Текст книги "Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира?"

* * *

Дело даже не в том, что палеонтологический материал недостаточен для обоснования селекционизма, – такая ситуация была бы неприятной только в том случае, если бы это учение являлось равноправным с другими и оценивалось по всем нормам, которыми теоретически должны руководствоваться в мире науки абсолютно все. Положение таково, что этот материал опровергает его. Утверждение, будто весь живой мир произошел в результате выживания наиболее приспособленных организмов, получающих свои приспособительные преимущества в силу случайных мутаций и передающихся по наследству, неизбежно ведет к картине равновесного обратимого процесса, создающего непрерывный спектр форм. Но в картине сменявших друг друга форм, какою мы можем реконструировать ее по палеонтологическим данным, нет даже намеков на непрерывность переходов. Этот факт сильно смущал Дарвина, который в «Происхождении видов» писал:

«Количество существовавших когда-то промежуточных разновидностей должно быть поистине огромно и стоять в соответствии с тем огромным масштабом, в каком совершался процесс истребления. Почему же в таком случае каждая геологическая форма и каждый слой не переполнены такими промежуточными звеньями? Действительно, геология не открывает нам такой вполне непрерывной цепи организмов, и это, быть может, наиболее естественное и серьезное возражение, которое может быть сделано против теории отбора. Объяснение этого обстоятельства заключается, как я думаю, в крайней неполноте геологической летописи».

За протекшее со времени Дарвина столетие палеонтологи обнаружили массу новых останков в различных слоях, но ничего похожего на картину непрерывности не открылось нашему взору.

Обратимся теперь к фактам, связанным с развитием индивидуального организма. В этом процессе удалось подметить много такого, что свидетельствует о появлении у зародыша вначале общих для класса или типа признаков, а уже затем – специфических для данного вида. Эти поразительные факты могут быть осмыслены с двух точек зрения. Первая из них отрицает закон Геккеля-Мюллера «онтогенез повторяет филогенез». На этой точке зрения стоял великий эмбриолог Бэр, который говорил об этом законе следующее: «Если бы это было правильно, то в развитии некоторых животных не наблюдалось бы в преходящем состоянии образований, которые остаются навсегда лишь у вышестоящих форм… Молодые ящерицы имеют очень большой мозг. У головастиков есть настоящий клюв, как у птицы. Зародыш лягушки на первой стадии оказывается бесхвостым – состояние, которое наблюдается лишь у высших млекопитающих, ибо даже взрослая лягушка имеет внутренний хвост». Здесь, как мы видим, дается следующая трактовка указанного явления: онтогенез опережает филогенез; на уровне эмбриона как бы «проигрываются» варианты, которые потом будут зафиксированы в филогенетическом развитии. Но есть и другое объяснение, которое возникает естественным образом, если не отказываться от закона Геккеля-Мюллера: в эволюционном развитии форм все шло таким же образом, как и в эмбрионе, т. е. сначала возникали некие неспецифические «сборные типы», объединяющие в себе целый ряд конструктивных идей, а затем они специализировались. Оба эти объяснения не могут без насилия быть втиснуты в рамки селекционистской догмы, поскольку первое предполагает наличие в природе далеко идущих замыслов, т. е. той самой имманентной целенаправленности, которая является злейшим врагом дарвинизма, а второе противоречит одному из основных его положений – что признаки высших форм развились лишь в конце эволюционного процесса в результате постепенного усложнения и приспособления. Надо заметить, что данные палеонтологии, похоже, подкрепляют первое объяснение: «сборные типы» реально не обнаружены, т. е. они, видимо, являются некоей абстракцией, которая, однако, реализуется в эмбрионе. По поводу второго объяснения дарвинисты любят иронизировать в таком стиле: «Некоторые договариваются до того, что типы и классы возникли раньше видов», считая это утверждение явным абсурдом. Однако по отношению к логичности своих собственных построений они проявляют требовательность, лежащую ниже самого минимального диктуемого здравым смыслом предела. Приведем только один из рассыпанных в дарвинистской литературе тысячами примеров. Советский биолог, яростно защищающий дарвинизм, сознается: «Меня давно занимал парадокс: почему быстрее всего эволюционировали крупные животные с медленной сменой поколений (слоны, лошади, хищники). Казалось бы, должно быть наоборот: чем быстрее сменяются поколения, тем чаще рекомбинации генов, больше материала для отбора, попросту больше времени для эволюции! Ведь время, отпущенное на эволюцию, измеряется не годами, а поколениями, вечное существо, если бы такое существовало, эволюционировать вообще бы не могло. И тем не менее все обстоит иначе…

Наиболее четкий ответ этот вопрос я нашел в недавно опубликованных рукописях Шмальгаузена. Крупные формы лучше защищены от помех, от неизбирательного истребления… Как жаль, что Шмальгаузен не успел написать эту работу и приходится удовлетворяться его краткими, написанными для себя конспектами».

Этот типичный перл дарвинистской мысли заслуживает того, чтобы на нем несколько задержаться. Прежде всего надо обратить внимание на следующее: дарвинист, сталкиваясь с фактами, противоречащими догме, думает не о том, верна ли догма, что было бы естественнее всего, а о том, как можно было бы истолковать эти факты в рамках не подлежащей обсуждению догмы. В результате начинают выдвигаться спекулятивные гипотезы. Биолога много лет мучил «парадокс», но откровенно сказать об этом он рискнул лишь задним числом, когда его «объяснил». Второй любопытный момент в приведенном отрывке таков: из него мы ясно видим, каким наивным, поистине детским является понятие дарвинистов об «объяснении». Существенный факт, равносильный открытию физиками частицы, не подпадающей под теорию, считается «объясненным», как только в рукописях покойного академика удается разыскать намек на выход из неприятного положения, причем намек настолько темный, что сам автор не развил его и не опубликовал. Однако если отважиться на то, чтобы, пользуясь элементарной логикой, развить этот намек, то мы сразу же придем к мнению Коржинского, что «отбор есть фактор ограничивающий полученные формы и пресекающий дальнейшие вариации, но ни в коем случае не содействующий получению новых форм. Это есть начало, враждебное эволюции». Поистине правая рука дарвиниста не знает, что делает левая: согласно идее Шмальгаузена, «объясняющей» противоречащие дарвинизму факты, мелкие формы развиваются медленнее из-за того, что на них сильнее действует отбор – двигатель эволюции живого мира!

Мы не без оснований назвали приведенное рассуждение убежденного селекциониста типичным. Вся история дарвинизма заключается в постоянных усилиях вписать новый материал в старую схему; с накоплением фактов это начинает поглощать все больше энергии, и в последнее время сил уже не остается на что-то большее: скажем, на предсказание явлений еще не наблюденных, на разработку перспективных экспериментов и т. д. Даже дарвинист Коулс признал, что «объяснительная сила эволюционной теории огромна, но с практической точки зрения ее предсказательная сила ничтожна». А ведь в любой энциклопедии можно прочесть, что важнейшим критерием научности является именно умение предсказать поведение изучаемого объекта. Дарвинизм всегда дает «объяснение» задним числом, часто после некоторого периода замешательства. Неужели Коулс считает искусство вывернуться из любой неприятной ситуации «объяснительной силой»? Кстати, такое искусство есть необходимейшая черта всякой псевдонаучной системы; им в совершенстве владеют также марксизм и фрейдизм.

Но им все-таки легче: первый располагает таким удобным средством постфактического объяснения, как «диалектика», а второй основан на столь темных положениях (разными школами трактуемых по-разному), что из них можно извлечь любое объяснение. Дарвинизму приходится хуже, ибо он провозглашает себя строгим логическим следствием имеющегося биологического материала, поэтому ему нужно хотя бы по видимости оставаться в рамках логики.

На примере дарвинизма отчетливо видна и другая характерная особенность псевдонаучной теории: претензия на полное объяснение, в то время как даже чисто формально объяснение является частичным. Другими словами, всякая псевдонаука создает иллюзию рассмотрения чего-то большего, чем то, что в ней фактически рассматривается. Широко распространено мнение, будто дарвинизм есть теория возникновения всего многообразия видов «почти из ничего» – из примитивнейших комочков протоплазмы, взвешенных в теплом первобытном океане. Но уже в девятнадцатом веке критики дарвинизма указывали, что механизм естественного отбора, описанный Дарвином, может включиться в работу лишь с того момента, когда организмы уже обладают такими свойствами, как способность к размножению, наличие мутаций и инстинкт самосохранения, без которого не будет борьбы за существование. Теперь же, когда открыты фантастически сложные механизмы записи признаков на ДНК, синтеза белка на рибосомах и использования ферментов, свойственные всем живым существам от бактерии до человека, стало очевидно, что дарвинизм в самом лучшем случае способен объяснить лишь заключительный этап процесса, создавшего все многообразие животного мира «из ничего».

Впрочем, как и всякая псевдотеория, дарвинизм держится не логикой. В 1885 году вышла книга Н.Я. Данилевского «Дарвинизм», в которой были собраны обширные и хорошо аргументированные возражения против этой концепции. Насколько это были «естественные» возражения показывает то, что, когда Л.С. Берг закончил свой знаменитый антидарвиновский «Номогенез» и, как он сам говорит, «для очистки совести» взял в руки книгу Данилевского, он с удивлением обнаружил полное совпадение очень многих доводов. Когда люди, не сговариваясь, пишут одно и то же, значит, это есть нечто большее, чем субъективное мнение. Тем не менее, в предисловии Данилевский признается, что имеет очень мало надежды на успех своего труда. «Опыт, и чужой, и личный, – пишет он, – и даже несравненно важнейший опыт истории, показывает, что в данное время убеждает не истина сама по себе, а то случайное обстоятельство, подходит ли, все равно истина или ложь, к господствующему в известное время строю мысли, к так называемому общественному мнению – к тому, что величается современным мировоззрением, современною наукою».

* * *

Дарвинизм является одной из величайших мистификаций легковерного и глухого к истине времени, и, как всякая мистификация, он силен не тем, что его можно проверить с помощью рассудка, а тем, что его принимают на слово, не особенно задумываясь. Когда одного современного биолога спросили, читал ли он «Номогенез», где собраны аргументы против Дарвина, он воскликнул: «Я и Дарвина-то не читал!» – Пусть таксономисты и эмбриологи сами выпутываются из своих трудностей, – подразумевается в этой фразе, – что до меня, то я занимаюсь конкретными исследованиями клетки, которые не зависят от того, каким способом эта клетка произошла, и допускаю верность дарвинизма только потому, что это избавляет меня от пренеприятнейшего вопроса о Боге.

И все же мы приведем здесь сводку некоторых существенных возражений дарвинизму. Мы выберем только те из них, которые имеют помимо отрицающего еще и определенный утверждающий смысл и которые впоследствии помогут нам эксплицировать одно из фундаментальных свойств жизни, никак не вмещающееся в ложе как угодно модернизированного селекционизма.

1. Наличие гомологических рядов. Этот феномен, вообще говоря, был известен давно, но на него обратил особое внимание Н.И. Вавилов уже в нашем столетии. Коротко говоря, феномен заключается в том, что у далеких по своему положению в систематике групп животных или растений обнаруживаются совершенно одинаковые модификации. Закон гомологии простирается настолько далеко, что, зная разновидности одной формы, можно предсказать, какие будут обнаружены разновидности у другой формы. Когда Вавилов доложил о своем открытии, его назвали «Менделеевым биологии». Поскольку разные формы находятся в разных условиях существования, поразительное сходство модификаций может свидетельствовать лишь об одном: имеются внутренние, не зависящие от стремления к приспособлению и от борьбы за существование, причины появления конструктивных особенностей или поведенческих паттернов. Возникает впечатление, будто в биогенезе «проигрывается» некий набор идей или гештальтов, реализуемых на разных биологических объектах и не связанных с отбором.

2. Преадаптация. О ней мы частично уже упоминали, когда шла речь об опережении онтогенезом филогенеза. Это явление можно было истолковать так, что вид заранее готовится к будущему усложнению и начинает усложнять свой эмбрион, хотя взрослая особь остается простой и поэтому никакого преимущества в жизненной борьбе не получает. Но имеется факт преадаптации и в собственно филогенезе – например, прежде чем появляются полезные рога, животные тысячелетиями носят на голове бесполезные, а то и вредные бугорки. Еще поразительней выглядит то обстоятельство, что если жизнь действительно зародилась в океане и выход на сушу произошел довольно поздно, то для такого выхода животным потребовалось подготовить полную перестройку дыхательной системы, находясь еще в воде. Говоря в более общем плане, всякий прыжок в далекую экологическую нишу должен тщательно подготавливаться в прежней нише, что совершенно необъяснимо по Дарвину. Правда, иногда дарвинисты пытаются обосновать такие прыжки генетикой, говоря, что могут происходить резкие мутации. Но только невежда в биологии может думать, что легочное дыхание со своим циклом кровообращения способно возникнуть в результате одной случайной мутации. Кроме того, палеонтологический материал неопровержимо доказывает постепенность подготовки признака, который станет полезным еще очень нескоро. Например, на ископаемых титанотериях прослежено развитие выростов, перешедших затем в рога. Следовательно, во многих случаях перед тем как вид приступил к выработке каких-то свойств, где-то уже имелся проект этих свойств.

3. Выраженная направленность эволюции. Одного этого факта, который с абсолютной очевидностью доказывается палеонтологией и сравнительной анатомией, достаточно для полной дискредитации дарвинизма. Н.Н. Страхов писал, что «всякая определенность, всякое правило, какое мы откроем в изменении организмов… упраздняет теорию Дарвина. Ибо непременное условие дарвиновского процесса – полная неопределенность… полный хаос, из которого потом сам собою родился порядок, под действием единого определенного начала – пользы, т. е. спасения от гибели». Но не видеть направленности и закономерности эволюции, являющейся главным моментом палеонтологической летописи, – значит намеренно закрывать глаза, ибо нет ничего менее похожего на хаос, чем эволюция. Описана масса случаев одинаковой эволюции представителей определенного вида, живущих в совершенно разных географических зонах и, следовательно, находящихся в разных внешних условиях и не обменивающихся генетической информацией (например, аммонитов и многих других моллюсков). Строго целенаправленным является развитие бугорков на зубах млекопитающих, совпадающее у разных групп, не способных скрещиваться. Одинаковым образом развивалось сердце от двухкамерного у рыб через трехкамерное у амфибий к четырехкамерному у млекопитающих и крокодилов. Можно ли вообразить, что у высшей рептилии случайно, в результате естественного отбора, возникла точно та же конструкция сердца, что у зверей? Совершенно закономерно происходило окостенение позвоночника у рыб, и объяснить этот процесс «выживанием наиболее приспособленных» было бы насилием над здравым смыслом. Описано великое множество процессов развития, идущих по линейному закону – ортогенезу – в то время как хаотические факторы, которые, согласно Дарвину, определяют изменение форм, никогда не смогли бы дать достаточно длинного прямолинейного участка эволюции, а всегда приводили бы к хорошо известной из теории вероятности извилистой линии «случайного блуждания». Все, кто занимается морфогенезом, повседневно сталкиваются с реализацией в истории живого мира четко выраженных программ развития. В подавляющем большинстве случаев развитие идет от простого к сложному, и в этом заключена основная закономерность эволюции. Это, конечно, внутренняя закономерность. Мощно выраженная в биогенезе тенденция к усложнению не может быть следствием одной лишь борьбы за существование, ибо простые формы в такой борьбе чаще всего имеют значительные преимущества. Как сказал Бэр, побеждает не целесообразное, а прочное, а амебы и тараканы куда прочнее сусликов и лемуров: Существенно то, что программы спонтанного усложнения в разных филогенетических ветвях в общих чертах совпадают (появление скелета, развитие мозга, развитие десен и зубов, усовершенствование органов чувств с рецепторами, возникновение сложного кровообращения, формирование метаболического аппарата и т. д.). Дело обстоит так, будто развитие живого мира подчинялось единому плану, существовавшему с самого начала, а естественный отбор играл роль эксперимента, позволяющего уточнить детали плана и заменить его не совсем удачные положения более совершенными.

4. Экспериментальные линии эволюции. Под этим несколько условным названием мы хотим выделить исключительно интересные явления, известные в литературе как конвергенция различных по времени фило-генетических линий или как имитация высших форм предшествовавшими им низшими формами. Вот один из наиболее удивительных примеров. Описаны вымершие группы голосемянных растений, обладавшие функционально бесполезным образованием, чрезвычайно похожим на органы размножения будущих покрытосемянных растений. Бенеттиты имели огромный «цветок» (до 14 см); в мужских «цветах» вельвечии имелась даже семяпочка, хотя и бесплодная, но, тем не менее, снабженная покровом и трубочкой, заканчивающейся рыльцем. Если бы вельвечия жила позже покрытосемянных, можно было бы назвать этот физиологически бесполезный аппарат рудиментарным, но она произрастала на нашей планете до появления покрытосемянных. Это – отнюдь не единичные примеры. В своей книге Л.С. Берг приводит, отбирая лишь самые убедительные, около сорока случаев имитации будущих полезных признаков формами, для которых эти признаки являлись совершенно ненужными, Иногда такое предварение носило многократный характер: идея рогов, кажется, проверялась буквально на всех типах – мы встречаем рога у жуков, гусениц, динозавров, млекопитающих, причем в большинстве случаев они абсолютно бесполезны. Здесь мы сталкиваемся с какой-то излюбленной идеей эволюции. Нечего и говорить, что селекционизм совершенно бессилен объяснить указанные факты, поэтому тут нам нужно рассчитывать только на собственные силы. Что могли бы означать эти явления? Одно из возможных объяснений заключается, видимо, в том, что на низших линиях «проверяются» конструктивные принципы, которые затем будут использоваться для создания высших линий. Возможно, мы имеем дело с экспериментальной «обкаткой» идей, которые затем «запускаются в производство».

5. Полиморфизм некоторых образований. Он заключается в реализации всех комбинаторных вариантов некоторой структуры, равноценных по отношению к отбору, т. е. в странной избыточности форм. С.В. Мейен пишет по этому поводу так: «В настоящее время надо привыкать к мысли, что и полиморфизм, и изоморфизм организмов… могут и должны проявляться на всех уровнях биологической организации как при наличии общей или различной генотипической базы (внешней среды), так и без этого».

Итак, и в этих фактах мы видим как бы экспериментирование с некоторыми гештальтами, которое хочется сравнить с деятельностью математика, перебирающего все варианты, находящиеся в рамках определенных ограничений, чтобы в какой-то момент сосредоточиться на одном из них. Чем руководствуется математик в своем отборе? Вот как отвечал на этот вопрос Пуанкаре:

«Среди бессознательных идей привилегированными, т. е. способными стать сознательными, являются те, которые прямо или косвенно наиболее глубоко воздействуют на наши чувства. Может вызвать удивление обращение к чувствам, когда речь идет о математических доказательствах, которые, казалось бы, связаны только с умом. Но это означало бы, что мы забываем о чувстве математической красоты, чувстве гармонии чисел и формы».

В этом контексте «бессознательные идеи» обладают тем свойством, что они не удерживаются в памяти и, сформировавшись, тут же распадаются. Не исключено, что все разнообразные варианты, возникающие при полиморфизме, обладают той же недолговечностью – если, конечно, принять геологический масштаб времени. Может быть, мы наблюдаем здесь таинство «нащупывания» конструктивного открытия? Но что делает в этом случае идею «привилегированной» – эстетическая красота или полезность? Об этом можно только гадать.

6. Пассивная роль отбора. Если бы было верным предположение Дарвина о хаотическом характере мутаций, т. е. если бы вид имел потенциальную возможность развиваться в любом направлении, то отбор действительно имел бы творческую силу, указывая виду самое выгодное направление и блокируя другие. Но это предположение находится в вопиющем противоречии с биологической реальностью. Поэтому функции отбора должны предстать нам в совершенно другом свете. Отбору, фактически, не из чего выбирать. Это подтверждается практикой селекционеров и зоотехников, которые всегда говорят, что для получения сорта или породы с такими-то свойствами необходимо, чтобы эти свойства уже имелись в природных формах. Никакая селекция, производимая над «чистой» линией, не приведет к желаемым результатам – всегда необходимо скрещивание. Надо сказать, что эти факты не отрицались Дарвином, но из-за представления, будто расщепление чистых линий происходит постоянно и случайным образом, не получали у него должного звучания.

Рассмотрим еще один аспект роли отбора. Одна из аксиом, сформулированная в «Происхождении видов», гласит, что все организмы стремятся размножиться в таком количестве, что вся поверхность земли не смогла бы вместить потомства одной пары. Такой мощный напор жизненной силы, по мысли Дарвина, и обеспечивает созидательную работу отбора, безжалостно бракующего громадное большинство неудачных вариантов. Дарвинист Леб, руководствуясь одной лишь селекционистской догмой и не обращая внимания на истинное положение вещей, писал: «Дисгармония и неудачные попытки в природе есть правило, системы, развивавшиеся гармонично, – редкое исключение». Однако сейчас стало ясным, и это подтверждено как палеонтологией, так и генетикой, что виды, как и отдельные особи, имеют кульминацию жизненной силы, после которой начинают вымирать, независимо от условий существования и от приспособленности к ним. Следовательно, отбор не выполняет целиком даже роли могильщика. Что касается его созидательной роли, то вид должен дать «разрешение» отбирать линии, которые он в какой-то момент начинает производить в достаточно большом количестве.

Далее. Самым впечатляющим аргументом в пользу селекциониэма считаются ссылки на случаи поразительной приспособленности организмов к особенностям среды: утка имеет орган для выделения жира, которым смазывает перья, летучие мыши и дельфины обладают эхолокационным аппаратом и т. д. – что, кроме отбора, могло создать такие вещи? Напомним для начала, что это дарвинизм должен доказывать отсутствие других причин развития этих устройств, ибо, в принципе, он претендует именно на такое отрицающее доказательство. Но не будем слишком придирчивыми и согласимся, что отсутствия обоснованных объяснений фактов тонкой приспособленности со стороны альтернативных концепций достаточно для торжества селекционизма. Однако такие «объяснения как раз имеются! Среди всех случаев уникальной приспособленности выделяются, несомненно, случаи приспособленности различных видов друг к другу. Это симбиоз, паразитирование, мимикрия и т. д. – классические «доказательства дарвиновской теории», с которых начинается любой учебник. Действительно, в природе мы встречаем много доказательств параллельной эволюции хищника и жертвы, хозяина и паразита, организма и живущей в нем бактерии, модели и мимикрирующей формы. Но чисто селекционистская трактовка этих явлений признается сейчас совершенно неубедительной. Например, с ее позиции невозможно понять, почему одинаковым образом коэволюционируют пары цветок-насекомое с разным принципом опыления. Ключ к альтернативному объяснению дает нам явление мимикрии. Давно замечено, что случайное возникновение такого поразительного внешнего сходства разных видов, которое встречается в природе, просто-таки невероятно, да и ненужно, поскольку точность уподобления лежит далеко за пределами разрешающей способности зрения соответствующих животных. Если бы подражание возникало вследствие одних практических требований, оно пошло бы по совершенно другому пути – не копирования облика оригинала, а утрирования тех его черт, которые вызывают у хищника отвращение или страх. Кроме того, имеется много случаев явно бесполезной мимикрии, о чем дарвинизм предпочитает умалчивать. Тут уж отбор не может играть вообще никакой роли. По существу, мы имеем здесь факты развития двух форм по одному плану. Это сразу наталкивает на мысль, что могут существовать и планы развития, относящиеся сразу к двум формам, – это и будет объяснение коэволюции, противоположное дарвиновскому. Идя в этом до логического конца, мы придем к предположению о реализации в развивающейся биомассе некоего замысла мирового симбиоза в целом. Уж чем-чем, а «объяснительной силой» такое предположение обладает в избытке: без него трудно понять, почему виды не истребили взаимно друг друга в той «войне всех против всех», которая, по Дарвину, господствует в природе, или почему не остался на земле лишь один вид самых приспособленных растений и один вид самых могучих и жестоких животных, поедающих эти растения. Ведь согласно дарвиновским взглядам, должна существовать положительная обратная связь между преимуществом вида в жизненной борьбе и его численностью, что теоретически ведет к уменьшению количества видов. Надо отметить, что именно «разумность» биоценоза в целом становится сейчас одним из наиболее разительно несовместимых с дарвинизмом явлений, поэтому от специалистов все чаще слышатся сетования по этому поводу. Правда, в большинстве случаев они делаются эзоповским языком. Что касается убежденных дарвинистов, то они отделываются по данному вопросу неопределенными обещаниями разработать соответствующую теорию. Например, А.В. Яблоков и Л.П. Познании утверждают, что «грядущий эволюционный синтез, объединяющий явления, протекающие на всех уровнях изучения живого, включая биогенетический и биосферный», поставит точку на этой проблеме. Но можно ли верить таким безответственным трескучим фразам? Не лучше ли принять самое простое предположение, в рамки которого укладывается все: что живой мир развивается не как попало, а согласно определенному плану?

В свете такого предположения отбору следует отвести совсем не такую, как у Дарвина, роль. Хотя эта роль получается более пассивной, что согласуется с опытом селекционистов, она не менее важна. Естественный отбор можно уподобить критерию непротиворечивости, используемому при оценке теории. Похоже, что имеется некоторая избыточность идей биогенеза, и естественный отбор является чрезвычайно эффективным методом их окончательного одобрения. Если дело обстоит так, то возникновение экспериментальных линий, упомянутое выше, тоже можно считать разновидностью отбора: конструктивная идея в этих случаях проверяется на внутреннюю непротиворечивость. Наоборот, классический отбор – расширение подобного эксперимента с вовлечением в него нескольких форм. Во всех случаях мы сталкиваемся с фактом, что активное, творческое начало является совершенно реальным фактором, а не имитируется слепым отбором, действующим через наложение внешних ограничений на развитие видов.

7. Географический параллелизм. Сейчас накопилось уже очень много описаний этого поразительного явления, известного, в принципе, давно. Оно заключается в том, что у совершенно разных видов, живущих в одном географическом районе, обнаруживаются одинаковые или сходные конструктивные особенности. Яркий пример – модель и мимикрирующая форма, которые, как правило, живут рядом. Раньше это явление объясняли пользой, которую получает маскирующееся животное, но, поскольку стало известно много случаев бесполезной мимикрии, его следует отнести к географическому параллелизму. Часто близко живущие виды растений (например, в Австралии) обладают одинаковой формой и закруткой листьев, причем этот признак явно не приспособителен. Единственное пока объяснение сводится к тому, что здесь имеется перенос генетического кода вирусом. Как бы там ни было, виды оказываются способными к «промышленному шпионажу» – они умеют «подсматривать» чужие изобретения и соблазняться ими. Но в отличие от наших производственных корпораций, использующих тот же метод, они «воруют» признаки бескорыстно; берут те из них, которые не приносят какой-либо ощутимой пользы. Что же играет роль при выборе заимствования? Неужели в биоценозах имеет место что-то вроде явления «моды», столь хорошо нам известного в людских обществах? Может быть, виды перенимают идеи, обладающие наибольшей эстетической ценностью?

Указанное явление можно связать с другим хорошо известным фактом. Каждый геологический период характеризуется каким-то крупным конструктивным открытием биогенеза, распространяющимся на многие филогенетически разные ветви. Например, у самых различных таксономических групп скелет появился на рубеже докембрия и кембрия. Можно было бы привести и другие примеры, знакомые геологам, которые используют их для целей стратиграфии. Не кажется ли весьма вероятным, что этот феномен есть развитие и следствие параллелизма, возникающего вначале в одном географическом районе? Не имеем ли мы здесь дело с постепенной диффузией идеи, напоминающей диффузию моды, захватывающей сначала одну страну, а затем и весь мир? Ведь время, потребное для такого глобального растекания конструктивного принципа, велико только в наших человеческих, но не в геологических масштабах. Если межвидовой перенос признаков не только существует (в чем уже не может быть сомнения), но и играет значительную роль в эволюции (что очень правдоподобно), то основное положение дарвинизма становится абсурдным. Но тщетно было бы надеяться посеять панику в стане дарвинистов, сообщая им о каких угодно доказательствах географического параллелизма: они прекрасно закалили свои нервы в игнорировании неприятных фактов.