали «внешнего заказчика». Теперь же положение с естествознанием стало вдвойне фальшивым, так как оно обслуживает в основном само себя. И наиболее тревожный симптом заключается в том, что ученым не скучно заниматься своей мышиной возней, их не гложет беспокойство, не сжимает сердце грусть, не посещает мысль о том, что жизнь быстротечна и надо бы выйти из затхлого лабиринта, чтобы успеть глотнуть хоть немного вольного воздуха. А ведь каждый из них охотно будет подтрунивать над средневековыми схоластами, затратившими столько сил на дискуссию «Едят ли ангелы?» Как не вспомнить тут слова Ницше:

«Каждая эпоха имеет свой собственный, божественный вид наивности, изобретению которого ей могут завидовать другие эпохи; и сколько такой наивности, почтенной, ребяческой и бесконечно глупой наивности кроется в сознании своего превосходства у ученого, в добросовестности его терпимости, в той беспечной легкомысленной уверенности, в силу которой он считает религиозного человека низшим, сравнительно с собой, типом, от которого он давно ушел – он, маленький притязательный карлик и плебей, прилежный, добросовестный работник, создающий идеи, современные идеи».

Но если на ученых нельзя больше возлагать никаких упований, то мы должны попытаться сами сделать интересующие нас выводы из наиболее твердо установленных и в принципиальном отношении наиболее важных результатов современной науки. Центральным из таких результатов является, несомненно, открытие квантовой механикой ненаблюдаемой сущности. Оказалось, что мир онтологии и мир, являющийся нам в ощущениях, не один, а два глубоко различных, совершенно не схожих между собой мира.

Суть вовсе не в том, что мир онтологии отражается миром явлений не строго однозначно, а лишь статистически. Суть в том, что эти миры населены разными сущностями. В мире онтологии нет ни одного индивидуального объекта, он представляет собою нерасторжимую цельность. Мир явлений, напротив, составляется из бесчисленного количества отдельных данностей. Как только мы начинаем думать о чем-то реальном или же рассказывать что-то другим людям, мы в тот же момент начинаем прибегать к помощи отдельных вещей. Мир, в котором мы живем, состоит из вещей. Но, переходя в мир онтологии, мы теряем право говорить о вещах и предметах.

Поясним эту поразительную ситуацию примером. Представим, что некий физик, желая экспериментально проверить, происходит ли излучение фотона некоторой атомной системой, поместил эту систему под колпак с откачанным воздухом, установил фотоэлемент и фотоумножитель и к выходу последнего приладил самописец, который при возникновении Электрического напряжения делает на бумаге штрих. Затем физик запер лабораторию на ключ и уехал в другой город. Через месяц он вернулся, вошел в лабораторию и увидел на бумаге штрих. Как он должен рассказать о происшедшем?

Ясно, что физик скажет следующее: «Произошел процесс испускания системой фотона». Но так же ясно, что это будет неправильное описание события. Когда за системой никто не наблюдает, понятие фотона лишено смысла. В квантовой электродинамике, рассматривающей взаимодействие частиц с полями, устанавливается, что количество частиц (в том числе, фотонов) не есть онтологическая характеристика, а есть артефакт наблюдения. Наблюдая одну и ту же в онтологическом смысле ситуацию, мы один раз увидим одно число частиц, а другой раз – другое. В мире онтологии вообще нет частиц! Поэтому, если запертую на ключ лабораторию приближенно можно считать изолированной системой, т. е. замкнутым миром, онтологией, то в ней не могло существовать никаких фотонов. Все происшедшее физик должен был бы описать такими словами: «Пока меня не было, функция состояния лаборатории эволюционировала таким образом, что, вернувшись, я обнаружил на бумаге штрих». Но говорить так не поворачивается язык, хотя это единственно правильная строго научная трактовка протекшего физического процесса. Мы не можем ничего осознать и описать иначе, как оставаясь в нашем мире, где существуют фотоны и кошки, т. е. в мире явлений.

Как мы уже отмечали, расслоение Бытия на онтологию и наблюдаемый мир возникает не только в рамках обычной (нерелятивистской) квантовой механики, но и во всей современной теоретической физике. Это стержневая идея современной науки о материи, без которой невозможно ни произвести расчетов, ни даже понять качественную природу явлении. И хотя в разных отраслях физики онтология различна, ей всюду присуще одно и то же свойство: нерасчлененность. Везде она лишена структуры, не содержит в себе вещей, везде глубоко «не наша», не похожа ни на что доступное наглядному человеческому мышлению. Правда, может показаться, что отдельные ее фрагменты доступны нашему непосредственному восприятию в форме таких математических абстракций, как волновые функции частных систем; однако, вдумавшись глубже, мы должны понять, что это иллюзия, возникающая в результате упрощения ситуации, и что действительная онтология едина для всего Бытия, не имеет фрагментов.

Но если онтология столь отлична от всего, с чем мы имеем дело в опыте, то как могла она появиться в физической теории? Она вошла туда помимо желания ученых и вопреки их мировоззренческим установкам, как бы сама собою. Волновая функция квантовой механики не есть ни обобщение чувственного опыта, ни результат экстраполяции свойств наблюдаемых объектов. Исследуя некоторые простые процессы, например, излучение атомных систем, ученые пришли к смутившему их самих выводу, что эти процессы становятся понятными, если ввести в рассмотрение ненаблюдаемую данность – функцию состояния. Под нажимом позитивизма они объявили, что функция состояния есть вспомогательное средство, с помощью которого удобно описывать явления. На самом же деле, она есть объективная реальность, без которой невозможно понять явления. Об этом свидетельствует вся методология современной теоретической физики, а теорема об отсутствии скрытых параметров дает этому даже и строгое математическое доказательство.

Открыв онтологический слой сущего, физика, тем не менее, не стала наукой об этом слое. Она осталась наукой о явлениях, продолжая изучать тела, волны, элементарные частицы, т. е. то, чего в онтологии нет. Физика объясняет людям окружающий мир, рассказывает о «нашем мире», находящемся не в том слое Бытия, где находится Функция Состояния Мира, а совсем в другом. Физика является основой технологии, а последней нет дела до волновых функций, она пользуется языком, описывающим предметы, поэтому и для физики такой язык должен быть родным. Но есть и более глубокая причина, по которой физика не может быть наукой об онтологии: такой науки не может существовать, ибо онтология непознаваема.

Итак, физика по-прежнему должна заниматься явлениями. Но что такое «явление»? Это – артефакт взаимодействия наблюдателя с онтологией, результат наложения воспринимающего сознания на нерасчлененную сущность. Выйдя навстречу онтологической реальности, наше «Я» дробит ее на части и создает вещи и предметы. Физика должна изучать результат дробления. Значит ли это, что физике нужно стать наукой о людском восприятии, чем-то вроде психологии? Разумеется, нет. Физике, в отличие от психологии, не нужен конкретный индивидуум, в ней присутствует представление об абстрактном, потенциальном, универсальном наблюдателе. Если проанализировать логику ее понятийного аппарата, то окажется, что этот универсальный наблюдатель получает в рамках физики статус существующего в такой же мере, что и функция состояния. Иными словами, универсальный наблюдатель становится для физики не менее существенным, чем онтология и, дополняя ее, делается носителем как раз тех признаков, которые не вошли в функцию состояния – предметности и структурированности. Он реален точно в такой же мере, в какой реальны вещи, ибо без него нет вещей. Следовательно, физика заставляет предположить, что эта изначальная реальность может взаимодействовать с другой равноправной реальностью – онтологией – не только в понятийной схеме теории, но и в природе, фактически и, взаимодействуя, в какой-то мере управлять онтологией – например, устанавливая вид глобального уравнения Шредингера.

Думая об этом, с удивительной остротой чувствуешь, насколько судьба физики преисполнена провиденциального смысла. Созданная Ньютоном как средство познания Бога, она вскоре была повернута на совсем другой путь – открывания «законов природы». Заявив устами Лапласа, что она не нуждается более в гипотезе существования Бога, она дала господствующей идеологии вексель, обязалась быть всегда лояльной. Единственной своей целью она провозгласила изучение автоматических процессов, от века происходящих в природе по одним и тем же правилам. В награду за такой открытый конформизм она была окружена заботой, имела доступ к страницам печатных изданий, получала средства для производства экспериментов. Она рассматривалась как самая рьяная поборница и служанка атеистического мировоззрения и обрела все вытекающие отсюда выгоды. Войдя в полное доверие идеологов, она росла и развивалась и, наконец, независимо от своего желания, вплотную подошла к тем силуэтам, которые заметил Ньютон в океане истины, и смогла теперь разглядеть их гораздо лучше. С убедительностью, о которой тогда нельзя было и мечтать, она поведала о существовании ненаблюдаемого слоя Бытия, управляющего всеми вещами, и раскрыла такие важные его свойства, как цельность и непознаваемость. Она сделала неизбежным предположение о наличии в мире Универсального Сознания, частицами которого, вероятно, являются наши индивидуальные сознания, весомо подкрепив этим гениальную догадку Ньютона о «мировом чувствилище». Теперь становится понятным, какова была роль периода порабощения физики господствующей идеологией, в чем состояло тайное значение ее «египетского плена»: в этом плену она добыла истину, противоречащую собственным ее установкам, которой может сейчас воспользоваться всякий, кто в этом заинтересован. И совершенно неважно, что ее профессиональные работники менее всех склонны воспользоваться этой драгоценной истиной. Они свое дело сделали, и в этом главное.

* * *

Откровения квантовой теории будут осознаны во всем своем масштабе, вероятно, не очень скоро. Но срок в таком принципиальном деле – вещь второстепенная. Осознание это неотвратимо, так как все его предпосылки уже существуют и никакой новой информации для него не требуется. Оно, конечно, будет иметь неисчислимые и громадные по своему значению последствия.

Когда умирает жизненно важный центр организма, например, мозг, тело может жить еще довольно долго, но его гибель предрешена. Физика на протяжении трехсот лет была центром естествознания, его надеждой и опорой, его гордостью и образцом для подражания. Главной задачей любой естественной науки было сведение изучаемых явлений к комбинации фундаментальных физических законов. Если этого и не удавалось сделать фактически, то право на существование данной науки давала уверенность, что это будет сделано завтра. Именно это имел в виду Н.Г. Чернышевский, когда писал:

«Говорят: естественные науки еще не достигли такого развития, чтобы удовлетворительно объяснить все важные явления природы. Это совершенная правда; но противники научного направления в философии делают из этой правды вывод вовсе не логический, когда говорят, что пробелы, остающиеся в научном объяснении натуральных явлений, допускают сохранение каких-нибудь остатков фантастического миросозерцания. Дело в том, что характер результатов, доставленных анализом объясненных наукою частей и явлений, уже достаточно свидетельствует о характере элементов, сил и законов, действующих в остальных частях и явлениях, которые еще не вполне объяснены; если бы в этих необъясненных частях и явлениях было что-нибудь иное, кроме того, что найдено в объясненных частях, тогда и объясненные части имели бы не такой характер, какой имеют».

Хотя эти слова произнесены более века назад, они до сих пор могут считаться символом веры естествоиспытателей. И как при Чернышевском, сейчас под «элементами, силами и законами», действие которых должно объяснить все на свете, понимаются «фундаментальные законы природы», т. е. законы физики. Разросшийся до огромных размеров отряд работников естествознания по-прежнему считает физиков передовой группой и с бодрыми песнями шагает за ними. Но физики давно уже не двигаются вперед, а топчутся перед закрытым шлагбаумом, начиная догадываться, что он никогда не откроется, но не смея признаться в этом даже самим себе. Они слишком привыкли к почетному титулу лидеров, чтобы отказаться от него и крикнуть остальным ученым: оставьте надежды на редукцию всех явлений природы к законам физики, ибо дела с этими законами становятся все хуже и безнадежнее. В своем кругу, правда, они молчаливо признают кризисность ситуации и, пытаясь найти хоть какой-то выход из тупика, гадают наудачу, какая выдумка могла бы сгодиться. Как из рога изобилия сыплются гипотезы: что физические законы меняются со временем, что теория относительности неверна для плотных тел, что имеется неизвестное взаимодействие вещества на больших расстояниях, что есть кварки, что кварков нет, что надо проводить третье квантование, что надо устроить бесконечную последовательность квантований, что существует неограниченное число миров с разным пространством и временем и «реальный мир» выхватывается из этого метерлинковского океана нерожденных миров с помощью жребия, что время и пространство преходящи и их прежде не было и не станет потом, что количество фундаментальных законов континуально…

Ни одна из этих «сумасшедших идей» пока не помогла, но, подбадривая друг друга, физики еще надеются, что спасительная выдумка вот-вот появится. Но перед теми, кто не принадлежит к их касте, они стараются выглядеть солидными людьми, владеющими надежным ключом к познанию мира и способными вести за собой всю науку.

Можно предвидеть, как будут развиваться события дальше. Волна сжатия в напирающей на физиков массе ученых, достигнув критического напряжения, начнет бежать в обратном направлении от шлагбаума. Вместе с нею станет распространяться информация о том, что мир не является однослойным и что разгадку видимого нужно искать в невидимом. Так главный результат трехсотлетнего развития физики, ради которого, может быть, и возникла эта наука, сделается постепенно общим достоянием. Тогда быстро начнут разрушаться унаследованные еще от девятнадцатого столетия представления, будто все процессы природы можно редуцировать к совокупности элементарных процессов, хорошо изученных физикой. Ученые все больше начнут понимать, что математический язык, пригодный для изучаемой сто лет назад поверхностной физической реальности, давно стал слишком простым по сравнению с открывшейся современным средствам наблюдения рельефной картиной Вселенной, что для ориентировки в беспредельном Океане Истины, в котором обнаружились таинственные глубинные течения, приводящие в движение все остальное, необходим куда более гибкий язык. Постепенно они начнут привыкать к мысли, что этот язык должен располагать выразительными средствами для обсуждения понятий, связанных с ненаблюдаемой частью Океана, среди которых могут оказаться такие понятия, как «цель», «смысл», «выбор», «воля», «идея», да мало ли какие еще!

Когда лейбницианское заклятие, объявившее мир огромным автоматом, все пружинки которого находятся на виду, окончательно рассеется, когда тень черного крыла, надвинувшаяся на Европу еще в шестнадцатом веке, уйдет и окружающее вновь засверкает живыми красками и обретет глубину форм, тогда можно будет сказать: физика обостряла нашу болезнь, физикой мы и исцелились. Действительно, неизвестно, каким образом и как скоро могли бы выйти из углубляющегося кризиса другие науки, если бы квантовая теория не продемонстрировала метод его разрешения. Ведь и эволюционная биология, и эмбриология, и нейрофизиология, и антропология, и этнография, и геология, и история, и многие другие науки признают, что по мере накопления фактов теоретическое осмысление этих фактов становится все более трудным; что объяснения «мельчают», делаются частными, специализированными, сугубо техническими, доступными лишь натренированным профессионалам, владеющим терминологией, вследствие чего занятие этими науками превращается в процесс, имеющий единственную цель – не прекращаться. Но пока господствует мнение, будто явления исчерпывают все сущее, у наук нет другого пути, как снова и снова пытаться выявить элементарные механизмы изучаемых феноменов и сложить эти малые истины в большую истину, идя для этого на всякие ухищрения, вплоть до-фальсификаций. И только осознание того обстоятельства, что именно в физике, которая издавна считалась эталоном «научности», была открыта ненаблюдаемая реальность, статистическим образом воздействующая на видимый слой Бытия, и что без изучения этой лежащей в глубинном и невидимом слое реальности невозможно понять природу доступных нашему восприятию явлении, откроет перед науками совершенно новые перспективы.

* * *

При всяком резком изменении курса шедшие впереди оказываются последними и, наоборот, роль лидеров достается на долю тех, кто раньше считался отставшими. Это произойдет и в науке. Физика станет ее окраинной епархией, ведающей мало интересной в принципиальном отношении проблематикой. Сделав два величайших научных открытия: обнаружив онтологический слой Бытия и установив его нерасчлененность, а следовательно, и непостижимость, – физика исчерпала свои глубинные возможности и должна превратиться в рядовую технологическую дисциплину. Неизбежность такого «самороспуска» физики как фундаментальной отрасли знания ощущается уже многими – недаром стала популярной фраза И.Е. Тамма о том, что роль ведущей науки должна перейти от физики к биологии. Но мало кто понимает истинные причины надвигающейся перестройки научной иерархии, поэтому большинство представляет ее совсем не такой, какой она будет в действительности. Если биология и выйдет на передовые рубежи, то совсем не потому, что она познала структуру молекул ДНК или общую схему механизма синтеза белка. Биомолекулярные и биохимические результаты как раз не очень интересны, и работа в этих областях не имеет особых перспектив, так как скоро натолкнется на тот же глухой шлагбаум, что и физика частиц и полей. Это же относится к модным сейчас прецизионным измерениям параметров клеточных мембран или взаимных соединений нейронов, вроде тех, которые проделал Дж. Эк-клз. Его книга «Физиология синапсов» – типичный образец добросовестного, тщательно выполненного труда, который, к сожалению, имеет узко технический характер и поэтому не вносит никакого вклада в понимание ключевых свойств живой материи, На исследования такого рода возлагаются сейчас большие надежды и они всячески поощряются (работы Экклза, в частности, отмечены Нобелевской премией), но это происходит только потому, что идея познания явлений через познание ненаблюдаемой онтологии, ставшая основой теоретической физики, еще не дошла до биологов. Когда это случится, они поймут, что не так важно, на сколько вольт повышается клеточный потенциал при таком-то воздействии и почему ионы натрия диффундируют изнутри клетки наружу, а важно, какой детерминированный и целенаправленный процесс развивается в ненаблюдаемой реальности, в «волновой функции организма», А до тех пор огромные усилия исследователей пропадают почти впустую, так как из-за редукционистской догмы они пытаются сделать невозможное: «склеить» деятельность организма из простых процессов, происходящих на молекулярном уровне. Такая задача неразрешима даже в принципе, что интуитивно ощущали многие выдающиеся биологи, склонявшиеся из-за этого к витализму. Идея энтелехии или жизненной силы, направляющей развитие эмбриона или вида к определенной цели, возникала в умах этих ученых не вследствие их идеалистической мировоззренческой установки, а обычно вопреки твердо материалистической установке (как это было, например, у Л.С. Берга) – из-за того, что биологические факты для наблюдательного исследователя слишком явно свидетельствуют о нелепости редукционистского подхода в этой области. Достаточно ознакомиться с процессом роста нервной ткани в эмбрионе, чтобы почувствовать абсурдность предположения, что каждый аксон развивается только в силу внутренних биохимических обстоятельств или под действием гипотетических «аттрактантов», выделяемых другими частями нервной системы. Всякий непредубежденный человек должен увидеть, что этот процесс с самого начала протекает в соответствии с общим замыслом, им управляющим, и даже выход из строя большого количества отдельных элементов не может помешать осуществлению этого замысла, который в случае помех реализуется другим способом. Именно замысел, устойчивая функция состояния является первичным фактором, что объясняет поразительную взаимозаменяемость частей организма и их способность по-новому перераспределить свои обязанности, когда это оказывается необходимым.

Отказавшись вслед за физикой от плоскостного, феноменологического восприятия действительности, биология обретет такие мощные познавательные средства, которых у нее никогда не было. И все же их мощь будет не безгранична. Более того, только выйдя на новый уровень развития, биология четко осознает предел своих возможностей и, проникшись скромностью – этой непременной спутницей мудрости – оставит смехотворные претензии на полное разрешение загадки жизни, с которыми она не может расстаться со времен Бэкона и Гоббса. Связь онтологического слоя, управляющего живой материей, с глубочайшими тайнами Бытия и, может быть, с конечной целью всего сущего, окажется, наверное, столь сильной, что в этой области мы «выйдем на бесконечность» еще быстрее, чем в физике. Но это, конечно, будет не поражением, а напротив – огромным достижением нашей культуры.

Можно полагать, однако, что пальма первенства в недалекое время перейдет от физики вовсе не к биологии, а к каким-нибудь из тех областей знания, которые по традиции именуются «гуманитарными» и которые в период фетишизации физики считались настолько отсталыми, что им нередко отказывали в праве быть включенными в состав науки. Дело в том, что как раз в этих дисциплинах сохранились еще языковые средства, приспособленные для обсуждения проблем, относящихся к ненаблюдаемой онтологии. Откуда появились в них эти средства? Ключ к ответу дает название «гуманитарные», подчеркивающее, что эти дисциплины имеют прямое отношение к познанию внутреннего мира человека. А этот мир целиком ненаблюдаем, что признается даже материалистами. Значит, по крайней мере, по формальным признакам он таков же, как и онтология, открытая физикой и ждущая своего признания и со стороны других наук. Не удивительно, что понятийный аппарат, выработанный «гуманитариями» в результате длительного изучения незримой данности, называемой «душой», может оказаться очень ценным при исследовании ненаблюдаемой онтологии, имеющей объективный характер. Можно предвидеть возражение, что это данности совершенно разных типов и единственное, что их делает похожими, – ненаблюдаемость. Сомнительно, чтобы между ними не было более глубокого родства. Мы уже видели, что в картине мира, воссозданной современной физикой, неявно присутствует Универсальный Наблюдатель, с одной стороны, имеющий объективный статус, а с другой стороны, поразительно напоминающий любого из нас – индивидуальных наблюдателей. Говоря о физических, т. е. абсолютно объективных явлениях, Шпенан подчеркивал, что «процессы развития ни с чем не могут быть сравнены в большей степени с точки зрения их связей, чем с теми жизненными процессами, с которыми мы наиболее интимно знакомы, т. е. с психическими процессами». Герман Вейль, процитировав эти слова, посоветовал серьезно к ним прислушаться. Вейль, конечно, прав. Но если уж начинать прислушиваться к мудрым словам, то прежде всего нужно вспомнить гипотезу Ньютона о мировом чувствилище, в которой мысль, высказанная Шпенаном робко и туманно, излагается решительно и ясно.