Текст книги "Проклятие палача"

* * *

– Я запомню – прикосновение к носу раненого возвращает ему сознание.

– Нет, лекарь, это не нужно запоминать, – тихо ответил Гудо. – Вода закипает?

– Я бы не решился опустить в нее руку.

– Хорошо. Позвольте взглянуть на ваши лекарские принадлежности.

Юлиан Корнелиус вспыхнул:

– Еще чего!

Но тут же жаром на него пахнула Венеция. Лекарь тяжело вздохнул и поднял крышку сундука. Освещая содержимое безопасной лампой, лекарь затараторил:

– Здесь все, что нужно лекарю с университетским образованием. Вот листы бумаги, на которых изложены важнейшие диспуты о толковании текстов античных и некоторых арабских врачевателей. Гиппократ, Цельс, Гален, Авиценна… А еще рецепты лекарств. Не все, конечно. Важнейшие из них хранятся в моей голове. В этих мешочках целебные травы. Их названия вряд ли тебе понятны, как и то, что, смешивая их в разных пропорциях, можно изготовить и лекарство, и яд. Здесь полезные телу минералы и соли. Это ступка для растирания. Это колбы с насечками для дозирования. А вот это клистир. Видишь – медная трубка с воронкой. На конце трубка запаяна, и в ней проделаны отверстия. Этот конец вставляется в анус на две-три ладони, и через воронку больному подается лекарство. Это очень действенное средство, так как желудок человека, эта маленькая печка, чаще всего сжигает полезное свойство лекарства. А через низ живота лекарства попадают в тело со всей своей целебной силой. Также через клистир можно кормить больного. Но я не думаю, что тебе это важно знать. Это дела ученые. Ах, да! Этот сосуд называется уржария. В нем собирается моча больного. А она, как известно, играет главнейшую роль в определении недуга и того, как лечить болезнь. Что еще… Вот баночки с целебными мазями. Амулеты, освященные Церковью. А также разное, что имеет научное название, доступное для понимания только дипломированным лекарям.

– Значит, ни ножей, ни пил, ни зажимов, ни воротов, ни кусачек, ни клещей, – печально произнес раненый.

Юлиан Корнелиус выпрямился и выпятил грудь:

– Я доктор медицины с дипломом Салернского университета, а не какой-то ремесленник, хирург или цирюльник!

– Простите, лекарь. Я не желал вас обидеть. Только вот мои раны… Здесь без низшей медицинской помощи хирурга не обойтись. Стрелы нужно извлечь, а раны закрыть.

Юлиан Корнелиус вздохнул:

– Я же говорил, casus incurabilis. Я вообще не пойму, почему ты до сих пор жив. Эта стрела в животе… Она так глубоко вошла… Ее невозможно извлечь, если не рассечь всю брюшину. А это скорая смерть! Еще стрелы в ноге, плече, предплечье. Даже если стрелы извлекают сразу после ранения и раны обрабатывают, то едва ли каждый второй доживает до следующего утра. От стрел кровь становится черной и убивает человека. Я слышал, что английские лучники, чтобы сделать свои стрелы смертоносными, перед выстрелом вонзают их в землю…

– И не только, – скрипнул зубами раненый. – Я готов. Нужно вытащить стрелы.

– Я… Я могу попробовать вырвать их из твоего тела. Раз уж это так необходимо Венеции. Что ж, я готов на время стать ремесленником и поработать руками.

– Нет, лекарь, это не поможет. Я уже осматривал одну такую стрелу. Ее наконечник не слишком крепко сидит на древке. Для прочности он посажен лишь на пчелиный воск. Те, кто стрелял в нас, и не думали вновь использовать эти стрелы. К тому же… Только на учебных стрелах наконечники крепко соединены с древком. На войне важнее, чтобы было невозможно вытащить смертельное жало стрелы.

– Да, да… Мне это известно. Хирурги и цирюльники погружают в такую рану щипцы и захватывают острие. Но у меня нет подобных инструментов. Хотя я думаю, на галере что-то найдется.

– Та женщина… и девушки, что были на моей лодке, они здесь? Рядом?

– Думай о себе, – сердясь, произнес Юлиан Корнелиус. – Ты истечешь кровью и… Странно, но что-то из твоих ран не так уж и сочится кровь. Или у тебя ее просто не осталось!

– Это повязки…

Но лекарь с нетерпением перебил больного:

– Какой же злой человек крепко наложил повязки не на саму рану, а возле них? Что за чудовищное невежество! Что за глупость, граничащая с преступлением!

– Эти жгуты остановили кровь, – тихо вымолвил раненый.

– Еще одна глупость! – в раздражении выпалил лекарь.

– Кровь пульсирует по сосудам, и если пережать крупные сосуды…

– И какой же глупец тебе это сказал? – качая головой, с кривой усмешкой спросил Юлиан Корнелиус.

Гудо на мгновение прикрыл глаза…

…Глупец… Глупец – великий Гальчини! Его можно было назвать как угодно, но только не глупцом!

Бывало такое в процессе многолетнего обучения, что мэтр не говорил, а показывал на самом наглядном пособии – человеческом теле! Живом человеческом теле!..

Гудо так же, как и лекарь, покачал головой, но от кривой усмешки воздержался.

Несмотря на пережитое и ужасные раны, на которых было крайне необходимо сосредоточиться, бывшему ученику Подземелья правды вдруг назойливо представилась невозможная картина. Столб, к которому привязан очередной несчастный, попавший в звериные лапы мэтра. Сам Гальчини возле него с набором ножей, заточек и жгутов. А также множество ученых мужей и студентов, расположившихся на ярусных сиденьях вокруг жуткого зрелища.

И действо началось!

Порез – брызги крови. Прокол – жуткий красный фонтан. Еще удар ножом, снова пронзенная мышца. А затем быстрое и умелое накладывание жгутов. И кровь едва сочится.

Во время первого наглядного урока учитель пожалел слов для Гудо. Впереди были долгие годы объяснений.

Но если бы такой урок для ученой медицины состоялся – он, пожалуй, сделал бы одолжение науке. А может, и нет. Слишком непредсказуем был мэтр Гальчини. Ведь невозможно одним действием убедить во многом. Особенно если ученые мужи много веков считали, что в теле человека есть отдельные системы кровообращения: для сердца, для мозга, для желудка. Понадобились бы долгие годы и множество жертв, чтобы убедить всех: система кровообращения одна для всего тела. А переносится кровь от органа к органу через полые трубки. И трубки эти можно закрыть, чтобы избежать ненужной потери крови, пока обрабатывается рана или если нет возможности ее обработать. А главное, благодаря циркуляции крови по единой системе действуют лекарства, которые принимает человек.

Скорее всего, он не стал бы убеждать во всем этом ученых мужей. Первые же его слова, противоречащие всему, что известно науке, встретили бы гневом или смехом. А Гальчини ни того, ни другого в свой адрес не выносил.

Вот этих бы ученых мужей – да в Подземелье правды. Да на долгие десять лет!

Гудо встряхнул своей огромной головой:

– Девушка. Ее зовут Грета. Скажите ей, пусть возьмет, что нужно. Слава Господу, у меня есть все необходимое. А главное – у меня есть Грета!

* * *

…Гудо не узнал ее. Он почувствовал ее сердцем!

Стражники сбросили на каменистый берег несколько мешков, перед тем выбрав из них достаточно того, что они посчитали за плату. Мясо, хлеб, понравившуюся одежду. Ровно половину того, что родственники, друзья и знакомые передали для несчастных, которых судьба забросила на зловещий остров Лазаретто. То была плата за рискованный труд доставки передачи на чумной карантин. Их совсем не волновало то, что остатки в мешках сразу же оказались не в тех руках, которым они предназначались.

Пока четверо стражей закона славного города Венеции держали на прицеле свои арбалеты, голодная толпа, вероятно, наученная горьким опытом, смирно стояла в десятке шагов от берега. Но как только с борта на берег сошли последние несчастные, которых сослали на Лазаретто, и как только эта лодка, привязанная к лодке стражников, отошла на полсотни шагов от кромки воды, толпа качнулась и бросилась к мешкам.

Свалка была непродолжительной. С десяток все еще крепких мужчин кулаками и ножами разогнали стариков, женщин и детей. С веселыми шутками, смехом и довольным криком мужчины выхватили из разорванных мешков то, что подвернулось им под руку, и разбежались в разные стороны. Те же, кому не досталось ничего, рухнули на камни и, подняв мокрые от слез лица к небесам, стали громко взывать к Господу, чтобы тот покарал грешников. Некоторые из молящихся вскоре поспешили за счастливчиками в надежде выпросить у добытчиков то, что могло утолить голод, или же отработать подачку.

На невысокой скале, возвышавшейся справа, стояли еще несколько мужчин – при мечах, в добротной теплой одежде. Они равнодушно смотрели на короткую потасовку, а затем перевели взгляды на вновь прибывших. Эти мужчины не торопясь спустились к берегу, на ходу обсуждая и деля между собой живой товар.

– Пойдем, Кэтрин.

Гудо взял девочку за руку. Кэтрин кивнула и последовала за тем, кто пообещал ее родителям заботиться о ней.

– Эй, постой!

Дорогу Гудо преградили двое покупателей живого товара.

– Это твоя дочь? – спросил тот, что постарше.

Спросил, улыбнулся и положил ладонь на рукоять меча.

– Ну что ты, мой дорогой друг Фарго, – усмехнулся стоявший рядом покупатель помоложе и тоже опустил руку на меч. – Разве может быть у такого урода такая прелестная дочь? Он ее украл. Сознайся! Здесь, на этом проклятом острове, тебя никто не осудит и не покарает.

Гудо поправил перекинутые через плечо мешки и локтем поднял полу плаща. Его рука поглаживала рукоять короткого меча.

Оба покупателя посмотрели на этот меч, затем на крупное тело мужчины в странной синей одежде.

– Мы дадим тебе за девочку полмешка отличной пшеничной муки и бочонок соленого мяса. А еще ты сможешь ежедневно приходить и брать у нас кувшин воды, – деловито предложил Фарго.

Гудо отрицательно покачал головой и продолжил свой путь.

– Ну ничего. Скоро ты ее отдашь нам за лепешку и кружку пива, – мстительно выкрикнул младший покупатель ему в спину.

– Никого и ничего не бойся. Пока я буду в силах и при памяти, с тобой ничего печального не случится. А я всегда буду в силах и при памяти. Но пока нам нужно кое-кого разыскать на этом острове.

Кэтрин вновь кивнула и поспешила за широко шагающим благодетелем, которого родители выпросили у Господа.

Песчаный остров с выступающими глыбами и множеством мелких камней был просто клочком суши в Венецианской лагуне. Бесплодным и непригодным для жизни. Местом отдыха морских птиц и кладбищем для тех, над кем посмеялась судьба. Ни дерева, ни куста. А если и была трава, то ее уже давно переварили желудки узников карантина.

Гудо остановился и огляделся. Неподалеку от берега стояло недостроенное здание. Два крыла, левое едва поднялось от фундамента. А правое крыло было лишь наполовину покрыто дощатой кровлей. На второй половине ни досок, ни балок, ни перекрытий не имелось. Все это или уже сгорело в кострах, или послужило материалом для строительства решетчатых хижин, которые враждебно отстояли друг от друга на десятки шагов. Между этими убогими жилищами без цели и понимания шатались исхудалые люди. Им уже давно было не о чем говорить друг с другом. Да и сил на это тратить не хотелось.

Гудо с девочкой подошел к крайней хижине, стену которой подпирал старик в длиннополой тунике некогда благородного белого цвета и в небрежно накинутом на плечи рваном плаще, отороченном лисьим мехом. Сберегая остатки жизни в себе, старик сидел не шевелясь, и только движение глаз говорило о том, что у него все еще есть интерес к этим остаткам.

– Да пребудет с тобой Господь, старик.

– Пусть лучше пребудет со мной сладкий окорок и бокал вина, – усмехнулся тот в ответ.

– Я ищу женщину и ее дочь…

Но старик прервал Гудо:

– Ищи. На этом острове поиск не составляет труда. Проклятый кусок проклятой земли. Четыреста шагов в ширину и пятьсот в длину. Если твоя женщина не богата и не прекрасна, как утренняя роза, ищи ее среди этих хижин. А вот дочь ее лучше сразу поискать в больнице Святого Лазаря, исцелителя прокаженных и тех, кого коснулась проклятая чума. Но это совсем не святое место. В нем пируют демоны в человеческом обличии.

– Это то здание, крытое наполовину?

– На стенах полкрыши, а у тех, кто там живет, полголовы…

– Да укрепит Господь твое тело и душу, старик.

Старик засмеялся, закашлялся и замахал рукой:

– Иди. Если за твою девочку тебе что-то перепадет, не забудь обо мне. Миска каши лучше укрепит мое тело и душу, чем забота Всевышнего.

Гудо не узнал ее. Но сердце… Оно не могло обмануться. Оно не могло не почувствовать родное, близкое, любимое. Самое дорогое, что было, есть и будет в жизни мрачного чудовища, которое через страх, боль, унижение, молитвы и спасение многих людей обретало человеческие черты. С этими чертами в тело того, кого все ранее называли демоном, возвращалась душа. Именно она своим теплом и божественной сутью не только отогрела сердце, но и оживила его, научив чувствовать, понимать и любить.

Такое сердце не может обмануть душу, ибо оно не позволяет обмануть и себя.

Гудо на мгновение остановился перед сидящим у приотворенной двери юношей. Тот даже не поднял голову, чтобы взглянуть на подошедших. Юноша сжался в комок и был безучастен ко всему происходящему. Лишь то, что он покачивал в руках обрывок одеяла, в котором всхлипывал младенец, позволяло отличить его от мертвеца.

Тень печали легла на уродливое лицо Гудо. Прогнав эту незваную гостью, мужчина в синих одеждах еще ниже натянул край капюшона своего огромного плаща. Ему захотелось крепко зажмурить глаза, чтобы не видеть этого исхудавшего до костей, остриженного наголо подростка с грязным, как у угольщика, лицом. А еще не видеть трясущихся от холода рук и синих ступней ног, покрытых ссадинами и кровоподтеками из-за острых камней негостеприимного острова.

Но зажмурить глаза предпочитают трусы. А также те, кто готов в любое мгновение разрыдаться от жалости к себе и к другим. Рыдать и ничего не предпринимать. Такого за Гудо не водилось. Жизнь и люди ему такого не позволяли.

– Кэтрин, жди меня здесь.

Сердце Гудо рвалось из груди и не понимало, почему ребра до сих пор не раскрылись, освобождая путь. Оно уже должно быть за порогом этой приотворенной двери. Шаг, еще шаг…

В святом месте, которому покровительствовал друг самого Христа, воскрешенный Сыном Божьим из мертвых Лазарь, святости не соблюдали.

Гудо медленно прошел с десяток шагов по огромной комнате, пока не заметил в углу тусклый светильник. Под ним, за досками, уложенными на низких строительных козлах, восседали трое уже изрядно пьяных мужчин. Их камзолы из тонкой шерсти лежали тут же на досках, рядом с остатками пищи, дорогими бокалами и глиняными кувшинами. Вспотевшие от жара очага, пылавшего в нескольких шагах от них, они мутными глазами наблюдали за тем, как на краю этого шаткого стола совокуплялся с женщиной их четвертый друг.

А тот рычал и злобно отфыркивался, всем своим видом показывая, что этот сладостный грех ему не в радость. Он сделал еще несколько сильных толчков, грязно выругался и с силой сбросил женщину с досок:

– До чего ты холодна! Даже мертвая потаскуха была бы мне приятнее.

Сидящие за столом рассмеялись пьяным хохотом.

– Я же тебе говорил.

– Вытолкай ее в шею.

– Я отсюда слышу, как от нее разит холодом. Слышишь, Тьеполо? Выброси ее.

Тот, к кому обратились как к Тьеполо, с трудом натянул на себя узкие кожаные брэ[18]18
  Брэ – штаны, короткие кальсоны, подвязывающиеся к поясному ремню.


[Закрыть] и, пошатываясь, подошел к лежащей женщине:

– Убирайся и больше никогда не показывайся мне на глаза!

– Хлеба, – тихо простонала женщина, – кусочек.

– Может, тебе еще мяса дать и вина налить? – в ярости воскликнул Тьеполо и замахнулся на нее. Постояв с поднятой рукой, он все же передумал и, взяв со стола твердый ком каши, швырнул его в протянутые ладони. – Не приходи, пока не позову.

Женщина подползла к его ногам и принялась горячо благодарить. Но этих слов Гудо уже не слышал.

Он стоял за дверью и шумно дышал, обливаясь потом. Он ничего не видел. Его рука крепко сжимала рукоять меча, который уже несколько лет не окрашивался кровью. Тонкие губы исчезли, а зубы скрежетали, как мельничные жернова. Гудо еще несколько раз вздохнул, затем с трудом оторвал руку от меча и посмотрел на свою широкую ладонь.

– Господи, укрепи меня, – пробормотал он и встряхнул головой.

Его взгляд прояснился.

Гудо поспешно снял с плеча мешки и развязал один из них.

– Это хлеб. Он уже чуть зачерствел, но ничего. Смотрите. Это мясо. А это колбаса. Ешьте, дети. Ешь, Кэтрин. И ты ешь, моя милая Грета.

Юноша вздрогнул, услышав это имя, и медленно поднял голову:

– Гудо, – едва шевельнулись губы, – ты нашел нас. Слава Господу! Как я рада…

Слезы тут же залили это грязное лицо. Слезы радости и великого душевного волнения.

– Гудо! – воскликнула вышедшая из дверей женщина и, обмякнув, рухнула на холодный песок, выронив комок каши.

– И я рад, – растерянно пробормотал мужчина в синих одеждах.

И тут же невероятная боль пронзила его тело. Боль, с которой мгновенно справился приученный мозг, удержавший тело на ногах.

Сделав еще несколько глубоких вдохов, Гудо пошарил в своем мешке и дрожащими руками протянул Грете маленький стеклянный пузырек зеленого цвета:

– Открой его и осторожно поднеси к носу мамы. Мои руки…

Грета понимающе кивнула и бережно опустила младенца на песок. Затем она вытащила свинцовую пробку и поднесла пузырек к неестественно белому лицу матери. Адела втянула запах едкой жидкости и тут же открыла глаза.

– Хорошо. Молодец, – удовлетворенно кивнул головой Гудо. – Из тебя, Грета, выйдет настоящий лекарь. Я научу тебя всему, что знаю. Тебя будут благословлять люди и благодарить небеса!

Грета улыбнулась и обеими руками стерла с лица слезы. От этого оно не стало чище, но на вновь появившихся губах Гудо вспыхнула счастливая улыбка. Такой ее увидела Грета.

А Кэтрин, испугавшись, отступила на два шага.

Это было. И было всего лишь несколько месяцев назад…

* * *

– Вот так?

– Да, лекарь. Держите крепче, но не настолько, чтобы ложка Альбукасиса[19]19
  Ложка Альбукасиса – устройство для извлечения стрел, созданное по идее арабского медика Альбукасиса. Вставлялось в рану и прикреплялось к наконечнику стрелы, закрывая зубцы наконечника.


[Закрыть] соскользнула с обода наконечника стрелы. Грета, подай мне нож. Нет, тот, что с меньшим лезвием.

Юлиан Корнелиус сам себе удивлялся. Вначале он не мог поверить в то, что действительно это сделает. Но молчаливые венецианцы за дверью и огромная скала под названием Венеция, способная раздавить, не оставив мокрого места, не позволяли отступить. И он сделал первое движение. За ним второе, и так, незаметно для себя, стал послушным ремесленником под очень умелым и убедительным присмотром мастера. И уж затем пришло удивление.

Нет. Не тому он удивлялся, что его благородные руки, вопреки его воле и убеждениям, выполняли подлую работу. Удивлялся он тому, что у него все получалось, и получалось хорошо! Об этом уже не раз сказал этот странный мужчина в странной одежде странного синего цвета.

Конечно же, стрелы нужно извлечь из тела. И прав раненый человек: эту непростую задачу не решить, просто вырвав из человеческого мяса смертоносное железо. Нужно надрезать рану. Погрузить в нее это полезное устройство. Укрепить его на ободе наконечника стрелы. И только тогда проклятый наконечник можно извлечь из тела. И не рывком, а медленно, помогая и, если нужно, разрезая волокна мышц ножом. Но это лишь слова. Слова, сказанные раненым. Куда сложнее и мучительнее все это осуществить.

А началось с того, что Юлиан Корнелиус кисло улыбнулся и обреченно произнес:

– Ты все равно умрешь. Мы извлечем стрелы из ноги, предплечья, плеча. Но стрела в животе… Я, наверное, смогу раскромсать тебя так, как тебе будет угодно. Да и не наверное, а точно смогу. Скажу правду: мне приходилось возиться с тушами свиньи и быка. Были у нас такие занятия в университете. Не для всех, а только для тех, кто этого желал. Резать не так уж и сложно, хотя и противно. Но что дальше…

Раненый попытался изобразить улыбку, проглянувшую в прорехе его клочковатой буйной бороды, но вспомнив о том, что от его гримасы отворачивались даже монахини, тут же стер ее с лица. Он решил успокоить лекаря только убедительными словами. Словами, произнесенными тихим спокойным голосом, окрашенным благодарностью за помощь:

– Бог воздаст вам, благородный лекарь, за ваши старания. Сейчас мы вытащим ту стрелу, что в плече. Тогда мне станет свободнее, и я смогу помочь не только словами. А рана в животе… Ею мы займемся последней. Я не чувствую необратимых осложнений. Во всяком случае, из моего ануса не хлещет кровь. Хотя можно проверить, если погрузить в него палец…

Юлиан Корнелиус сглотнул слюну:

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я погрузил свой палец в это самое место?

– Нет, лекарь. Я смогу сам, когда мы вытащим все стрелы. А с той, что в животе… я справлюсь.

Лекарь вновь сглотнул слюну и едва слышно пробормотал:

– Любопытно будет посмотреть.

А посмотреть было на что.

– Этот нож подойдет, – сказал раненый мужчина в синих одеждах, берясь левой рукой за тонкий нож с коротким лезвием, поднесенный девушкой. – Легонько потяните ложку, лекарь.

Юлиан Корнелиус сделал небольшое усилие. Но мужчина в синих одеждах даже не застонал. Напротив, он скользнул вдоль стрелы ножом и погрузил его рядом со стволом ложки. Сделав несколько надрезов, раненый ровным голосом велел:

– Вынимайте осторожно. Наконечник показался? Хорошо. Теперь рывком. Вот и первая… Теперь сразу же займемся той, что в предплечье.

Эту стрелу вытащить оказалось проще. Дрожь в руках Юлиана Корнелиуса исчезла.

«Не такая уж и сложная работенка у этих ремесленников-хирургов. Первый раз – и мне уже все понятно. Пожалуй, из бедра стрелу я смогу извлечь и сам», – подумал лекарь, чувствуя, как веселость разливается по его телу.

Но раненый настаивал на своем участии:

– В этом месте бедра проходит очень важный сосуд. Если его повредить, кровь остановить будет очень сложно. Я видел раненых в ногу, которые умирали от потери крови быстрее, чем можно произнести слова молитвы Pater noster.

После этих слов мужчина в синих одеждах попросил девушку подать ему инструменты, названия которых лекарю ни о чем не говорили. Закругленные и узкие полосы железа – они, как и другие принадлежности, лежали в кипящей воде. Так велел раненый. Все это время девушка послушно держала котелок на палке над одним из светильников.

Было страшно смотреть, как эти куски железа в руке раненого входят в его тело. Входят, причиняя боль. Ужасную боль. Боль, которая никак не отражалась ни на его лице, ни в голосе, ни даже в зрачках этого странного человека. Вслед за полосками металла в рану погрузился нож. Совершив им несколько движений, мужчина спокойно попросил лекаря взяться за инструмент, придуманный арабским хирургом. И у ремесленников иногда появляются проблески мудрости.

Юлиан Корнелиус смотрел то на окровавленный наконечник стрелы, то на прикрывшего глаза странного раненого.

«Да человек ли он? Как можно не взвыть, не закричать, не застонать? Под силу ли это человеку? Как можно собственными руками резать собственное тело? Кто он? Святой или… Демон? Слуга сатаны? И я… Я помогаю демону?»

От этого открытия Юлиана Корнелиуса бросило в жар, который необъяснимым образом перешел в озноб. Ноги лекаря задрожали, и он устало опустился на дощатый пол. Его голова затуманилась, в ней кружились тысячи взаимоисключающих мыслей. Сколько это продолжалось, Юлиан Корнелиус не мог сказать. Он очнулся только тогда, когда главная мысль вытеснила все остальные.

«Мне приказали его вылечить. Я выполняю приказ. А спасаю я демона или человека… Это не важно. Пусть другие разбираются, но без меня. Я никому ничего не скажу. И все-таки это скорее демон, чем человек!»

Лекарь с трудом поднялся, посмотрел на раненого и опять уселся на пол.

Девушка, которую раненый назвал Гретой, с улыбкой на устах сшивала рану на бедре. Запросто, как обыкновенная сельская девушка латает порванный мешок. Нет, скорее, как прилежная белошвейка сметывает края дорогой одежды. Только белошвейки при этом еще напевают.

Слава Господу, эта не пела. Она просто и деловито вонзала дугообразную иглу в человеческую кожу, оттягивала ее и втыкала в кожу на другом краю раны. И все это она делала плавно и в то же время быстро и точно.

Едва она закончила свое страшное шитье, мужчина в странных одеждах ласково произнес:

– Теперь уже можно покрыть рану мазью.

– Мазью? Рану? Зашивать рану, как… Как… – Лекарь не мог подобрать нужного слова.

Он уже был на ногах и с растерянностью смотрел на то, как девушка деревянной лопаткой достает из стеклянной баночки что-то желеобразное и растирает его по ране.

– Это только поможет мне, – тихо, но уверенно произнес раненый. – Я множество раз видел, как раны прижигают раскаленным железом или кипящим маслом. В молодости я был на войне. Такое лечение доставляет больше мучений, чем сама рана. Я знаю, у меня есть шрамы от такого прижигания. Но однажды я наблюдал, как одному из сопровождавших отряд цирюльников после большого боя не хватило масла для прижигания и не было возможности разжечь костер, чтобы накалить железо. И тогда он воспользовался тем, что у него оставалось. Помолившись, он стал прикладывать к ранам мазь из яичного желтка и розового масла. Тех, кого он так лечил, мы увидели поутру бодрыми и хорошо выспавшимися. Их раны не воспалились и не отекли. А те, чьи раны залили кипящим маслом, страдали от лихорадки, и края их ран были припухшими.

– Это дьявольщина какая-то, – прошептал Юлиан Корнелиус.

Он сел у стены, твердо решив больше ни во что не вмешиваться. Ему хотелось уйти, но за дверями его с расспросами ждали венецианские посланники. Как им объяснить, что все три стрелы удалось извлечь? Как объяснить, если они не слышали ни единого крика, ни стона, ни проклятия?

А девушка продолжала смазывать, сшивать и снова смазывать раны. По всей видимости, это доставляло ей если не радость, то, во всяком случае, удовольствие. Странное удовольствие. Иногда раненый и его помощница переговаривались между собой. Но лекарь этого языка не знал. Нет, то было не дьявольское наречие. Скорее, схожее с тем, на котором говорят люди, живущие в северных лесах Германии или Дании. Пусть болтают, лишь бы все это поскорее закончилось.

И тогда можно будет выпить огромный бокал вина. Найдется, наверное, такая радость у благодарных Аттона Анафеса и Пьянцо Рацетти. А может, и у этого высоко задирающего нос герцога Санудо. Уж они должны отблагодарить Юлиана Корнелиуса. Ведь он смог спасти…

Постой. Спасти? А эта проклятущая стрела в животе?

В свете безопасных ламп Юлиан Корнелиус видел обнаженный торс мужчины, правое плечо и предплечье которого были туго перебинтованы полосами из выбеленной льняной ткани. Такая же повязка была и на оголенном бедре.

– Я готов разрезать твой живот, – твердо произнес лекарь.

Раненый тяжело вздохнул:

– Мне нужно подумать. Я должен отдохнуть. Совсем немного. Совсем.

Юлиан Корнелиус облегченно выдохнул. По крайней мере, некоторое время можно ничего не делать. И это было замечательно. Можно усесться на краю лежанки и, опершись на стену, прикрыть глаза. Так он и поступил.

Но как только Юлиан Корнелиус прикрыл глаза (во всяком случае, ему так показалось), его тут же потрясли за плечо. Несмотря на то что разбудившая его девушка премило улыбалась, лекарь готов был разразиться громким проклятием. Но тихий голос раненого заставил его промолчать:

– Лекарь, вы видите наконечник стрелы? Я протолкнул ее дальше. Теперь возьмите клещи и потяните. Наконечник должен легко отделиться от древка.

«Протолкнул стрелу. Через собственные кишки, мышцы, кожу. Проклятая Венеция! Куда ты меня направила? Чем прогневал я Господа, что переживаю все это? Зачем ты послал мне этого… Этого…»

Юлиан Корнелиус так и не решил, кого именно. Он с гневом на самого себя отбросил всякие мысли и с жадной решимостью покончить со всем этим как можно скорее выхватил из кипящего котелка клещи. Благо его руки были защищены замшевыми перчатками, которые лекарь, как и берет, не снимал даже летом – особое отличие доктора медицины от всех прочих людей. Не дав остыть странному на вид металлу инструмента, Юлиан Корнелиус с готовностью повернулся к раненому.

Теперь лекарь мог разглядеть спину этого странного человека. И он от нее отшатнулся. Ему никогда еще не приходилось видеть столь широкой спины со столь явно выступающими узлами мышц. Но не это зрелище потрясло лекаря. На этой широкой спине не было места, даже в два пальца шириной, не испещренного шрамами. Эту спину многократно и с особым старанием били батогом, секли плетью, кромсали тонкой цепью и рубили железом. Во многих местах рассеченные мышцы срослись жуткими буграми, в других они отсутствовали вовсе, образуя вмятины.

– Вы видите наконечник? Потяните за него, – напомнил раненый.

Ему, по-видимому, было неприятно, а точнее, больно лежать на правом израненном боку. Но это было необходимо, так как он проталкивал стрелу неповрежденной левой рукой.

«Господи, верую в Тебя и в Твои деяния», – взмолился Юлиан Корнелиус и крепко схватил клещами окровавленный треугольник кончика стрелы.

Все же ему не пришлось прилагать значительных усилий. Через мгновение лекарь уже рассматривал ненавистный кусок железа, а уже в следующее, ослабев, наблюдал за тем, как этот странный человек левой рукой извлекает из раны окровавленное древко стрелы.