Текст книги "Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира?"

Откровения физической науки

«Настоящей наукой» прежде всего была физика. Неисповедимость ее пути заключалась в том, что, будучи долгое время знаменем идеологии бездуховности, ее главной опорой и надеждой, она вдруг стала получать такие результаты, которые все хуже и хуже вписывались в рамки этой идеологии. Избалованные вниманием и почтением публики и лестью всех тех, кто придерживался господствующего мировоззрения, привыкшие быть самой авторитетной инстанцией во всех принципиальных естественнонаучных вопросах, физики приходили от этого в усиливающееся состояние растерянности. Они принимали меры для ослабления напряженности положения, но их наука все менее подчинялась контролю, и растерянность перешла наконец в скрываемое даже от себя самих ощущение безнадежности. Как родители, пытавшиеся унять неприлично ведущего себя ребенка и почувствовавшие, что все их усилия напрасны, начинают просто не замечать его выходок, так и физики перестали сейчас обсуждать общие аспекты своей науки или отделываются по их поводу двумя-тремя ничего не значащими фразами, проявляя гипертрофированный интерес к деталям и делая вид, будто в деталях и технических проблемах заключено главное.

Впрочем, слово «вдруг», употребленное выше, не совсем точно. При изложении смысла физики и сущности ее результатов на философском языке, используемом для пропаганды господствующей идеологии, определенные трудности возникли с самого момента появления физики. Однако в первое время затруднения казались чисто лингвистическими и уж во всяком случае компенсировались огромной пользой, приносимой физикой этой идеологии. Но с течением времени польза становилась все призрачнее, а враждебный привкус результатов все ощутимее. И настал тот час, когда идеологи увидели физику в новом свете – не как преданную единомышленницу, а как строптивую пророчицу. Объективно события разворачивались непрерывно, а скачком, т. е. «вдруг», изменилось людское отношение к ним. Чтобы понять последний акт драмы, нужно знать содержание предыдущих актов, где ничто вроде бы не предвещало острой развязки, но в ретроспективном оглядывании многое приобрело роковое значение. Поэтому мы начнем с восемнадцатого столетия, когда непосредственные преемники Ньютона не могли прийти в себя от восхищения, наслаждаясь силой и стройностью полученной из его рук науки. Зададим себе такой вопрос: неужели на их горизонте не было ни малейшего облачка?

Теперь, в конце двадцатого столетия, после всех пережитых бурь, когда мы видим перед собой не монолитное здание физической науки, открывавшееся взору наших дедов, а множество разбросанных на большой площади низких и очень разнородных по стилю построек, каждая из которых имеет собственное хитроумное устройство, спасающее от напора стихий, мы понимаем, что грозное облачко стояло на небе и двести лет назад. Но тогда оно никого не тревожило. Во-первых, оно было маленьким и тонким, и, чтобы заметить его, нужно было обладать недюжинной зоркостью и опытностью. Во-вторых, по отношению к физике царил такой энтузиазм, что никому не было бы позволено сомневаться в исключительной ценности этой науки для утверждающегося естественнонаучного взгляда на мир из-за того, что в ней самой или в ее стыковке с философией имеются небольшие логические неувязки. Если дядя делает своему племяннику ценные подарки, то молодой человек не станет обращать внимания на отдельные странности своего благодетеля, а может быть даже начнет превозносить эти странности, усматривая в них признак глубокого ума.

Физика не просто была полезна выходящей на сцену атеистической идеологии, но являлась для нее совершенно необходимой помощницей, как необходим богатый покровитель желающему прочно утвердиться в жизни молодому дельцу. Без помощи физики эта идеология никак не смогла бы перейти с уровня интуиции на уровень рассудка и благодаря этому одержать решительную победу.

Возникшее в пятнадцатом веке, а может быть и еще раньше, новое мироощущение нуждалось в обретении адекватной логической формы, в построении оправдывающей его картины Бытия. Бог ушел из чувства европейца, но оставался еще в его разуме, и это создавало напряжение и неустойчивость. Чтобы восстановить равновесие, нужно было вывести Бога и из разума. В общих чертах было понятно, как надо действовать; представить мир чем-то вроде часового механизма, объявить его совершенно самостоятельным и замкнутым в себе автоматом, не допускающим никакого внешнего вмешательства и действующим раз и навсегда предопределенным образом. Мы видели, что все наиболее активные и пользующиеся наибольшим влиянием на умы деятели того времени, кем бы они ни были – математиками, философами, художниками, политиками – будто по мановению невидимого дирижера стали горячими приверженцами и пропагандистами именно такого взгляда на мир, всеми силами старались осуществить программу отпадения от Бога, которую они трактовали как программу изгнания Бога из мира. Но для ее реализации необходимо было разработать соответствующие понятия, на базе которых можно было бы создать убедительную систему рассуждений. В первую очередь при этом нужно было разработать понятия, которые помогли бы в требуемом духе разъяснить два ключевых вопроса: 1) для чего построен мир; 2) как он функционирует.

Чтобы дать вполне атеистический и вместе с тем убедительный ответ на первый вопрос, не надо было ничего принципиально нового изобретать, так как с незапамятных времен в религиозных и философских учениях имелось понятие материи. Материя мыслилась как нечто «косное», т. е. самостоятельное, инерционное, отпавшее от Бога. Крепнущей идеологии надо было только отделаться от всего остального, что содержалось в религиях и философиях прежних времен, и свести весь мир к материи – в этом случае как раз и достигалось отпадение всего мира и задача оказывалась решенной. Но в прежних учениях понятие материи было теснейшим образом сплетено с другими, неприемлемыми для атеизма, понятиями. Материя в них могла создаваться из ничего, контролироваться и даже полностью уничтожаться, как это четко сказано, например, в индийской философии. Но главное – в прежних учениях существование материи было подчинено некоему обширному замыслу, уяснить который, оставаясь в рамках материальных представлений, невозможно. Следовательно, взяв за основу старое понятие, нужно было придать ему новый смысл, вплести в ткань совершенно нового, противоположного прежнему мировоззрения. Это означало необходимость серьезной перестройки целой философской категории.

Было очень важно подчеркнуть, что материя самостоятельна. Это означает, что она существует и развивается независимо ни от кого. По прежним учениям, эта самостоятельность была ограниченной, временной, условной. Теперь она должна была стать вечной и абсолютной. Но от кого существование и свойства материи могли бы, в принципе, зависеть? Во-первых, от Бога, а, во-вторых, от нас, людей. Зависимость второго типа для атеиста так же неприемлема, как и зависимость первого типа. Действительно, если материя есть хотя бы частично результат нашего воображения, если ее свойства иллюзорны, если вещи нам только кажутся такими, как мы их видим, то сразу же становятся уязвимыми тезисы автономности и предопределенности всего происходящего во Вселенной. Войдя в зависимость от наших душевных сил, материя приобретает такой же, как эти силы, неустойчивый, капризный, прихотливый характер; как и они, делается чем-то тонким и неуловимым. В этом случае она в какой-то мере сливается с глубоким и таинственным миром наших чувств, в котором, как бы мы ни старались не замечать этого, живет Бог, и, в конечном счете, попадает в зависимость от Бога. Дать материи прямо соприкасаться с микрокосмом нашей души – почти то же самое, что разрешить ей остаться деталью великого архитектонического замысла Творца.

Итак, материя должна быть чем-то внешним для человека. Но как может человек отличать внешние для него данности от внутренних событий своего «Я»?

Существование четкой границы, отделяющей индивидуум от внешнего мира, без которой атеистический материализм становится весьма неубедительным и шатким, обосновывается с помощью доктрины сенсуализма. Эта граница пролегает там, где начинают формироваться сигналы, идущие в наш мозг и представляющие собой показания органов чувств о внешней среде, обо всем том, что не является нашим «Я». Честный и последовательный материализм и атеизм совершенно немыслимы без концепции сенсуализма, поэтому эта концепция с таким жаром и бескомпромиссностью пропагандировалась всеми выдающимися представителями новой идеологии от Бэкона и Гоббса до Маркса и Ленина. Допустив, что существуют сверхчувственные каналы восприятия, мы сделаем границу, отделяющую личность от ее материального окружения, неопределенной и зыбкой, и материя поэтому начнет вторгаться в сознание, смешиваться с ним и терять главное свое свойство – объективность.

* * *

Ценнейшей для атеистической идеологии особенностью физики было то, что эта наука эксплицировала представление о внешней материальной данности, подходя к нему с позиции сенсуализма. Одним из главных достижений физики в этом вопросе явилось создание атомизма, который до самого недавнего времени считали почти синонимом материализма. Почему атеистической идеологии было выгодно всячески поддерживать атомистические взгляды, развиваемые физиками? Несомненно потому, что в понятии атома находит свое концентрированное выражение сенсуалистическое представление об объективной неодушевленной, косной данности. Если как следует вдуматься, можно обнаружить, что «атом» физиков есть не что иное, как атом нашего чувственного постижения предметного мира, идеализированное, очищенное от всего несущественного восприятие внешней вещи — восприятие, в котором запечатлены только два ее качества: что она внешняя и что она – вещь, ясно отличимая от других дискретная данность. Безмятежным и самоуверенным может быть только тот материализм, который основан на атомизме, т. е. на сенсуализме и механицизме; всякая другая форма материализма вынуждена прибегать к софистике и изворачиваться, ища ответы на каверзные вопросы. Поэтому безмятежным и самоуверенным материализм был лишь в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях, корда все мышление физиков, а значит и ученых вообще, пронизывал механистический атомизм. Задолго до Дальтона физики были уверены в существовании маленьких твердых частиц материи, ибо эта уверенность вдохновлялась не каким-либо «решающим экспериментом», а намного более веской причиной: всей переделанной на новый лад картиной мира. Развивая свою концепцию детерминизма, Лаплас упоминал мельчайшие атомы вещества, хотя никаких данных, подтверждающих дискретность строения материи тогда не было. Ломоносов не только говорил об атомах, но и обсуждал, чем отличаются атомы одних веществ от атомов других веществ. Всю материалистическую линию в философии, восходящую еще к античности, Ленин назвал «линией Демокрита» – линией основоположника атомизма. Введя понятие об атоме, являющемся миниатюрным воплощением ощутимых и видимых предметов, и построив на этом понятии разветвленную и полезную теорию, физика легализовала интуитивное представление об объективно существующей, пассивной, но неуничтожимой реальности, перевела это представление в разряд научных и тем самым настолько упрочила доверие к нему, что оказалось возможным утверждать, будто им исчерпывается все сущее. При этом отпала необходимость давать философское определение материи, ибо этот термин обретал совершенно ясный смысл, обозначая всю совокупность мировых атомов. Заметим, что такая необходимость возникла вновь, когда механистический атомизм окончательно рухнул, и тут-то выяснилось, насколько трудным и даже невозможным делом является построение внутренне непротиворечивого философского определения материи, если не выходить за пределы самой материи, считая ее единственной данностью во Вселенной.

Вторая заслуга физики перед новой идеологией состояла в том, что она дала описание работы материального автомата, который представляет собой Вселенная. Еще Брейгель видел в мировом процессе лишь слепой автоматизм; еще Декарт утверждал, что люди, как и животные, суть машины; но ни первый, ни второй не умели облечь свое убеждение в ясную форму, ибо не знали, как в данном контексте нужно понимать слова «автомат» и «машина». И только посленью-тоновская физика устранила это затруднение, придав тезису автоматизма мира совершенно четкий смысл.

По мнению физиков, устройство мирового автомата описывается законами природы, познание которых составляет главнейшую и даже единственную цель науки. С того момента, как была провозглашена эта точка зрений, постепенно начали отходить на задний план все «метафизические» вопросы о причинах, корнях, сущности, смысле и т. д„тысячелетиями волновавшие людей.

Но почему же физике удалось убедить всех, что проблема, которая прежде казалась сложной и запутанной, теперь полностью решена? Потому, что после Ньютона она стала наукой математической. Закон природы обрел в физике вполне конкретную форму математического соотношения, благодаря чему он приобрел статус объективной реальности, стал восприниматься как данность, существующая в онтологическом смысле. Важно подчеркнуть, что такая онтологизация законов природы, оказавшая огромное влияние на развитие атеизма и естествознания, была обязана «математическому платонизму» – возникавшему с незапамятных времен у математиков ощущению, что объекты их науки живут независимой жизнью, существуют сами по себе на каких-то вечных и неизменных платоновских небесах. Б. Рассел сказал об этом так: «Я полагаю, что математика является главным источником веры в вечную и точную истину, а также сверхчувственный интеллигибельный мир. Геометрия имеет дело с точными окружностями, но ни один чувственный объект не является точно круглым; и как бы мы тщательно ни применяли наш циркуль, окружности всегда будут до некоторой степени несовершенными, неправильными. Это наталкивает на предположение, что всякое точное размышление имеет дело с идеалом, противостоящим чувственным объектам. Естественно, сделать еще один шаг вперед и доказывать, что… объекты мысли более реальны, чем объекты чувственного восприятия».

К этому аргументу можно добавить и другой. Всякий, кто занимался математикой, быстро убеждался, что поведение такой-то функции или такого-то множества заранее предопределено и у нас нет никакой возможности его изменить. Математический объект ведет себя так, как он сам «хочет». Мы не изобретаем этот объект, как Эдисон изобрел фонограф, а открываем его, как Пржевальский открыл дикую лошадь, тысячелетиями жившую в Азии независимо ни от каких исследователей. Достаточно проследить за доказательством нескольких десятков теорем, чтобы почувствовать автономность математических данностей, вызывающую невольное предположение, что они извечно пребывают где-то вне нашего сознания. Для Платона такое свойство математических понятий было одним из главных аргументов в пользу существования мира «эйдосов». Вероятно, именно поэтому на вратах его Академии было начертано: «Профанам в геометрии вход воспрещен». Математический вариант платонизма продержался много дольше, чем общефилософский, и владел умами даже в конце девятнадцатого века, когда многие подписались бы под словами Эрмита: «Я верю, что числа и функции анализа не являются произвольными созданиями нашего разума; я думаю, что они существуют вне нас». И только массированное наступление позитивизма привело к изменению образа мысли: вывод формул и соотношений математики был объявлен теперь простой игрой в символы. И как раз в этот момент математика и физика резко снизили темпы получения глубоких и содержательных результатов. Случайно ли это? Л. Кальмар считает, что платонистская объективизация математических идей была весьма полезной, так как «защищала их от отторжения здравым смыслом как иллюзорных и стимулировала развитие математики». Заметим, что типичный позитивист, каковым является Кальмар, считает веру в объективное существование математических истин противоречащей «здравому смыслу». Но ведь здравым смыслом всегда называли взгляд и разумение «неиспорченного» человека, «естественное» отношение к окружающему миру. А в течение тысячелетий люди были непреложно уверены в том, что «эйдосы» – истина, добро, красота, гармония – существуют объективно, сами по себе, не только в вещах, где они проявляются в неполном и искаженном виде, но и вне вещей. И даже сегодня это убеждение пронизывает мышление и поведение огромного большинства людей нашей планеты – всех, кто не прошел специальную выучку, не получил естественнонаучного образования. Так что Кальмару следовало бы уж во всяком случае не приравнивать скептицизм позитивистского толка к «здравому смыслу», а назвать его, например, «современной точкой зрения ученых».

* * *

Впрочем, как бы ни обстояли дела сейчас, но в период наибольшего торжества атеистического мировоззрения, опиравшегося на впечатляющие успехи физики, математический платонизм был широко распространен среди ученых и, поскольку физические законы выражались математическими формулами, утвердил в сознании объективность этих законов. Соединяясь с атомистической концепцией вещества, этот взгляд позволял материалистам тех счастливых для них времен вместить свою философию в лаконичную фразу: «В мире не существует ничего, кроме материи и законов ее движения». Обе составляющих «мира», т. е, внешней по отношению к нам и независимой от нас реальности, благодаря физике, казались чем-то совершенно конкретным и легко постижимым безо всякой казуистики, Идея автоматизма Вселенной, давно вынашиваемая в подсознании европейцев, обрела форму наглядного образа, с исключительной силой переданного в словах Лапласа:

«Мы должны рассматривать существующее состояние Вселенной как следствие предыдущего состояния и как причину последующего-. Ум, который в данный момент знал бы все силы, действующие в природе, и относительное положение составляющих ее сущностей, если бы он еще был столь обширным, чтобы ввести в расчет все эти данные, охватил бы одной и той же формулой движения крупнейших тел Вселенной и ее легчайших атомов. Ничто не было бы для него недостоверным, и будущее, как и прошедшее, стояло бы перед его глазами».

Вот какую неоценимую услугу оказала физика идеологии бездуховности! Не удивительно, что эта наука была поставлена в положение фаворита господствующего мировоззрения. Не отличая ее тогда от собственно математики (все крупные математики того времени были заодно и крупными физиками), физику провозгласили главнейшей из наук и даже единственной настоящей наукой. Каждая отрасль естествознания считала своим идеалом изъясняться, подобно физике, на математическом языке и облекать свои доказательства в строгую логическую форму. К этому призывали все проповедники новой идеологии от Канта до Маркса. Никто не сомневался, что, в принципе, существуют лишь законы физики, а все остальные законы природы являются результатами их совместного действия. В этом убеждении состоял принцип редукционизма, продержавшийся в умах три столетия и, как никакой другой принцип, помогавший автоматопоклонникам сохранить свое гипнотическое влияние на широкие слои публики. В применении к биологии концепция физического редукционизма означала возможность сведения всех жизненных процессов, а в перспективе и мышления, к простейшим изменениям, происходящим в молекулах и атомах согласно основным законам физики. Учение Дарвина, конечно, не решило этой задачи, но сильно приободрило материалистов, посчитавших, что теперь-то ее окончательное разрешение уже не за горами. У них возникло ощущение, что мечта Лейбница об алгоритмизации всего сущего, включая человека и животных, близка, наконец, к реализации. К.А. Тимирязев писал об этом так:

«Наука не нуждается, как в былые времена, в допущении существования особой органической материи, – для нее достаточно и той, из которой состоят неорганизованные тела, и тех общих законов, которые управляют последними… для нее достаточно основных физических законов, управляющих и неорганическим миром. Она не нуждается, наконец, в допущении существования неопределенного метафизического начала целесообразного развития – этого последнего убежища виталистов».

Редукционизм сильно содействовал укреплению взгляда на мир как на автомат уже потому, что представлял его простым автоматом. Предполагалось, что физико-химических законов не очень много и они выражаются ясными математическими соотношениями (у физиков была распространена поговорка: «Эта формула недостаточно изящна, чтобы быть верной»). Когда нам показывают устройство, выполняющее очень сложные действия, например, играющее на рояле, мы бываем склонны подозревать, что это не механизм, что внутри спрятан живой человек. Но если нам скажут: посмотрите сами на эти пружинки, и вы убедитесь, что ничего таинственного здесь нет и, на первый взгляд удивительное, движение сводится к совокупности простых и понятных движений, – то мы успокоимся и поверим в механичность устройства, даже если не будем способны разобраться в сплетении пружинок, Построенная в середине девятнадцатого столетия физикалистская картина мира, казалось, завершает поступательное развитие человеческой мысли, начавшееся 70000 лет назад, и представляет собой если не абсолютную истину, то достаточно четкий ее эскиз, в который впредь остается лишь вписывать детали.

Но прекраснейшая особенность Бытия состоит в том, что самые важные его события всегда оказываются совершенно неожиданными. Это правило подтвердилось и в случае с физикой, которая в своих поисках истины пошла в непредвиденном направлении. По мере того, как она углублялась в поиски, все более явно начинала обнаруживаться несовместимость ее находок с концепцией автоматизма Вселенной.

Повторим: легкое облачко омрачало горизонт с самого начала. Уже в ньютоновской физике содержалась философская неувязка, которую заметил Ньютон, предложивший способ ее устранения. Но этот способ был неприемлем для господствующей мировоззренческой концепции, и его сразу же отвергли. Последователи Ньютона пытались обойти трудность другими путями, но безуспешно. А потом произошло то, что обычно происходит в таких случаях: к парадоксу настолько привыкли, что перестали обращать на него внимание.

Мы говорим о проблеме, которая беспокоила наиболее вдумчивый ученых на протяжении всего восемнадцатого и половины девятнадцатого столетий и которую можно назвать первой нерешенной проблемой материалистической физики. Ее сущность передается вопросом: где находятся законы природы?

Поскольку, как было только что сказано, все давно привыкли к неблагополучной ситуации в этом пункте, для уяснения этого неблагополучия нужно постараться отрешиться от всех внушенных ассоциаций и чувств и взглянуть на дело свежим взором. Если нам удастся это, мы увидим, что никакого вразумительного ответа на каверзный вопрос так и не было дано.

В самом деле, «закон», очевидно, не есть нечто материальное, он не имеет вещного, предметного характера. Именно поэтому к словам «в мире нет ничего, кроме материи» приходилось добавлять «и законов ее движения», хотя эта прибавка была какой-то вынужденной и делалась как бы скороговоркой. Закон есть предписание, инструкция, т. е. идеальная сущность. Понятие физического закона возникло, несомненно, по аналогии с понятием закона юридического: первый регулирует поведение неживых сил, второй – поведение людей. Но постановления законодательных органов могут быть действенными лишь в том случае, когда граждане о них знают (как мы видели, это энергично подчеркивал Гоббс). Государственный закон можно считать материализованным в головах людей, записанным в их памяти, поэтому никакой философской проблемы здесь не возникает. Но откуда частица материи знает, что ей нужно притягиваться к другой частице по закону обратных квадратов? Ведь она мала по размерам и элементарна, поэтому в ней самой никак не может быть зафиксирован закон всемирного тяготения.

Но где же тогда он записан? И как частица может знать, что на таком-то расстоянии от нее находится другая частица?

Этот частный случай нашей каверзной проблемы есть знаменитая проблема дальнодействия. У Ньютона логической неувязки здесь не возникало, так как Бог «в бесконечном пространстве как бы в своем чувствилище видит все вещи» и поэтому может управлять сразу всей совокупностью частиц, учитывая их взаимное расположение. Но Ньютон хотел дать более конкретное описание мирового сенсориума, обеспечивающего дальнодействие, полагая, что без такого описания физическая теория будет выглядеть неполной и не удовлетворяющей наше любопытство по поводу устройства Вселенной. Он пытался ввести посреднические сущности вроде «мировых духов», но в конце концов запутался и отказался от полного объяснения физического мира, заявив: «Я не строю гипотез». Тем не менее, дальнодействие долгое время было тем облачком, которое осторожным ученым внушало некоторую тревогу.

Но суть, конечно, не только в дальнодействии. В рамках материалистического мировоззрения, которое превратило пространство в простой ящик, неразрешимым становится вопрос о местопребывании любого физического закона. Возьмем, например, первый закон ньютоновской механики: «Всякое тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, пока и поскольку оно не будет выведено из этого состояния внешним воздействием». Где записан этот закон? Непосредственно в движущемся теле? Но если это тело представляет собой материальную точку, то как оно способно вместить в себя столь обширную информацию? К тому же, кроме первого закона механики, оно должно «знать» и второй закон механики, и третий закон механики, а кроме того, уметь измерять собственное ускорение с огромной точностью и т. д. Стоит лишь чуть-чуть поразмыслить надо всем этим, как сразу же мы придем к выводу, что каждая частица материи должна знать все физические законы – вмещать в себя гигантскую информацию, помещающуюся разве лишь в многотомный учебный физики. Но это явно абсурдно. Значит, аналогия с государством, каждый гражданин которого обязан знать законы, неправильна, т. е. в случае частиц выполнение законов обеспечивается чем-то внешним по отношению к частицам и знающим все законы. Если допустить в картине мира наличие Бога или хотя бы «платоновских небес», то никаких логических затруднений не будет. Но атеисты отвергли и то и другое, и законы природы с этого момента лишились легального места пребывания, стали бездомными. Такое щекотливое положение законов не могло остаться незамеченным, но разные ученые реагировали на него по-разному. Специалисты с практическим складом ума, полагавшие, что главное – устанавливать законы, а копаться в философских тонкостях, связанных с их статусом – бесполезная потеря времени, сухо заявили: наша Вселенная так устроена законы неизменны, их никто не придумывал, и их выполнение является формой существования материи. Это была, конечно, отговорка, но столь категоричная и резкая, что она прекращала дальнейшие расспросы, которые начинали казаться уже крамольными. Другие физики и философы пытались развить более мягкую и убеждающую систему рассуждений и поясняли, что законы природы, являясь пространственно-временными соотношениями, составляют свойство пространства и времени. Но в этом представлении было нечто противоречащее другим положениям ортодоксального материализма, ибо пустое пространство и без того выглядело с точки зрения этого учения странной абстракцией, а тут нужно было наделять его свойством знать содержание учебников физики. Оно в этом случае оказывалось не таким уж «мертвым ящиком»…

* * *

Шло время, и прагматическая точка зрения овладевала все большим количеством умов. Фраза Ньютона «Я не строю гипотез» теряла оттенок пессимизма, порожденного бессилием, и начинала звучать как энергичный и бодрый завет. В науку вступали люди, уже не заставшие времени, когда в муках размышлений о Боге и созданном им мире рождалась новая физика. Ограничивая свою деятельность поисками математических формул, описывающих процессы природы, они не испытывали желания понять что-то более глубокое, проникнуть не только в форму, но и в содержание Вселенной. Философское томление великих предшественников и их неудовлетворенность начинали казаться им чудачеством. «Физика законов», несмотря на отсутствие «физики причин», рисовалась этим новым ученым вполне завершенной и не нуждающейся в каких-либо принципиальных добавлениях. Происходил тот же психологический феномен, какой можно было не так давно наблюдать в СССР. Еще до войны во многих наших парках была установлена скульптура, изображающая двух очень дружных и поэтому сидящих в обнимку политических деятелей. В середине пятидесятых годов один из этих деятелей подвергся некоторому развенчанию, и поэтому его фигуру из всех упомянутых стереотипных скульптур выломали. Оставшийся деятель, которого не только не развенчали, а еще более возвеличили, остался сидеть в одиночестве, и его рука, потерявшая опору, повисла в воздухе. Тем, кто хотя бы в подсознании сохранил память о первоначальной композиции, статуя казалась теперь странной и некрасивой. Но подросшее свежее поколение не видело в ней каких-либо изъянов; ему она представлялась совершенно нормальной. Что же касается висящей над пустотой руки, то о ней думали так: раз рука висит, значит так надо.

Третье, четвертое и пятое поколение физиков, не зная, что отсутствие в их науке содержательных разъяснений по поводу того, что такое законы и почему они выполняются, явилось результатом выламывания всех богословских аргументов, не видело физику кривобокой и куцой, воспринимая ее структуру как должное. А ко второй половине девятнадцатого века, когда были открыты электромагнитные волны и принята гипотеза эфира, проблема дальнодействия была объявлена закрытой, что дало возможность делать вид, будто вопрос о статусе законов природы навсегда потерял актуальность. На самом же деле к этому более общему вопросу ни физика, ни естественнонаучная философия так и не смогли даже подступиться.

Как раз в тот момент, когда электродинамика устранила неприятности с дальнодействием, начали появляться новые тучи. Их зародыш тоже можно было обнаружить и прежде, но теперь они значительно сгустились. Становилось все более очевидным, что существует вторая нерешенная проблема материалистической физики, сводящаяся к вопросу: к чему относятся законы природы?