Текст книги "Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира?"

8. Эмпирически установленные структурные закономерности, не имеющие адаптивного значения. Совершенно определенно можно говорить о широчайшем распространении в живой природе бесполезных признаков. Селекционисты, верные своей тактике ничего не доказывать самим, а требовать доказательств у оппонентов, настаивают в этом случае на том, что признаки наверняка полезны, но мы просто еще не успели выяснить их пользу, или на том, что имеются «еще не открытые» законы корреляции между признаками и адаптация поэтому порождает артефакты. Но возьмем такую уж нейтральную характеристику растения, как формула листорасположения. Почему она связана с рядом Фибоначчи? Это, конечно, один из бесчисленных примеров такого рода. Стоит оглянуться вокруг себя, чтобы увидеть, что природа наполнена бесполезными признаками: затейливый орнамент на крыльях бабочек, удивительное по сложности и красоте оперение птиц, мозаичные узоры на чешуе пресмыкающихся и рыб, замечательно правильное строение иглокожих и моллюсков – перечню нет конца. Уже само наличие плоскости симметрии у большинства животных вряд ли можно считать закономерностью, имеющей приспособительное значение.

Можно было бы сказать, что живой мир наполнен красотой, но точнее, видимо, будет выразиться так: он изобилует конструктивными идеями, импонирующими нашему эстетическому чувству. Важно отметить, что красота сплошь и рядом создается не под давлением среды и требований борьбы за выживание (такой случай «выгодной» красоты представляет собой, например, плавность и грациозность кошачьих), а независимо от пользы. Создается впечатление, что природа ухватывается за малейшую возможность экспериментировать с формой, заниматься «искусством ради искусства».

Будучи натуралистом, Дарвин хорошо знал об этом и понимал, что такое массовое явление живой природы не укладывается в рамки его теории. Поэтому ой надеялся дать дополнительные объяснения, рассматривая механизм полового отбора. Но при таком подходе мы лишь заменим тайну биологической структуры тайной психики живых существ, ибо нам придется тогда приписать самкам многих животных (особенно птиц) высоко развитый художественный вкус, заставляющий их предпочитать самцов с красивыми узорами. Но как в ходе борьбы за существование мог появиться художественный вкус? К тому же, таким способом нам вообще не удастся объяснить бесчисленные проявления симметрии и красоты у растений, опыляемых ветром, или у животных-гермафродитов.

9. Непостижимость соотношения между длиной этапов эволюции. Каждый биолог теперь знает, что самая примитивнейшая бактерия оказалась фантастически сложным образованием – существом того же порядка сложности, что и’ любое высшее животное. Действительно, у бактерий имеются все те же специфические биохимические и наследственные механизмы, что и у человека или крокодила. У них есть хромосомы, генная информация записывается на ДНК, синтез белка происходит на рибосомах с участием информационной и транспортной РНК, метаболизм осуществляется примерно тем же способом, что и у остальных животных, использующих тончайшую регулировку ферментами, и т. д. Другими словами, как принято сейчас говорить, «от камня до бактерии гораздо дальше, чем от бактерии до человека». Но недавно в Трансваале и Свазиленде были найдены остатки бактерий, живших 3,5 миллиарда лет назад. В то же время, возраст земной коры по довольно единодушному мнению геологов составляет что-то около 4,5 миллиарда лет. Как же можно объяснить, что на создание «из ничего» фантастически сложного объекта ушло намного меньше времени, чем на создание из этого исходного материала, в котором были уже заложены все основные свойства жизни, современного биогеоценоза? Почему эволюция после колоссального творческого напряжения в начале стала затем работать с прохладцей?

* * *

Снова мы подходим к тому рубежу биологической истории, за которым понятия дарвинистов всегда становились туманными и никого, даже их самих, не удовлетворяющими. Наиболее разумные из них вообще не заходили дальше этой заветной черты, либо делали это с осторожностью и оглядкой. Дарвин, как известно, был из разумных и осторожных и начальный этап эволюции не обсуждал вообще, начиная применение своей теории с того момента, когда было «четыре или пять прародителей животных и столько же или еще меньше предков растений». Правда, все эти первичные формы мыслились Дарвином как крайне примитивные. Малое число начальных форм и исключительная их простота – фундаментальные посылки дарвинизма, ибо это учение имеет целью перебросить мостик «естественного процесса» между неорганическим миром и современным биоценозом, а такие процессы протекают медленно и постепенно. Идея постепенности и непрерывности, тесно связанная с представлением о статистическом, вероятностном, случайном характере эволюции, определяет весь строй мышления дарвиниста. Руководствуясь этим духом, следуя этой «генеральной линии», наиболее безответственные из поборников дарвинизма забегали время от времени далеко за черту, перед которой их более мудрые коллеги останавливались в смущении, и оглашали священную территорию своими дикими криками, пытаясь показать, что им ни капельки не страшно и что, собственно говоря, ничего мистического и загадочного здесь нет. Так возникали многочисленные «теории» образования органической материи из неорганических веществ, которые даже в наш легкомысленный век, когда люди терпеливо выслушивают все что угодно, лишь бы форма изложения была наукообразной, выглядят беспросветно убогими. В начале века путь от «ничего» к живой материи вели через коллоидные образования и радовались, как дети, когда удавалось получить в скляночке капельку, отдергивающую свои выросты при прикосновении к ней, подобно амебе. Затем появились теоретические направления, прибегающие для появления простейшей жизни к помощи разрядов молнии, и сотни страниц статей и монографий серьезно рассказывали о том, как именно первобытная молния ухитрилась осуществить зарождение жизни. Толстые книги и несчетное количество популярных изданий были посвящены учению Берналла и теории «первичного бульона» Опарина. Хотя совершенно непостижимо, как механизм синтеза белка, использующий сложнейшие промежуточные структуры, вроде информационной и транспортной РНК, может возникнуть от удара молнии, эта литература продолжает издаваться и, что самое примечательное, считается научной! Конечно, подобное шарлатанство есть лишь простое логическое следствие того выбора, который наука, под нажимом идеологии и общественного мнения сделала еще в семнадцатом веке. Берналл был запрограммирован еще Лейбницем. Сказав «А», приходится рано или поздно произнести и «Б». Сто лет назад Дарвин, дойдя до «пяти прародителей», мог еще воскликнуть: «Стоп!» Сегодня же, чтобы создать видимость прогресса, наука вынуждена экстраполировать кривую эволюции еще дальше вглубь времен, изо всех сил пытаясь сохранить ее непрерывность.

Но непрерывности-то как раз и не получается! Прежде всего, конечно, скачок наблюдается в переходе от неживой материи к живой. Этот скачок огромен, поистине бесконечен. Надо ли и дальше обманывать себя, твердя, что «жизнь есть высшая стадия материи, естественно и закономерно возникающая при наличии подходящих условий»? Этим заклинанием могли отгонять призрак Творца в то благословенное время, когда оно подкреплялось другим глубокомысленно звучащим тезисом: «Жизнь есть форма существования белковых тел». Но ведь теперь выяснилось, что жизнь охарактеризовать таким простым способом никак нельзя, что она есть совокупность множества непостижимо сложных процессов, в которых участвуют не только белки, синхронизованных и согласованных друг с другом с такой степенью точности, о какой не могут и мечтать наши самые лучшие приборы. И между этой непостижимой сложностью и простотой физического мира нет никаких промежуточных звеньев, которые могли бы создать плавный переход. Не пора ли, наконец, прекратить бездумно повторять заклинание наших дедушек, которое сейчас звучит примерно так, как утверждение, что «Джоконда» есть высшая форма существования масляных красок, возникшая вполне естественно и закономерно?

Это еще не все. Сегодня с полной ясностью вырисовывается и другой скачок. С помощью анализа изотопов серы удалось установить, что никакой постепенности не было и в количественном развитии живой материи, что з миллиарда лет назад общая масса всех живых существ была примерно такой же, как сегодня. Соответственно, на протяжении этого периода времени оставались постоянными состав океанской воды и концентрация кислорода в земной атмосфере. Интересно отметить, что изотопный метод лишь окончательно подтвердил то, о чем многие крупные геологи подозревали и прежде. Такие взгляды высказывал, например, В.И. Вернадский. Но, как пишет, об этом В.И. Виноградов, «вероятно, мысль о древности становления биосферы была высказана им слишком рано, ее научная, логическая и философская обоснованность казалась слишком умозрительной и не поддержанной фактами». Дело, разумеется, было не в «научной» и не в «логической» стороне, а только в «философской», причем под философией здесь надо понимать идеологию. Поразительная давность биосферы не оставляет времени для случайного возникновения простейших организмов «из ничего», сжимает до одной пятой всей истории жизни самый ответственный ее период, который, казалось бы, должен быть самым длинным.

Можно попытаться связать эти факты с тем, что было сказано выше. Мы видели, что многие особенности биологической истории становятся понятными в свете предположения о реализации и биогенезе не только идей развития отдельных видов, но и идей развития симбиотических сочетаний, а может быть, и всего симбиоза земли. Это предположение поможет и в данном случае. Общеизвестно, что одной из характернейших черт современной живой природы является ее сложность именно как глобального симбиоза, – общим местом стало утверждение, что в природе все продумано до мельчайших деталей, что исчезновение или изменение численности одного вида может вызвать резкое разбалансирование удивительно слаженного механизма биогеоценоза. Но можно полагать, что так было не всегда, что на заре биологической истории геосимбиоз, будучи количественно таким же, как ныне, имел значительно более простую структуру. Это подтверждается косвенно тем фактом, что тогда сами виды были проще – например, не было скелетных форм. Но тогда возникает следующая гипотеза: громадные творческие усилия эволюции, занявшие четыре пятых отпущенного ей срока, были посвящены не столько совершенствованию самих видов, которое само по себе является не такой уж трудной задачей, а гораздо более масштабной деятельности – конструированию завязанной в один тугой узел современной многоярусной живой природы в целом, т. е. созиданию биосферы. По аналогии с нашей собственной, пусть весьма скромной, творческой работой мы можем предположить, что задача согласования и подгонки должна была потребовать от биогенеза больших сил, чем создание общего исходного живого элемента, поэтому на образование биогеоценоза ушло больше времени, чем на создание механизма клеточного функционирования.

* * *

Здесь нам следует подвести черту под списком возражений дарвинизму. Как мы уже говорили, сами по себе такие возражения, какими бы обоснованными они ни были, не так уж много значат для того, кто стремится любой ценой отстоять концепцию «само собой». Зато значительную пользу, из всей их совокупности может извлечь тот, кто хочет достигнуть истины, так как взятые вместе, они ясно открывают тот основной атрибут жизни, который никак не вмещается в ложе дарвиновской догмы естественного отбора. Этим атрибутом является колоссальная творческая сила жизни. Почти все противоречия между селекционизмом и биологическими фактами сводились к тому, что поскольку любая модификация дарвинизма есть теория равновесного процесса системы «живые существа – среда», причем среда первична (в среду, конечно, включаются и все окружающие живые существа), а организмы приноравливаются к ней и для этого изменяют свои свойства, то это учение несовместимо с фактом неудержимого напора жизни, ее закономерного целенаправленного развития, идущего часто вопреки выгоде для отдельного вида, ее широко распространенного экспериментирования, ее неистощимой фантазии и изобретательности в поисках изящных конструктивных решений, ее способности разрабатывать опережающие потребности момента идеи. Иными словами, любой вариант дарвинизма несовместим с наличием в живой природе могучего спонтанного созидающего начала. Существование такого начала совершенно очевидно для простого человека, чье мышление не подверглось систематической губительной обработке со стороны имеющего трехсотлетний опыт служения атеистической идеологии естествознания; на чьи глаза не надеты перевертывающие очки. Даже профессиональные биологи, с пеной у рта отстаивающие в дискуссиях селекционистскую догму, в частной жизни смотрят на природу так же, как любой нормальный человек: усматривают в ней и предначертанную гармонию, и удивительную продуманность, и тайный смысл. Но как только они приступают к своим служебным обязанностям – написанию книг или статей и чтению лекций, они сразу теряют здравый ум и видят живой мир глазами сумасшедшего, объявляя его создания (даже себя самих) «сам о регулируемыми и самовоспроизводящимися» автоматами, которые сами собой дошли до высокой степени совершенства. Так якобы гласит наука.

Александр Поуп сказал: «Недостаточное знание – опасная вещь. Пей вдоволь из пнерианского источника или вовсе его не касайся. Выпьешь мало – только опьянеешь, выпьешь много – снова станешь трезвым». Справедливость этих слов мы можем оценить и в данном случае. Те, кто затвердил биологию по учебникам и не дошел в ней до таких проблем, которые в официальной литературе сглажены или вообще не упоминаются, искренне верят в истинность дарвинизма, в то, что это учение явилось шагом вперед в развитии нашего познания. Но среди крупных биологов, глубоко знающих свою узкую область и обладающих к тому же широкой научной эрудицией, самостоятельно мыслящих и честных, почти все – антидарвинисты. Особенно, как мы отмечали, это относится к эмбриологам. Нетрудно понять, почему это так. Эмбриологи не согласны с селекционизмом потому, что они повседневно наблюдают неудержимую наступательную активность жизни, воочию видят предзаданность ее развития, поразительную мудрость путей становления организма. Они лицезреют процесс возникновения из единственной зиготы огромного слаженного ансамбля, состоящего из миллиардов клеток многих тысяч различных типов; регистрируют в своих исследованиях целенаправленность роста нервной сети, когда каждый аксон, пробираясь через джунгли тканей, таинственным образом находит «свой» нейрон и образует на нем структуру поразительной сложности – синапс. Они знают, как возникают в зародыше бесчисленные ферменты и медиаторы, сразу же включающиеся в свою непостижимую по тонкости работу, регулирующую развитие организма. Они прекрасно понимают, что, кроме информации о дифференциации клеток и обо всех соединениях между ними, зародышевая микроскопическая клетка должна содержать еще информацию о производстве новых половых клеток, несущих, в свою очередь, информацию о будущих организмах. И все это они совершенно справедливо воспринимают как чудо. И что могут значить для этих постоянных очевидцев чуда общие слова о естественном отборе?

Такое же, если не большее, чудо, только «растянутое по времени», представляет собой и филогенез, изучаемый систематиками, которые наряду с эмбриологами, поставляют из своей среды наибольшее количество оппонентов дарвинизму. И систематики тоже объясняют свою оппозицию неспособностью селекционизма вместить факты, которые указывают на наличие в живой материи имманентной целесообразности.

Итак, мы сталкиваемся с поучительным моментом: на своем высшем уровне наука о развитии организмов приходит примерно к тому же, что твердо знает любой человек, не искушенный в книжной мудрости – к представлению о том, что жизнь является творческим процессом. Это утверждение, подкрепленное именами величайших авторитетов биологии, вначале поддерживавших дарвинизм, но постепенно, под давлением фактов и логики отошедших от него, можно, следовательно, считать одним из выводов, к которому придут наука вопреки собственной воле и вопреки собственной идеологической установке. Этот вывод немало обескураживает самих ученых, которые его поддерживают. Они понимают, что, ссылаясь на «жизненную силу» или «целесообразность», следовало бы разъяснить конкретную природу этих понятий, но сделать этого не могут. Таким образом, современная наука о развитии живой материи пришла к внутреннему противоречию, т. е. в ней возникла кризисная ситуация. Закрывать на это глаза уже невозможно. Биология не приближается к выполнению обещания полностью раскрыть секрет часового механизма жизни, а явно удаляется от него. И это чревато важными последствиями. Под каким бы идеологическим прессом ни находились ученые или какими бы добровольными конформистами они ни были, они не смогут бесконечно мириться с господством концепции «само собой», прогностическая и организующая эксперимент сила которой равна нулю, а «объяснительна сила» по мере накопления материала почему-то уменьшается. Оптимисты, правда, считают, что этот кризис временный, что он связан с отсутствием подходящего математического аппарата, описывающего сверхсложные системы с обратной связью. Когда такой аппарат будет разработан, говорят оптимисты, феномен жизни получит вполне исчерпывающее материалистическое объяснение. Имеются и сверхоптимисты, которые утверждают, будто некоторые недоразумения, возникшие в биологии, уже разрешены в рамках дарвинизма. Цитированный нами автор, чью пошатнувшуюся веру в селекционизм спасли рукописи Шмальгаузена, аналогичным образом снял со своей души и другой камень. Говоря, что до последнего времени казалась неразрешимой проблема размещения информации о всех будущих поколениях в одной единственной зародышевой клетке, он сообщает читателям, что недавно она «была решена математиком фон Нейманом». Снова здесь мы имеем апелляцию к посмертно опубликованным (Берксом) запискам, но на этот раз она сопровождается дезинформацией: никакого принципиального математического результата, позволяющего понять основной парадокс эмбриологии, фон Нейман не получил, и его наброски по теории самовоспроизводящихся автоматов имеют эскизный характер. Не удивительно ли, что разгадки самых трудных противоречий дарвинизма обнаруживаются преимущественно в черновиках?

* * *

Итак, мы окинули взором судьбу дарвинизма – одного из типичнейших псевдонаучных построений, которые как грибы после дождя вырастали за последние двести лет, сделавшись столь же фундаментальной характеристикой нашей культуры, какой богословие было для Средних веков. Что же бросается в глаза в увиденной картине?

Прежде всего, конечно, – невероятная, прямо-таки фантастическая жизнеспособность учения, пережившего несколько революций в биологии и почти не пострадавшего. Еще в девятнадцатом веке Р. Вирхов – один из крупнейших биологов того времени – писал: «Мы стоим на пороге одного научного банкротства, последствия которого еще нельзя учесть; дарвинизм должен быть вычеркнут из числа научных теорий». Но это «вычеркивание» отложилось на столетие. Вопреки распространенному мнению, будто прочность теории определяется тем, подкрепляет ли ее фактический материал, дарвинизм как бы не нуждался в подтверждающих его фактах и не боялся противоречащих ему фактов. В чем же тут секрет? Одна из причин живучести дарвинизма нам уже известна, это – польза, которую он приносит господствующей идеологии атеизма. Но ведь идеологии безразлично, какими средствами будет изгнан призрак Бога из картины живой материи; ей важно лишь, чтобы эти средства были эффективными. Неужели же нельзя придумать что-то более изящное, чем слепой отбор, случайные мутации и «война всех против всех», имея в виду ту же самую цель?

Такие попытки, конечно, делались. Неверно было бы полагать, что все антидарвинисты склоняются к религиозным взглядам. Таких как раз меньшинство. Даже Л.С. Берг, подробнее других вскрывший дефекты теории естественного отбора, писал: «Повторяем, никаких других сил, кроме известных физике и химии, никогда в организмах не наблюдалось и, можно думать, не будет наблюдаться». И сейчас оппоненты дарвинизма, как правило, стоят на твердой материалистической платформе, выдвигая вместо обветшавшего учения новое, которое объяснило «естественное» происхождение видов более убедительными аргументами, чем апелляция к отбору. Но цитадель селекционизма и не думает капитулировать.

Это наталкивает на мысль, что в сохранении догмы заинтересованы не только «заказчики», т. е. идеологи, но и сами биологи, специализирующиеся по вопросам эволюции. Если ознакомиться подробнее с закулисной, скрытой от непосвященных стороной научного производства, то подозрение перейдет в уверенность. Теория, пользующаяся длительным официальным признанием, не уходит в отставку из-за такой несерьезной причины, как несогласие с фактами. Ведь за период ее признания накапливается обширная посвященная ей литература, которую нельзя обойти, занимаясь данным разделом науки; ее духом руководствуются авторы учебников, популярных книг и журнальных статей; она развивается, дорабатывается и совершенствуется получающими за это твердую зарплату учеными, планы работы которых утверждены на много лет вперед; публикации по ее проблематике предусматриваются издательствами. Но дело не только в этой «вещественной» инерционности – имеется и инерционность человеческой психики. Перестраиваться с одной системы взглядов, впитанных еще на школьной скамье, на другую, не так-то просто. Многие люди вообще не способны к такой перестройке и, если новые взгляды все же одерживают верх, оказываются навсегда выбитыми из колеи. Выходит, мы сталкиваемся с парадоксом: то, чем мы всегда гордимся как показателем прогресса, – рост армии ученых и усиление материальной базы науки – становится тормозом на пути к познанию.

Этот парадокс действительно имеет место, и он давно известен. Такой социально значимый факт, как превращение науки в самодовлеющую инерционную систему, не мог остаться незамеченным. Уже на рубеже нашего столетия О. Шпенглер выдвинул теорию сменяющих друг друга «цивилизаций», или «культур», каждая из которых «создает свое собственное естествознание, которое только для нее истинно и существует столько времени, сколько существует культура, осуществляя свои внутренние возможности». Примерно к этому же приводил «конвенционализм» – философское течение, основанное А. Пуанкаре и влившееся затем в логический неопозитивизм. Недавно сходные со взглядами Шпенглера воззрения обнародовал Т. Кун в книге «Структура научных революций», введя даже специальный термин «парадигма» для обозначения совокупности предзаданных установок и догм, неважно, верных или нет, которыми руководствуется данная наука и которые она яростно охраняет от искажений и критики. Примечательно, что книга Куна вызвала большой резонанс – это показывает, что диагноз болезням современной науки поставлен достаточно правильно.

Конечно, теории Шпенглера и Куна суть почти тривиальные следствия позитивистского образа мысли, пронизывающего всю нашу «цивилизацию». Коль скоро наука не рассматривается больше как орудие достижения вечной и единственной истины, а трактуется как просто удобное средство описания внешнего мира, как нечто вроде стишков, самих по себе бессмысленных, но помогающих запомнить созвездия Зодиака или обозначения спектральных классов звезд, то принимать или отвергать «парадигму» остается только с помощью голосования. При этом совпадение или несовпадение с фактами будет расцениваться как одна из многих равноправных характеристик теории (наряду с такими, например, как привычность терминологии или «диссертабельность» ее проблем), по совокупности которых и будет приниматься решение. Если бы позитивистская концепция была верна, то рассмотренный нами кризис дарвинизма был бы заурядным кризисом парадигмы, описанным Куном, и нам не стоило бы ломать ради него копья. Так же мало оснований для тревоги было бы у нас, если бы мы приняли точку зрения диалектического материализма об абсолютной и относительной истине. Недаром советский астроном В. Гинзбург, обсуждая теорию Т. Куна, замечает, что смена «парадигм» выглядит для диалектико-материалистического науковедения трюизмом – каждая новая парадигма на один шаг ближе к абсолютной истине, достигаемой лишь в пределе, в бесконечности.

Ах как хотелось бы и позитивистам, и марксистам навечно утвердить тезис об условности или относительности всякого познания, вытравить изо всех умов этот проклятый вопрос: «А как все-таки устроен мир на самом деле?» Сколько было затрачено усилий на объяснение, разжевывание, растолкование того обстоятельства, что такой вопрос ненаучен, лишен смысла, архаичен, что современному интеллигентному человеку неприлично его ставить, что истина – нечто вроде горизонта: ты идешь к ней, а она с такой же скоростью уходит от тебя, – а крамольный вопрос продолжает время от времени возникать в сознании отсталых людей и портит им удовольствие, которое они могли бы испытать, крутясь в уютном замкнутом мирке лабиринта! Как были бы счастливы проповедники автоматизма вселенной, если бы им каким-нибудь декретом, как о том мечтал еще Лейбниц, удалось раз и навсегда узаконить это бесконечное коловращение, проходящее под лозунгом «цель – ничто, а движение – все!»

Устройся все так, как о том мечтают, рыцари братства бездуховности, будущее человечества было бы безотрадным. Представим только: в необозримой веренице будущих столетий появляются все новые и новые наполеоны, переманивают на свою сторону большинство, устанавливают свою конституцию, ставят на высшие посты в академиях своих приспешников и твердой рукой ведут корабль знания по своему курсу до тех пор, пока не придет пора сделаться капитаном другому. Тогда корабль может резко поменять курс. Но что это даст? Ведь и в том случае, если истина всего лишь мираж, как думают позитивисты, и в том, если она – горизонт, в чем уверяют нас диалектики, куда ни двигайся, ты будешь видеть ее все на том же месте.

Будь эта картина верной, кризис биологии представлял бы собой «нормальный кризис», побуждающий науку двигаться по своей зацикленной траектории.

Но, к сожалению для автоматопоклонников и к великому счастью для остальных людей, в восемнадцатом веке были заложены не только псевдонауки, управляемые наполеонами и представляющие собой игру, дающую занятие определенной социальной группе, но и настоящие науки, руководствующиеся в своем развитии только поиском истины. И эти правдолюбивые науки в течение последних трехсот лет шли своим собственным неисповедимым путем.