Текст книги "Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира?"

Сгоряча можно подумать, что никакой серьезной проблемы здесь нет, ибо ясно, к чему относятся законы: к тому, что мы видим вокруг себя, к материи, к вещам. Это утверждение является одним из краеугольных камней идеологии бездуховности и явно провозглашено в приведенном выше материалистическом описании мира. Но это утверждение ошибочно и может удерживаться лишь потому, что уровень требовательности к аргументации господствующей идеологии всегда очень низок.

Возьмем любой из физических законов – например, второй закон механики. Он гласит, что вторая производная пути по времени пропорциональна силе. Огромное число других физических законов тоже содержит производные. Понятие же производной имеет смысл только для континуальных переменных, т. е. для величин, пробегающих в своем измерении множество действительных чисел, основной составляющей которых являются иррациональные числа. Но если материю понимать в сенсуалистическом смысле, то приходится сказать, что иррациональных чисел в реальной природе не существует. Континуальность материи противоречит концепции атомизма, а континуальность пространства и времени, как показал еще Зенон, приводит к возникновению «парадоксов движения». Понятие иррационального числа явилось венцом двухтысячелетнего развития математики и представляет собой сложнейшую мыслительную конструкцию. До сих пор различные школы оснований математики трактуют его по-разному, а некоторые школы вообще отвергают (как нестрогое) традиционное понятие действительного числа, которое как раз и фигурирует в физических законах. Но даже если согласиться, что в математике это понятие целесообразно оставить таким, каким оно сложилось исторически, то придавать ему онтологический статус абсолютно невозможно: любое приемлемое для математика определение действительного числа опирается на понятие актуальной бесконечности, которое является чисто умозрительным и, как понимал еще Аристотель, ничему в предметном мире не соответствует. Но тогда мы должны признать, что все законы физики, в которых встречается производная, относятся не к реальным вещам. Но к чему же?

Чтобы понять это, подчеркнем, что затруднение, на которое мы сейчас натолкнулись, имеет универсальный характер и возникает при рассмотрении любого физического закона, а не только тех из них, где попадаются производные. Если в законе нет производной, то в нем есть континуальная координата или континуальное время, т. е. то, чего не может быть в природе. Если нет и этих понятий, то обязательно присутствует либо понятие линии, т. е. объекта, не имеющего ширины и толщины, либо понятие плоскости, либо понятие окружности и т. д. Но ничего этого нет в природе, все это – мыслительные конструкции, идеальные сущности. Вспомним еще раз слова Рассела: «Ни один чувственный объект не является точно круглым». Эту мысль можно развить и сказать, что ни один чувственный, т. е. реально существующий, наблюдаемый объект не совпадает с той идеализацией, к которой относится физический закон. Не прибегая к идеализации, не вводя «эйдосы», мы не только не смогли бы создать научную физику, но были бы не в состоянии осмыслить простейшие закономерности природы, зафиксировать их в речи, сообщить о них другим людям. Как только мы начинаем говорить о них, тут же появляются термины, которые ничего действительно существующего в предметной Вселенной не обозначают: «сила», «объем», «предел», «бесконечность» и т. д.

Разумеется, не заметить этого было нельзя. Давно было замечено, что хоть как-то познать вещный мир удается только тогда, когда познаются некие отвлеченные свойства, а вовсе не вещи. Философы всех лагерей согласны в одном: наука родилась тогда, когда изучение чувственных объектов вышло на достаточно абстрактный уровень. Но господствующая с семнадцатого столетия философия (при всем разнообразии несущественных, второстепенных высказываний) объясняет это странное явление тем, что идеализация и абстрактизация оказались удобными, что они представляют собой эвристические приемы, без которых не удается обойтись при создании компактного и адекватного описания мира. Таким образом «эйдосы», фигурирующие в науке, трактуются как вспомогательные понятия, как чисто лингвистическое достижение. Они в концентрированном виде содержат то, что мы видим в окружающей действительности, представляют собой обобщение чувственного опыта. Эта точка зрения, уходящая корнями еще в богословский номинализм двенадцатого столетия, в той или иной модификации принималась всеми влиятельными идеологами последних веков. Споры между ними касались лишь того, как возникают научные абстракции. Сначала доминировало мнение, что они извлекаются непосредственно из наблюдения за материальными объектами благодаря особому механизму обобщения, имеющемуся в нашем мышлении. Но постепенно это мнение стало вступать в противоречие с фактами. Поэтому все более популярной становилась другая точка зрения: неважно, откуда берутся научные абстракции – возникают ли они в голове ученого по случайной ассоциации, заимствуются им из другой области и т. д., – но прочно входят они в науку лишь тогда, когда построенная на их основе теория допускает подтверждаемую наблюдением или экспериментом интерпретацию. Эта точка зрения предоставляла науке значительную свободу действий, не связывала ее по рукам и ногам требованием употреблять только «реальные» понятия, допускала наличие в теории «идеальных элементов», которые, хотя и не соответствуют ничему фактически существующему в природе, но дают возможность построить компактные логические рассуждения и написать изящные математические формулы. Эти элементы не содержатся ни в исходных данных любой конкретной задачи, решаемой с помощью нашей теории, ни в конечных результатах, а фигурируют лишь в промежуточных звеньях вывода, позволяя нашей мысли пройти наиболее коротким путем.

Такой подход, составляющий фундамент позитивизма, является более гибким, чем тот, который трактует теорию как прямое обобщение опыта. Он вырабатывает в идеологе терпимость и тем самым завоевывает ему симпатию ученого, который больше всего ненавидит, когда философы поучают его, какими средствами можно пользоваться в научной работе, а какими нельзя. К началу нашего века позитивистское отношение к науке было усвоено подавляющим большинством думающих над подобной проблематикой специалистов. На какое-то мгновение им показалось, что положение с картиной мира стабилизовалось и физика твердо заняла свое место первой помощницы идеологии автоматизма Вселенной, хотя это место оказалось не совсем там, где оно было во времена Лапласа. Но вскоре эта наука начала добывать целые пласты такого материала, который стал подводить всех тех, кто последовательно и строго придерживался обрисованного сейчас подхода, к глухому тупику.

Посмотрим, в чем заключается сущность возникающей здесь безысходной ситуации.

Основной позитивистский тезис сводится к утверждению, что наука представляет собой достаточно вольную и даже условную систему рассуждений, оправдываемую тем, что некоторая часть ее выводов соответствует действительности. Но тут возникает на первый взгляд безобидный вопрос, который оказывается роковым для позитивизма: что такое «действительность»?

В эпоху механистического атомизма ответ был ясен. Когда появились электромагнитные волны, дело несколько ухудшилось, но эфир помог его поправить. Однако потом все снова так запуталось, что единственной избавляющей от перенапряжения ума стратегией стал прикрытый софистикой отказ от решения проблемы действительности.

Что же произошло в науке? Совсем кратко можно сказать так: данность, которую раньше единодушно и без малейшего чувства сомнения называли действительностью, объективной реальностью, внешним миром, материальной Вселенной и т. д., как бы расщепилась на две составляющих, и стало невозможно решить, какую из них следует продолжать называть прежним термином «действительность». Одни серьезные аргументы склоняли в пользу одной составляющей, другие – в пользу другой.

Весь пафос зародившейся в пятнадцатом веке и окончательно овладевшей Европой в восемнадцатом веке идеологии состоял в том, чтобы представить мир гигантским бездушным автоматом. Как мы видели, такое представление, что бы быть убедительным, должно опираться на два тезиса: 1) мир есть внешняя по отношению к нам данность, познаваемая нами с помощью органов чувств; 2) он функционирует независимо от нас и самостоятельно, т. е. его движение определяется заложенными в нем самом неизменными алгоритмами, или законами. В лапласовской картине мира свойства, постулируемые этими тезисами, относились к одному объекту – к совокупности частиц материи, – поэтому картина получалась на редкость убедительной. Но после революционных открытий в физике, происшедших в течение первой четверти нашего века, единой данности, обладающей обоими свойствами разом, не осталось и в помине. Научные события тех лет часто называют «кризисом физики» и говорят, что этот кризис привел к «исчезновению материи». В этих словах есть доля правды: после открытий начала века то представление о материи, которое существовало прежде и которое только и могло служить основой концепции бездуховности мира, окончательно и навсегда было похоронено.

* * *

«Кризис физики» начался с открытия радиоактивности (1896), включил в себя крушение гипотезы эфира и принятие специальной теории относительности (1905) и завершился построением общей теории относительности (1916) и выдвижением постулата Де Бройля о том, что частица есть волна, а волна есть частица (1923). После всех этих событий любая редакция утверждения, будто законы природы относятся к некоей объективной реальности, действующей на наши органы чувств, стала неприемлемой.

Убеждение ортодоксальных материалистов, еще сохранявших в своем мышлении идеи французского просветительства восемнадцатого века, будто законы физики суть обобщение опыта, развеялось в прах уже фактом создания специальной теории относительности. Она никак не могла быть обобщением опыта. Это признавал и сам Эйнштейн и все его последователи; об этом всегда пишут даже в научно-популярных книжках, где обращается внимание на то, что теория относительности опиралась на риманову геометрию, которая была как бы плодом гениальной фантазии и ни в коей мере не отражала свойства реального мира. Не удивительно, что ортодоксы на первых порах встречали теорию относительности враждебно. В довоенной «Большой советской энциклопедии» говорилось: «…теория относительности прибегает к чистому математическому описанию, отказываясь рассматривать вопрос о среде… и тем самым отказываясь от ответа на вопрос об объективности физических явлений». Однако новая теория завоевывала все большую популярность среди ученых, и даже тем философам, которым понятнее всего было энгельсовское представление о внешнем мире, пришлось считаться с этим и изобретать приемлемую для себя интерпретацию идей Эйнштейна. Но и позитивистская концепция, выглядевшая менее уязвимой, не выдержала «кризиса», поскольку без явных натяжек нельзя было больше утверждать, будто «законы природы» относятся к природе.

Чтобы убедиться в невозможности такого утверждения, достаточно взять ту же теорию относительности, Она основана на понятии четырехмерного пространства-времени, в котором временная ось является мнимой. Без этого понятия нельзя обосновать ни единого результата релятивистской физики, нельзя осознать ни одного свойства быстро движущихся объектов, невозможно дать разумную интерпретацию ни одному оптическому эксперименту. Наоборот, приняв представление о четырехмерном многообразии с мнимой осью, мы безо всякого напряжения ума, чисто механическим путем выводим такие следствия, которые подтверждаются выполненными после этого измерениями с точностью до седьмого или восьмого знака после запятой. Что это может означать? Очевидно то, что вопрос о том, существует ли четырехмерное многообразие, является в высшей степени нетривиальным.

Раньше существующим считалось то, что находится вне нас, давая о себе знать через наши ощущения, и что ведет себя самостоятельно, т. е. подчиняется собственным законам. Но теория Эйнштейна, совершенно не ставя такой цели, превратила в руины это милое всякому материалисту и атеисту представление. Она показала, что самостоятельное поведение, регулируемое четкими законами, можно приписать только четырехмерному многообразию с мнимой осью. Но в каком же смысле можно говорить, что это многообразие реально существует вне нас? Ведь оно совершенно не способно воздействовать на наши органы чувств, которыми только и определяется граница между внешним миром и нашим «Я». Если ощущения ничего не доносят нам об объекте, то как мы можем судить о том, что объект существует за пределами нашей индивидуальности? В случае с четырехмерным многообразием теории относительности дело обстоит еще хуже: математика почти в течение ста лет (с момента появления геометрии Лобачевского) шла к понятию такого многообразия чисто внутренним путем, не желая знать ни о каком чувственном опыте. Это невольно наталкивает на мысль, что эйнштейновское пространство-время есть изобретение человеческого ума. Но почему же именно оно подчинено строгим законам? Почему химера, а не реальность действует как автомат, как детерминированный механизм? Этот парадокс немало удивлял самого Эйнштейна, который говорил, что законы геометрии верны, пока они относятся к воображаемым сущностям, но сразу же перестают быть верными, как только мы попытаемся применить их к реальным предметам.

Возникла острая ситуация, требующая принятия быстрого и бескомпромиссного решения. Физика совершенно недвусмысленно начала намекать на наличие какой-то данности, которая является принципиально ненаблюдаемой, но по самостоятельности поведения и по определенности свойств должна вроде бы иметь онтологический статус. С другой стороны, становилось все более похожим, что, если не выходить за рамки чувственно воспринимаемых объектов, то оказывается невозможным сформулировать «законы природы». Возникло впечатление, что вводить «идеальные элементы» теории приходится не просто из-за стремления к компактности, а из-за того, что в видимом мире нет законов, что правила поведения предписываются вещам «оттуда».

Оказавшись перед такой дилеммой, позитивизм сделал то единственное, что он был в состоянии сделать. Приписать объективное существование сверхчувственной данности он не решился. Слишком прочно он связал свою судьбу с господствующей идеологией, с прагматической «цивилизацией» двадцатого столетия. Философы-позитивисты, претендующие на то, что они выражают точку зрения современной науки, понимали: коготок увязнет – птичке пропасть. Признав, что реально существует лишь то, что недоступно чувствам и познается какими-то внутренними средствами нашей души, пришлось бы сделать вывод, что видимый и ощущаемый мир есть иллюзия. Это прямо вело к платонизму, а затем и к провозглашению самой важной задачей человека углубленно изучать свой внутренний мир, ставить дух выше материи, отказываться от телесных удовольствий. Сделав еще один шаг, пришлось бы выступить против захватившего весь наш мир культа силы, материального благополучия, эффективности производства вещей, против разжигания «потребностей» гигантским аппаратом рекламы. Привыкшие к популярности, к большим тиражам своих книг, к гонорарам и ученым степеням, к поездкам на научные конференции и выступлениям по радио и телевидению, к уважению и лести со стороны власть имущих, философы не могли стать на этот путь – на тяжкий, всегда связанный со страданием путь служения Истине. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие, а признанные мэтры философии были богаты…

Но им было также ясно, что настаивать на том, будто реальность является нам в ощущениях, более невозможно. О тех сущностях, которые стали составлять содержание физической науки, ощущения не то чтобы давали ложную информацию, а вообще ничего не сообщали. В таких условиях продолжать утверждать, что чувства доносят нам о какой-то внешней данности, обладающей онтологическим статусом, означало – удваивать объект науки, вводить какую-то мистическую сущность, не совпадающую с той сущностью, которую исследует физика, и поэтому с практической точки зрения излишнюю. Еще в девятнадцатом веке позитивисты настаивали на тезисе: «существующим надо считать лишь то, что имеет практические последствия», и отказываться от него не было серьезных оснований, тем более что перед глазами был пример окончательно запутавшихся в своей «являющейся в ощущениях материи» ортодоксов. Выход из положения отыскался сам собой: отвергнув ненужную науке данность, о которой доносят нам ощущения, но и не приняв за реальность составляющие содержание науки «эйдосы», позитивисты объявили единственной реальностью сами наши ощущения, объявив, кроме того, бессмысленным и некорректным вопрос об онтологии. А как же быть с познанием мира? Позитивистская трактовка сущности познания лаконичнее всего выражена Филиппом Франком:

«В каждой теории мир наших непосредственных чувственных наблюдений заменяется формальной системой, связями между символами, которые, в свою очередь, связаны с чувственными впечатлениями посредством операциональных определений».

Но выбор должны были делать не только философы – он с фатальной необходимостью встал и перед физиками. Долгое время они руководствовались в своей работе стремлением к настоящему, а не условному или иллюзорному знанию и за этот «золотой век» своего развития успели накопить такой теоретический материал, который с некоторого момента стало невозможно совместить ни с какой разновидностью материалистической концепции, т. е. с предположением, что Вселенная есть раз навсегда заведенный ключиком механизм. Разрабатывая одну из линий, намеченных Ньютоном, физика исчерпала наконец ее внутренние возможности и оказалась перед необходимостью испробовать и другие линии. Но для этого пришлось бы нарушить запрет, наложенный идеологией бездуховности, что было не по силам. Физики попали в критическое положение, и их психологические установки начали быстро меняться.

Оглядывая историю физики за последние десятилетия, можно ясно видеть, как она постепенно вынуждена была отказаться от претензий на объяснение мира и проникнуться духом позитивизма, видя в этом единственную легальную возможность обрести хоть какое-то успокоение. Макс Планк, сделавший свои важнейшие работы на рубеже нашего века, писал:

«С юности меня вдохновило на занятия наукой осознание того, отнюдь не самоочевидного факта, что законы нашего мышления совпадают с закономерностями, имеющими место в процессе получения впечатлений от внешнего мира… Существенно важно при этом, что внешний мир представляет собой нечто независимое от нас, абсолютное, чему противостоим мы, а поиски законов, относящихся к этому абсолютному, представляются мне самой прекрасной задачей в жизни ученого».

А вот слова Эрвина Шредингера, произнесенные им при избрании в Прусскую Академию в 1929 году: «дело идет не о суждении относительно действительного свойства природы, как она выступает перед нами, а о целесообразности или удобстве того или иного образа нашего мышления, с которым мы подходим к явлениям природы… Едва ли мыслимы факты, которые позволят окончательно судить о том, абсолютно ли детерминировано явление природы в действительности или частично неопределенно, – они позволят судить лишь о том, какое толкование приводит к более простой картине наблюдаемого».

Эти два взгляда на сущность науки, хотя между ними протекло всего три десятилетия, разделяет бездна. Читая высказывания Планка и Шредингера подряд, нельзя не ощутить, как омертвела физика за этот короткий срок, какой она стала апатичной, зараженной вялым приспособленчеством. Смертельно испугавшись тех намеков, которые неожиданно созрели в ней самой, она предпочла ничего серьезного не замечать и остановила одеревяневший взор на пустяках чисто аппаратного плана. Великая наука, принявшая эстафету из рук Ньютона, кончилась.

* * *

И все же она успела породить эти намеки! Пусть теперь на физиков нет никакой надежды, пусть они разуверились в существовании истины, пусть уныло повторяют свою присказку: «Наука должна описывать, а не объяснять», – они заслужили благодарность уже за то, что вплотную подошли к таким свидетельствам, которые должны стать теперь всеобщим достоянием и от которых придет в волнение каждый, кто сохранил интерес к серьезным проблемам Бытия. В квантовой теории, созданной в 1930-х годах, с необычайной четкостью проступила нерешенность и неразрешимость в рамках идеологии бездуховности главных философских вопросов физики. Тлевшие в этой науке противоречия в двадцатом веке вспыхнули фейерверком потрясающих откровений. Хотя до сих пор и ортодоксальные материалисты, и позитивисты продолжают по инерции уверять всех, будто их точка зрения является «единственно научной», они не имеют больше опоры в лице своего традиционного союзника – физики, и скоро никто не будет принимать их уверения всерьез.

Начнем с того, что квантовая теория сделала несомненным и очевидным давно уже созревавшее в физике представление о ненаблюдаемой данности как единственной настоящей онтологии, т. е. сущности, обладающей независимым, объективным статусом. В этой теории состояние физической системы описывается волновой функцией, не доступной ни чувственному восприятию, ни фиксации какими-либо приборами. Что касается фиксируемых и измеряемых величин, или, как говорят физики, наблюдаемых, то, если волновая функция системы известна, их значения могут быть вычислены, однако не строго однозначно, а статистически. Последнее означает, что по волновой функции можно установить, какой спектр наблюдаемых возможен и какова вероятность обнаружения того или иного значения из этого спектра. Но раз так, то нелепой натяжкой становится утверждение, что свойством объективности обладает чувственно воспринимаемый мир, а не волновая функция. Без насилия над языковой традицией нельзя назвать объективно существующим то, что появляется только в акте наблюдения, а вне этого акта не имеет ни малейшего смысла. Когда мы не наблюдаем за физической системой и не производим измерений, в ней нет ни энергии, ни импульса, ни даже электронов и атомных ядер – ничего такого, что образует чувственный мир.

Так же нелепо отказывать волновой функции в реальном существовании. Надо только слово «реальный» понимать не так, как приучила нас это делать эпоха бездуховности, а как понимал его Платон или христианские ученые Средних веков, в устах которых слово «реализм» означало «признание объективности существования идей». Правда, пропитанная атеистическим духом наука и философия науки любит называть волновую функцию «вспомогательным построением», намекая на то, что ее «нет в природе». Например, в учебнике А.С. Давыдова безо всяких дополнительных разъяснений утверждается: «Волновая функция является вспомогательным понятием, используемым в квантовой механике для вычисления физических величин». Философы позитивистского толка, захватившие монополию на истолкование квантовомеханических положений, обсуждают волновую функцию более детально, но детализация у них сводится к постановке и решению лингвистических проблем, ибо эта функция рассматривается всего лишь как языковое ухищрение. Но стоит только задуматься над вопросом чуть-чуть серьезнее, чем это принято у позитивистов, как станет ясно, что такой взгляд должен быть решительно отвергнут. Если до появления квантовой теории еще можно было как-то надеяться, что «идеальные элементы» физики нужны лишь познающему природу человеку (в силу такого устройства ума человека, что ему удобнее всего оперировать этими элементами, а не непосредственно чувственными объектами), а в самой природе их нет, то теперь эти надежды рухнули. Законы, управляющие поведением наблюдаемых, в принципе не могут быть выражены в терминах одних лишь наблюдаемых – об этом свидетельствует хотя бы теорема об отсутствии «скрытых параметров», доказанная впервые для частного случая Дж. фон Нейманом. Абсолютно строгие математические выкладки приводят к выводу, что без волновой функции, эволюция которой определяется четкими законами, выраженными «Уравнением Шредингера», наблюдаемые не могут «знать», как им себя проявлять и как изменяться во времени. Оказывается, в них самих не заключено достаточно информации для организации их поведения. Более того, согласно теореме фон Неймана, такой информацией не может обладать никакая реальность классического типа, т. е. чувственно воспринимаемая данность, даже более обширная, чем изучаемый фрагмент Вселенной. Информация может содержаться только в объекте типа волновой функции! Но ведь поведение «наблюдаемых» определенным образом организовано – значит, информация эта должна где-то находиться. Где же? Разумеется, в какой-то сущности нужного типа, которая не зависит от людского восприятия и которая уже в силу того, что содержит в себе обширную и конкретную информацию, должна рассматриваться как объективная сущность. Но это и есть волновая функция. Она в принципе недоступна никакому чувственному из наблюдений, ибо, во-первых, содержит алгебраически мнимую величину, а во-вторых, даже по всей совокупности наблюдаемых восстанавливается неоднозначным образом. Итак, сущность нам не является, а то, что является, отражает сущность неполно и с элементом случайности.

Таким образом, уже сам метод квантовой механики легализует объективную ненаблюдаемую данность платоновского типа. Только она, а вовсе не загадочная «материя» атеистов старомодного стиля и не зыбкие «ощущения» позитивистов, должна быть признана тем элементом Бытия, который существует в онтологическом смысле, ибо только она обладает автономностью поведения, регулируемого «законами». Надо заметить, что квантовая механика тридцатых годов явилась лишь зачинательницей новой методики, а ее «пси-функция» была лишь первым примером ненаблюдаемой объективной реальности, более информативной, чем вся совокупность наблюдаемых, изучение которой является главной задачей физики. Со времени Шредингера физическая наука прошла длинный путь и получила много новых результатов. Они имеют разную ценность и используют разный математический аппарат, но при всех различиях эти результаты порождены одной сквозной идеей, которую можно считать центральной идеей современной физики: необходимостью при построении теории отделять онтологию, к которой, собственно, и относятся «законы природы», от наблюдаемого мира, отражающего эволюцию онтологии лишь приблизительно. Эта мысль лежит сейчас в основе всех физических концепций. Вторичное квантование, представляющее собой единственный приносящий какую-то пользу метод в теории элементарных частиц, изобретено по чистой аналогии с приемом квантовой механики, заключающимся в отдельном рассмотрении волновой функции и наблюдаемых. В последнее время стали говорить о необходимости ввести «третье» квантование, а некоторые авторы предсказывают, что для преодоления трудностей теории придется построить бесконечную последовательность квантований. Если эти прогнозы осуществятся, произойдет полная перестройка инструментария физики, эта наука примет новую форму. Но она, тем не менее, останется «физикой Гейзенберга и Шредингера», ибо главной ее идеей будет по-прежнему то, что пришло от них, а все остальное представит собой лишь модернизированное техническое оформление центральной установки на изучение невидимой онтологии.

Напомним, что физика, как и всякая «точная» наука, всегда изучала не чувственный мир, а «эйдосы», абстракции. Но раньше можно было думать, что они представляют собой адекватное описание чувственного мира, что их совокупность изоморфна вещному миру, а «лишние» абстракции, т. е. «идеальные элементы» введены только для удобства и при большом желании могут быть исключены из теории, хотя при этом придется поступиться ее лаконичностью. Громадное значение квантовой механики состояло в том, что она сделала несомненным следующий факт: ненаблюдаемая онтология, составляющая предмет научного изучения, по своим свойствам существенно богаче чувственного мира, являющегося неким ее «срезом», и, оставаясь в пределах чувственного мира, нельзя понять его поведение не по техническим причинам, а принципиально. После громогласных обещаний свести все сущее к простенькой игре атомов физика вернулась к основной мысли всех религиозных учений, к идее, популяризации которой посвятил всю свою жизнь Платон, к центральному убеждению Плотина и христианских богословов: видимый мир является бледным и неполным отражением более содержательного невидимого мира.

* * *

Необходимо подчеркнуть, что ненаблюдаемая онтология вторглась в физику как бы сама собой, независимо от намерения ученых. Это – очень важный момент, без осознания которого нельзя правильно понять произошедшее. Многие современные авторы, отстаивающие истинность религии, пользуются следующим аргументом: ряд выдающихся ученых нашего века верил в Бога. Это, конечно, легенда, порожденная некоторыми туманными высказываниями этих ученых, высказываниями религиозными лишь по своей форме, а по содержанию чисто позитивистскими. Если в семнадцатом столетии многие ученые действительно были верующими, но наука была безбожна, то в двадцатом веке наука, особенно физика, неожиданно стала религиозной, а вот ученые сделались неверующими. Бог Эйнштейна, Джинса, Эддингтона – карикатура на истинного Бога, пустое, фиктивное понятие, которое не вводится в картину мира как существенный фактор, ничем не управляет, ни во что не вторгается и ничего не может изменить. Самое большое, что современный ученый разрешает делать своему «богу» – давать некоторые советы в области человеческих отношений, в сфере морали. Псевдорелигиозные фразы наших физиков – такое же безбожие, как иконы Нестерова, как церкви Щусева и Ле Корбюзье. По сути дела, это – куда большая бездуховность, чем богохульство воинствующих атеистов, потому отрицающих Бога с такой страстностью, что в их душах живут еще остатки веры. Бездуховность ученых опаснее, ибо она маскируется под духовность и потому легче внедряется в сознание людей, омертвляя в нем все то, что сохраняло еще связь с Богом. Сегодняшние физики, как и философы позитивистского направления, могут разрешить себе говорить о «боге» именно потому, что это слово стало для них пустым звуком, что они могут хладнокровно вставлять его в цепь своих рассудочных монотонных силлогизмов, возвращаясь после этого, как ни в чем не бывало, к разработке теории бездуховной автоматической Вселенной и к достижению своих прагматических жизненных целей.