Текст книги "Проклятие палача"

– Периодичность провалов памяти есть. Есть и другое – провал при всплеске чувств. Особенно когда тревога хватает за сердце. Наверное, мозг и сердце имеют какую-то связь. Скорее печальную. Любопытно будет понять. Любопытно…

Гудо не было любопытно. Ему было грустно. И в то же время приходилось признать, что учитель скорее ошибался, считая провалы в памяти ученика отражением физической связи сердца и мозга. Его ученик в последнее время пришел к другому выводу.

Господь! Его Дух Святой! Вот кто милостью своей спасал пылающий мозг раба своего в те мгновения, когда серые извилины разогревались докрасна. Спасители Гудо не давали силам зла совершить ужасный грех. И в то же время святостью своей они указывали путь, по которому он должен следовать, чтобы получить прощение. Значит, Господь подправлял жизненный путь человека, которого создал как физического и духовного урода.

Почему? Разве сможет кто за Господа ответить или даже попытаться сделать это? И не стоит вопрошать Его, ибо ответ невозможно услышать. А тем более понять. Просто нужно жить. А понимать можно только то, что уже произошло.

Бог милостив и справедлив. Чтобы Он ни сделал – это во благо человека и человечности. Его дела важны и нужны. Он погружает Гудо в беспамятство, чтобы исправить его путь.

Ведь привел Господь бессознательного Гудо к порогу Аделы. Остановил Гудо у проклятой виселицы и вернул за тайным наследием тамплиеров. Дал ему Аделу, отнял, чтобы потом опять отдать.

А что же сегодня? Адела рядом, но не с ним. Что будет завтра? Мысли, мысли, мысли…

Тысячи мыслей давят на мозг, превращая его в лепешку. Вот только бы еще не думать о чудовище герцоге и о том, на что он способен. Тогда точно можно сойти с ума.

* * *

Джованни Санудо со скукой осматривал берега Эпира, от которых поднимались горы Пинда. Их голые суровые скалы навевали ему неприятные чувства. Такое бывало с ним каждый раз, когда за кормой оставались сказочные берега Далмации и начинались неприветливые огромные камни родины самого знаменитого из царей-полководцев, печально известного Пирра[38]38
  Пирр из рода Пирридов (318–272 до н. э.) – царь Эпира и Македонии, талантливый полководец, один из сильнейших противников Рима. Выражение «пиррова победа» означает победу, одержанную за счет огромных потерь. Тем не менее Ганнибал называл Пирра самым великим из полководцев и своим учителем.


[Закрыть].

Ах, как прекрасна Далмация с ее многочисленными островами, щедро покрытыми вечнозелеными деревьями, кипарисами, кустарниками лавра! На них растут тысячи трав, а еще больше цветов. Даже отстоящие далеко от материка и едва сбрызнутые дождями острова благоухают и буйствуют разноцветьем. В их прозрачных голубых водах нескончаемы стаи рыб, водится множество ракообразных и моллюсков, которыми лакомятся верткие тюлени-монахи и благородные дельфины.

А горы! Они, как воины, стоят на защите плодородных долин и дают начало полноводным рекам. Их смешанные хвойно-лиственные леса полны зверья и дичи. Бурые медведи, волки, лисы, лесные коты жиреют от изобилия оленей, косуль, серн, зайцев и барсуков. А в густых кустах, на болотцах и ручьях живут тысячи и тысячи глухарей, куропаток, гусей, аистов, журавлей. С высоты сосен и кедров их спокойно созерцают всегда сытые коршуны, соколы и белоголовые орлы. С таким изобилием пищи хищным птицам безразличны тысячи ящериц, змей и черепах, которые с наслаждением греют свои тела на залитых солнцем прибрежных склонах.

А там, за горами, раскинулись столетние оливковые рощи, ряды мандариновых и лимонных деревьев, виноградники и плодородные поля. Изобилующие рыбой полноводные реки тихо несут свои воды в густой тени лесов из ивы, тополя, дуба, липы и клена.

И над всем этим раем разлился чистейший воздух, пропитанный сладостным ароматом лаванды и цветущего мирта!

Конечно, и в горах Пинда[39]39
  Пинд – горы на Западе Балканского полуострова, в северной части Греции и в Албании.


[Закрыть] есть свои прелести, но все же больше в них серо-черных тонов, густых молочных туманов, опасных пропастей и злобного завывания неутомимых ветров.

Эх, если бы не срочные дела, если бы не нужно было посетить двор сербского короля Стефана, находящегося сейчас в Арте, в связи с задуманным им грандиозным планом, то Джованни Санудо не спеша проплыл бы вдоль неприветливых скал, а не подвергал бы свою жизнь всевозможным опасностям.

Жизнь свою и тех, кого Господь послал ему в подарок на утыканной стрелами лодке. Этим девушкам, женщине и ее ребенку еще предстоит сыграть большую роль в драме, которую задумал, написал и решил представить миру великий герцог Наксосский.

Пусть мир удивится, наградит Джованни Санудо аплодисментами и назовет его божественным.

И чего им плакать, этим глупышкам? Их ждет интересная, содержательная и богатая жизнь. Это, конечно, если все получится, как задумал Джованни Санудо. Хорошо, что герцог их предупредил всего за час до того, как подали с берега лодки. А не то эти глупышки рыдали бы всю ночь. И почему, спрашивается? Сыты, одеты в прекрасные наряды, под надежной охраной. Живи и радуйся. И, конечно же, поступай так, как велит хозяин Джованни Санудо.

А может, просто дать им по большому бокалу вина? Пусть так и будет.

Джованни Санудо, попивая мелкими глотками сладкое вино, отдавал последние указания капитану Пьетро Ипато:

– Надеюсь, ты меня услышал правильно и сделаешь все, что я велю, с наибольшим старанием.

– Да, мой господин, – в десятый раз склонил голову тот, кто с отъездом герцога становился господином галеры «Виктория».

– Держи среднюю скорость. Помни, мне будут нужны здоровые и крепкие рабы. Им предстоит тяжелая работа. По прибытии на Парос проследи за тем, чтобы венецианцы не бездельничали и сразу же брались за свое ремесло. Лекаря беру с собой. Кажется, он все же что-то знает и умеет. В моей свите должен быть ученый лекарь. Через десять недель ты должен привести «Викторию» на Наксос, если не будет других повелений. Все важное я сказал. Вели грузить на лодки мои вещи, охрану, свиту и моих прелестных дам.

Джованни Санудо подошел к краю кормовой беседки и с ее высоты осмотрел галеру. На якорной стоянке все шло так же, как обычно. Люди с наслаждением подставляли лица и обнаженные спины ласковым солнечным лучам. Они радовались возможности отдохнуть, а еще больше тому, что знали: суровый герцог покидает галеру. Работы не убавится, но дышать станет легче. Это читалось на всех лицах, которые на мгновение поворачивались к нависшему над ними герцогу. Плохо скрытая радость читалась и на лице Пьетро Ипато.

«Дьявол с вами со всеми. Это ненадолго. Вы все в моей крепкой ру…»

Резкий детский крик прервал мысль Джованни Санудо. Его взгляд устремился к тому месту, откуда раздался крик, а затем и заливистый плач ребенка.

– Мой малыш! О господи!

В мгновение ока он спустился по лестнице и остолбенел. Его женщина держала на руках плачущего малыша, левая сторона лица которого была залита кровью.

– Что здесь произошло?! – взревел герцог.

Трясущийся Крысобой указал рукоятью кнута на лодочника в странных синих одеждах:

– Это он. Этот сумасшедший… Он посмотрел своими дьявольскими глазами на женщину, и та протянула ему малыша. Даже я подумал, что он желает его поцеловать на прощание. Но… Этот… Он не поцеловал ребенка. Он откусил ему пол-уха. Это не человек. Этот сумасшедший людоед! Я убью его. Мой кнут выпьет всю его кровь.

Джованни Санудо побледнел:

– Мой малыш… Я на него рассчитывал. Ты… – Герцог рванулся было, чтобы спрыгнуть с куршеи, но только крепче ухватился за поручни лестницы. – Что ты натворил?! Я не знаю, слышишь ли ты меня, понимаешь ли… Но твои мучения будут настолько ужасны, что содрогнется ад. Тебя разденут, обтянут самой крепкой рыбацкой сетью. Каждый день я буду лично срезать по десять кусков кожи, выпирающей из ячеек сетки. Потом оболью эти места кипящим маслом, чтобы ты не истек кровью. А когда на тебе не останется кожи, то сеть еще крепче натянут, чтобы выступило твое мясо. Тогда я буду срезать мясо и вновь заливать его маслом. И так дойду до самого скелета. Ты слышишь? Так тому и быть. А пока… А пока, Крысобой, выбей ему зубы, чтобы он еще кого не съел. Береги его жизнь. Она нужна мне. Очень!

* * *

Морская плоть бурлила, гневаясь из-за того, что тяжелые весла беспокоили ее, раз за разом в нее погружаясь. Она шумела вздымающейся волной и шипела падающими с деревянных рук галеры сотнями струй и тысячами капель. Она сердилась белыми хлопьями пены, остающимися за кормой корабля.

Там же, за кормой, всплывали глупые, любопытные и ленивые рыбешки, оглушенные веслами. Они сами себя наказали. Теперь они стали кормом для сотен чаек, буревестников, тяжелокрылых пеликанов и стремительных рыбаков – соколов. Птицы ссорились между собой, роняли добычу, вновь опускались на воду и кружили, кружили, кружили. А устав, садились на мачты, оснастку, перила и борта галеры. Им нечего было опасаться людей, ведь мясо морских птиц отвратительно на вкус. Но больше их защищало древнее поверье: убивший морскую птицу обязательно утонет. А уж там, в глубинах, морской царь спросит с него сполна, а потом превратит в мелкую рыбешку, которую потом и сожрут морские пернатые.

– И не думай об этом, дружище Ральф.

Ральф с трудом оторвал взгляд от крупной чайки, тяжело шлепающей перепончатыми лапами по доскам куршеи.

– Ну как «не думай». Смотрю я на эту тварь морскую, а вижу курицу. Тоже птица, но тварь преполезнейшая. И тебе яйцо, и перья, и пух. А мясо? Мясо! Как я любил зажарить на вертеле жирную курицу, потом обвалять ее в муке, и в котелок. Одним бульоном сыт будешь до третьего дня. А мясо… Ароматное и просто тает во рту. И зубов не нужно, чтобы от кости отделять…

Весельчак предупреждающе крякнул и потянул на себя весло. Ральф чуть замешкался, расставаясь с приятными воспоминаниями, но вовремя приложился к ненавистной деревяшке. Описав дугу, гребцы на миг расслабились. На единственный миг в этом цикле, когда весло само по себе опускалось в воду.

Ральф чуть наклонился к своему другу по галерной банке:

– Насчет зубов не нужно было… Но я думаю, наш беззубый людоед спит. Он и так две ночи не спал. Когда же ему спать? Он знает: днем мы не станем его душить. А уж ночью…

Мускулистая спина Ральфа напряглась, зубы сжались, голова запрокинулась. Ход лопасти весла в воде – наивысшее напряжение для мышц гребцов.

– Ну-ну… – в сомнении покачал головой Весельчак.

Он был старше Ральфа и, в отличие от него, занимавшегося простым ремеслом разбойника на дороге, имел в прошлом более умную работенку. Весельчак крал лошадей. Это значило, что помимо людей ему приходилось иметь дело с самыми благородными из животных. А с ними нужны и ум, и знания, и деликатный подход. Но самое главное, конокрад должен иметь большой жизненный опыт. При этом не важно, сколько лет ты прожил. Важно, как именно!

За долгую, почти тридцатилетнюю жизнь Весельчак правильно расставил все на свои места. Выше всех – рыцарский конь. Умный, сильный, знающий себе цену. Потом идут боевые лошади. За ними – верховые, запряжные, тягловые. И всякая другая кляча.

Потом шли люди. Владыки, рыцари, церковники, купцы, ремесленники, селяне и прочая сволочь. Где-то между рыцарями и купцами находились воры, главные из которых – конокрады.

И лошадей, и людей Весельчак повидал немало. Поэтому знал, как вести себя с теми и другими. Кроме того, обладал он и чутьем, подсказывающим, как подстроить нужную ситуацию, как использовать ее. А еще оно подсказывало, когда нужно зарыдать, а когда рассмеяться. Чаще он смеялся. Растирающих по лицу слезы в последние годы царствования чумы было предостаточно. А вот улыбка на лице незнакомца радовала и вселяла доверие. Ведь доверие людей, а особенно лошадей – это залог успеха в его сложном ремесле.

Глядя на сумасшедшего людоеда в синих одеждах, Весельчак желал одного – как можно скорее избавиться от него. Ведь его чутье настойчиво, одной палочкой барабанило: избавься. Он желал избавиться, но не хотел принимать в этом участие. Потому что вторая палочка барабанила еще громче: и не пытайся причинить ему вред. А как можно избавиться от этого страшилища, не причинив ему вреда?

Пусть Ральф его ночью и придушит. Если сумеет, конечно. Уж больно силен этот сумасшедший. Вчетвером не смогли даже плащ с него стянуть. Помня об этом, Крысобой, чтобы выполнить приказ герцога, попросил себе в помощники крепких вояк-арбалетчиков. Неизвестно, сколько им капитан и комит выставили вина, но сил приложили они немало.

Навалились, насели, голову к небу вывернули. Только тогда Крысобой рукояткой кнута по зубам хряснул. Потом еще раз хряснул. И еще.

Людоед сразу все передние зубы проглотил. Потом кровью их долго запивал. А потом еще дольше губы разорванные зализывал.

Может, кому и жутко было на это смотреть, но не Весельчаку. Повидал он на своем веку и худшие страсти. Это уж потом его дрожь проняла, когда этот малый в синих одеждах прекратил мычать, выпрямился – он ведь в клубок свернулся после наказания – и уставился на гребцов.

И Ральф, и Весельчак едва весла не бросили. Пересилили себя. Ко всему привыкнуть со временем можно. Даже к этой чудовищной роже, которая с провалом во рту еще меньше напоминала человеческий образ. Привыкли даже к дьявольским немигающим глазам, которые смотрели в самую душу сверкающими золоченым стеклом зрачками.

Весь день просидел этот сумасшедший и даже не пошевелился. Всю ночь горели огоньками его глаза. И затем полдня. Только когда подали обед, его рука ожила и погрузилась в общий котел, в котором мальчишка разносил кашу. Мальчишка тут же обделался и, бросив свою ношу, сбежал. Вместо него за кашей пришел комит.

Крысобой долго смотрел на то, как беззубый людоед тщательно пережевывает все еще кровоточащими деснами комки каши. Но, так и не дождавшись того, чтобы на его глазах сумасшедший взял вторую пригоршню пищи, не выдержал и воскликнул:

– Едят те, кто работает! Кто ворует, знакомится с моим кнутом. Лучшим кнутом под небесами. Гляди, урод! Все глядите! Глядите и не шевелитесь!

Комит завертел головой. В предчувствии дармового зрелища, что было редчайшим событием на галере, все встали и вытянули шеи. По тому, как замерли люди и прекратился даже шепот, можно было судить: они уже ранее видели нечто похожее и желали увидеть еще раз.

Из поясного мешочка Крысобой выудил кусок копченого мяса и, оторвав часть зубами, поднял ее над головой. Дождавшись того, чтобы глаза всех наблюдавших сосредоточились на пахучем кусочке пищи, комит пристроил его на изогнутом кончике перил лестницы. Затем отошел на три шага и замер.

Ждать пришлось недолго. Из-под досок куршеи, вздрагивая носом, выползла крыса, одна из сотен, считавших себя хозяевами корабля. Уверенные в этом серые твари сновали по палубе даже днем. Редко кто-то из гребцов мог проспать положенное время, чтобы хотя бы раз за ночь не проснуться от крысиного писка возле уха и оттого, что дьявольское отродье обнюхивало нос и губы. А чтобы сохранить пищу и воду от этих хитрющих воров, приходилось сколачивать крепкие бочки и ящики, часто проверяя их на наличие прогрызенных дыр.

Мерзких тварей ненавидели все. И поэтому все с напряжением наблюдали за происходящим.

А взрослая опытная крыса вовсе не спешила. Она долго прислушивалась, еще дольше присматривалась и, если бы не кружили над добычей быстрокрылые птицы, пожалуй, отложила бы рискованный бросок на некоторое время. Но птицы уже узрели дармовщину. Их круги сужались и становились все ниже.

И крыса не выдержала. Уж очень могуч был запах копчености, уж слишком призывно выглядела это вкуснятина. Она стремительно пересекла доски куршеи, взобралась на первую ступень лестницы, а оттуда по стойке на перила. Оставалось лишь схватить лакомство и быстро утащить его в трюм. Там еще придется побороться за него с сородичами, но это не беда.

Верно, не беда. Беда для крысы была в руке комита. Едва крыса потянулась к приманке, он взмахнул кнутом. Описав петлю в воздухе, железный крючок на конце шнура из бычьей кожи просвистел положенное ему расстояние и погрузился в крысиное тело. В следующее мгновение крючок, подчиняясь движению кнута, разорвал серую воровку на две части.

Куски разорванной крысы разлетелись в стороны, оставив кровавое пятно, которое тут же стал затирать мальчишка, заранее приготовивший воду и тряпку.

Свист, крик, хлопанье в ладоши и удары босыми пятками по доскам отогнали птиц далеко от галеры. Никто не любил комита, но Крысобой вызывал в такие мгновения восторг. Подлинный восторг.

Комит широко усмехнулся и победно расставил руки. Затем он потряс своим грозным оружием и повернулся к стоящему на ногах сумасшедшему в синих одеждах:

– Теперь тебе известно, почему меня называют Крысобой. Моя крепкая рука не знает промаха. Не советую тебе с ней знакомиться, как и с моим главным помощником. Под этими небесами еще не родился человек, лучше меня владеющий кнутом. Если такой найдется, я сам брошусь в море и утоплюсь. Но морской царь никогда меня не дождется. Так что слушай меня как Господа. Хочешь есть – работай. На этой банке как раз не хватает третьего гребца. Берись за весло, дьявольская рожа!

Но сумасшедший уселся под стеной и завернулся в свой огромный плащ.

– Не кормить и не давать воды, – рявкнул комит и еще громче добавил: – Весла на воду! Хватит набивать утробы, грязные свиньи.

* * *

И опять стертые руки схватились за полированный человеческой кожей валик весла. И опять заныла проклятая флейта. И опять молотком в голове загремел ненавистный барабан.

Выдержать, опустить лопасть весла в воду. Напрячь все силы. Оттолкнуть толщу воды. За два движения вывести весло в точку опускания. Выдержать… Опустить… Оттолкнуть…

И так – гребок за гребком, час за часом, пока капитан не решит, что пора дать отдых несчастным гребцам. Ведь заменить их было некому. Это вольные гребцы менялись каждые два часа. Для невольников замена следовала через четыре. Но почти не осталось на «Виктории» вольных гребцов. Да и невольников не хватало на все банки.

Однако отдых должен быть. Короткий отдых, за время которого можно вздохнуть чуть свободней, перекинуться парой слов и, конечно же, с жаждой испить теплой водицы с привкусом дубового экстракта.

Мальчишка с опаской протянул деревянную лоханку. Его руки дрожали, вода плескалась через край. А вдруг людоед прыгнет на него, вцепится деснами и оставшимися зубами, да и вырвет глотку? Жуть! Страх! Не помогало даже то, что глаза мальчишки видели надежную цепь на ноге сумасшедшего человека в синих одеждах. Шаг-два еще ступит, но на куршею никак не влезет. Такая цепь имелась на ногах у всех невольников-гребцов. Но те – нормальные люди. Разве что ударят, рванут за волосы, схватят за нос или уши. Они понятны, и к ним привыкли все мальчишки. А что от этого ожидать?

Поэтому к последней левой банке, к этому людоеду никто из разносчиков идти не желал, только самый младший из них. Не желал, но пошел. Ведь ко всем побоям и унижениям может добавиться еще и дружная неприязнь мальчишек, назначивших его на эту страшную работу. Старшие мальчишки злые. Изгонят из компании, и тогда хоть за борт бросайся.

Мальчонка встал на колени и протянул вниз лохань с водой. Чтобы не видеть страшного людоеда, он закрыл глаза и даже отвернулся. И правильно поступил. Если бы он увидел, что воду приняли руки, на которых были синие рукава, он без сознания упал бы с куршеи прямо под ноги страшилища. И почему комит велел закрепить его цепь подальше от борта? Наверное, чтобы легче было достать плетьми его огромную голову и плечи с куршеи.

Разносчик едва успел отползти, когда к последней банке подлетел подкомит и стал хлестать плетью пьющего большими глотками сумасшедшего:

– Велено тебя не кормить… И не поить… Не поить… – задыхаясь от усилий, заорал помощник Крысобоя.

Очень скоро удары ослабели и вовсе прекратились. Страшилище в синих одеждах продолжало пить воду, как будто ничего не случилось и ничто ему не мешало. Как будто не выдержанные в соленой воде концы плети обрушились на его голову, шею и плечи, а ласковые шелковые кисточки, которыми пажи отгоняют надоедливых мух от благородных господ. Как будто с рассеченного лба в наклоненную ко рту лохань стекала не кровь, а струйка красного вина, в озорстве пира вылитая ему на голову.

Подкомит отступил и в сердцах сплюнул на доски куршеи. И тут же получил удар в лицо.

– Его светлость герцог запретил плевать на палубу. Еще раз так сделаешь – и испробуешь собственную плеть на своей шкуре. Как полноправный капитан могу выбросить тебя и за борт.

Капитан Ипато тут же забыл об отползшем в сторону подкомите и с отвращением посмотрел вниз.

– Что здесь произошло? – спросил подбежавший Крысобой.

– Распорядись, чтобы гребцов на этой банке еще раз напоили. А сам не смотри туда. И сказал святой апостол Петр пастве своей: «Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, вымытая свинья идет валяться в грязи». Мы его вылечили, откормили, а он гадит нам прямо на палубу. Наверное, он все же сумасшедший.

– А кто же еще? – удивился комит.

И все же, морщась от отвращения, Крысобой решился посмотреть, как это животное в синих одеяниях копалось пальцами в собственной куче дерьма.

Видели это мерзкое дело и Ральф, и Весельчак, и те из гребцов соседних банок, кто пожелал на это поглядеть.

– Сегодня ночью, – шепнул Ральф, и Весельчак нехотя кивнул головой.

* * *

«Эй, Гудо! Где ты? Куда же ты запропастился? И здесь нет. И здесь. Ума не приложу, где же тебя сыскать?..»

Гудо передернуло. Его лицо скривилось, а едва зажившая кожица на верхней губе лопнула. Тонкая струйка крови свободно стекла в беззубый рот. Инстинктивно Гудо зализал ранку и прикрыл ее кончиком языка.

«Что за сказки наяву? Это пусть матушки рассказывают своим деткам сказки, чтобы они в лес одни не ходили, остерегались чужих людей, не доверяли монахам и даже собственным отцам. Сказки полезны, нужному деток учат. Особенно тому, что все будет по справедливости. Все сказки… ну, почти все… заканчиваются тем, что плохому человечку палач отрубает голову. Палач в сказках – символ справедливости! Вот как!

А ты прячешься… Это в сказках можно спрятаться, стать невидимым, укрыться на дне моря и ждать. И никто тебя не найдет. Если захочешь в сказку поверить…

В жизни так не бывает. И во власти смерти не укрыться.

Эй, боженька! Гудо не у тебя? Нет… А может, у сатаны под крылом? Эй, сатана… Тоже нет. Тогда ты, мой единственный ученик, еще жив и еще на земле. Только где ты?»

Гудо старательно натягивал на лицо полу плаща, много лет его спасавшего. Только он знал – плащ не сделает его тело невидимым, капюшон не скроет его уродливую голову. Ибо от «этого» скрыться невозможно. Невозможно, потому что «это» находится внутри самого Гудо. Он сам «это» пригласил внутрь себя и теперь вынужден с ним жить.

«Ах, вот ты где! Живой! Живой? Таки живой!.. Или нет? Да очнись ты. Ну, посмеялся я немного. Да и ты мог бы просто посмеяться, если уж вспомнилось далекое прошлое. Зачем от этого в обморок падать, как девица безмозглая? Да еще в бездну беспамятства бросаться?

Тебе же так повезло! Да любой за такое везение в каждой встречной церквушке свечи ставил бы! Я же из тебя, из той кучи дерьма, что миллионами по земле зловонят, ЧЕЛОВЕКА вылепил! Я ведь тебе не только мастерство величайшего из палачей передал. Я тебя искусством непревзойденного лекаря одарил.

А ты… Что ты наделал Гудо, Гудо, Гудо?»

«Ты никогда не называл меня по имени. Подумать не смел, что ты знаешь мое имя, – тихо отозвался Гудо и едва не задохнулся. Он мысленно беседовал с собственным демоном в собственном теле. И при этом он знал истоки всего. Но страшнее было то, что он обращался к самому мэтру, даже в образе демона, на “ты”, да еще как к равному! – Какую мне произнести молитву, чтобы ты покинул мое тело и отправился к себе домой в ад?»

«Глупец ты, Гудо! Не огорчай меня. А не то я решу, что напрасно провозился с тобой десять лет. Ни один отец ни одному ребенку не дал так много за десять лет, как я тебе! И что же? От тебя требовалось так мало. Всего лишь отдать черный мешок тому, кто тебя разыщет. А дальше… С твоими знаниями и умениями весь мир открыт. Ты мог стать, кем хотел. Но то, что наделал ты… ни Бог, ни сатана предвидеть не смогли…»

«Не решили…»

«Кто не решил?»

«Ни Бог, ни сатана. Не решили спор – кому я все же принадлежу. Поэтому и я не решил – Божьи или сатанинские слуги твои рыцари-тамплиеры. Книги и знания у них от Святого Духа или от испражнений дьявольских? Для погибели они людской или для здоровья тела и спасения души человека?»

«Да, здесь я, наверное, ошибся. Я ничего не говорил тебе о братьях своих, тамплиерах. Может быть…»

«Не говорил. Но мои уши слышали, а глаза видели… От такого наследия твоих братьев не то что девица чувствительная, не то что я, убийца многоопытный, даже ангелы крепчайшие в обморок падут. Не зря отец Вельгус требовал сжечь дотла тебя, меня и все, что в Подземелье правды о нас напоминало. Он чувствовал. А может, и Господь надоумил».

«Отец Вельгус, старый кровопийца епископ, и его монахи – это всего лишь черви, ползающие по земли до назначенного времени. Им ничего не дано и нечего передать после себя. Они распадутся в тлен, и никто и никогда о них не вспомнит.

А братья-тамплиеры! Они властвовали на земле, на небесах и в аду! Они и сейчас властвуют, и всегда будут властвовать! Ибо только они смогли понять и соединить в себе Божье и сатанинское. Но это не твое предназначение. У тебя было лишь маленькое задание, пустяк: сохранить и отдать. А ты этого пока не выполнил. Так что не надейся – ни ад, ни небеса тебя с распростертыми объятиям не примут. Давай-ка берись за ум. Возвращайся к предназначенному и…

Слаб ты стал. Ох, слаб. А все эти женщины! От них твои страдания и скитания!

Выбрось из своей огромной головы этих мерзких существ, которые являются не чем иным, как коварным оружием, сокращающим жизнь мужчины. Я говорю не только о ней. Обо всех. Ибо все они одно и то же – родительницы греха!

Вспоминай! Вспоминай!»

Гудо не желал вспоминать, тряс головой и глухо мычал. Сейчас память – это меч в руках демона Гальчини. Этим мечом он рассекал мозг. Каждый удар – новое воспоминание о забытых временах.

Удар…

Гальчини щипцами вырывает кость из грудной клетки все еще живого пивовара, по наущению дьявола мочившегося в собственноручно изготовленное пиво:

– Смотри! Из такого ребра Господь создал женщину. Смотри: кривая кость, в которой даже нет костного мозга. Как ни верти, она отклоняется от мужчины. Из этого явного недостатка следует, что женщина всегда обманывает. Она – животное несовершенное. Только вот церковники решили, что в ней есть душа[40]40
  В середине VI века Маконский церковный собор в числе прочих важных вопросов рассматривал вопрос наличия у женщины души. Почти половина присутствующего духовенства категорически отвергла даже само предположение о том, что женщина может иметь душу. Мнения разделились, и лишь с перевесом в один-единственный голос собор христианской Церкви признал – у женщины, хоть она и является существом низшего порядка, все-таки имеется некое подобие души. Было решено, что душа у женщин должна быть только потому, что после смерти должно же что-то гореть в аду!


[Закрыть]. Но разве может быть душа у той, кто стал причиной первородного греха? А еще Ева стала преградой между Богом и Адамом. Если бы не было ее дочерей, мужчины и сейчас напрямую общались бы со Всевышним, как это было в Эдемском саду!

Еще удар… Гальчини взмок, добиваясь признания от старой ведьмы:

– Твое колдовство родилось вместе с тобой. Ибо ты женщина, а значит, больше подвержена воздействию противника Божьего вследствие естественной влажности своего тела. Слезы женские не от боли, а от коварства. Ведь когда женщина плачет, она желает ввести в заблуждение и тут же обдумывает козни и месть. Она слаба и умом, и телом. Поэтому отомстить может только коварством. А как обманывать, лукавить, выдумывать и выполнять задуманное? Только призвав дьявола влажностью того отверстия в своем теле, которое никогда не говорит: «Довольно»! Своим влагалищем! Его-то сейчас я и прижгу…

И еще… Гальчини провожает за дверь благородную даму, вернув ей красоту, значительно поблекшую после того, как сердитый муж своротил ей носик набок.

– Красота женская – от дьявола и во вред мужчине. Всякая красивая женщина беспутна, так как ее сопровождает дьявол. Ее волосы – сети, в которые она ловит грешников. Ее руки – оковы, их не разорвать. Ее губы – мед, от них не отлипнешь. Ее глаза – бездонные колодцы, из них не вынырнешь. В притчах Соломона сказано: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи». Ярко блестит, но всегда в грязи порока и греха. За женской красотой нужно видеть ее сущность. А сущность ее – химера! Верно Валерий писал Руфину: «Ты не знаешь, что женщина – это химера, но ты должен знать, что это чудовище украшено превосходным ликом льва, обезображено телом вонючей козы и вооружено ядовитым хвостом гадюки. Это значит: ее вид красив, прикосновение противно, сношение с ней приносит смерть».

«Ты забыл мои слова, мой мальчик Гудо…. Но, может, ты помнишь это? Свое недавнее прошлое».

Проклятый меч памяти в проклятой руке демона Гальчини.

Удар…

Монастырь в Северной Тюрингии. Монах Вильям. Молодость и Гудо спасли его, единственного в Божьем доме, от «черной смерти». Теперь он аббат (он так решил) – настоятель монастыря. Вернее, того, что от него осталось: камни, ворота, двери, столы, свечи, книги.

– Ты хороший человек, Гудо. Ты Божий человек! Иди по земле и твори добро. Славь Господа и храни Его в сердце своем. Та женщина, которую ты разыскиваешь… Мне кажется, что ты любишь ее. Но как можно любить женщину? Любить можно только Господа нашего. Это и есть любовь человеческая. А любовь к женщине – это ложная любовь, навеянная дьяволом для сотворения греха! Не могу благословить твои поиски. Это поиски греха и поклонения дьяволу. Подумай о том, что женщина – это вселенское зло! Она лжива, алчна, коварна, похотлива, жадна, мстительна, зла, сварлива, подла, расточительна. Женщина была создана только с одним умыслом – подчеркнуть доброту, набожность, порядочность, щедрость и бескорыстие мужчины. Это тебе скажет каждый монах, каждый священник, каждый аббат и сам Папа Римский! А эти люди не обманывают ни себя, ни паству свою.

Удар, еще удар… Будет ли конец этом метким ударам, так необходимым демону-мучителю…

Лето… Сбор урожая. Плодороднейшие земли Бургундии. На холме Гудо и хорошо нажившийся на добре тех, кого забрала чума, селянин Манц:

– Смотри, в моей руке плеть. А там – мои женщины, покорные этой плети. Их три главных порока – неверие, себялюбие и жажда плотских утех – погубили их славных мужей. Их не черная смерть унесла, а то, что они не сумели рассмотреть нутро женское и не слушали Слово Божье. А ведь сказал апостол Павел: «Христос есть глава мужчине. Муж есть глава жены!» Что жена? Жена есть имущество семьи. Вот и досталось мне в имущество еще четыре жены. Только им со мной не справиться, ибо я вижу нутро их. А нутро их лживо. Женщина лжива в разговоре. Лжива, когда молчит в одиночестве, ибо в это время она обдумывает, как обмануть мужа. Лжива, когда смеется и когда плачет. Смех ее – притворство, чтобы усыпить бдительность мужчины, а слезы – чтобы заставить жалеть ее и этим ослабить мужа. А еще я не расстаюсь с плетью. Ведь сказано в святых книгах: «Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для исправления!..»