Текст книги "Проклятие палача"

И все же врачевание – благородное занятие. Некоторых из лекарей даже удостаивали рыцарского звания за их умения и знания. С учеными врачами считались, уважительно отдавая должное их научной работе.

А как же иначе! Только лекарь умел поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он мог прописать кровопускание и очищение желудка. Только его знания позволяли составить оздоровительную микстуру. Обширные знания о более чем сотне целебных трав, а также полезных металлах и минералах. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря! Хотя и ясно, что многое из этой мудрости почерпнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!

Это великая ученость, чего не скажешь о ремесленной медицине – хирургии. И хотя потребность в ней была велика во время войн, в мирное время к хирургам обращались в крайнем случае, когда боль было невозможно перетерпеть или больному угрожала неминуемая смерть.

Никто другой, кроме этих ремесленников, не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне-и грыжесечением. На войне они были крайне востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.

В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто лечил руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогала ни анестезия при помощи бутыли вина внутрь, ни удар деревянного молотка. А потеря крови при операциях чаще всего приводила к смерти. Вот и приходилось хирургам основной свой хлеб получать, разделывая мясо в собственных лавках, а то и зарабатывать на ярмарках.

В праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлекать камни из мочевого пузыря через канал. Но куда лучше у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли и вырезать глубокие гнойники.

Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и милости Божьей.

Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось: придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки – и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели, но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля основали коллегию Святого Косьмы. Вступить в нее было нелегко и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие же, как и ученые врачеватели.

К медикам примыкали также банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя это им было строжайше запрещено.

Практиковали и палачи, но об этом говорили шепотом и не в каждое ухо.

– А мочу раненого нужно будет осмотреть, – кивнул подвыпивший Юлиан Корнелиус. – Уроскопия[27]27
  От uron – «моча» и skopeo – «смотрю» (греч.).


[Закрыть] – это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сотен разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!

– Великая мудрость, – согласился Аттон Анафес.

– Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.

– Да! Именно так! Урина – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… для мочи…. В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – туловища, в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес его мочу… ко мне домой.

– Вот как! – изумился знаток военных механизмов.

– Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.

* * *

«…Наука – это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, которые получают в результате применения эмпирических методов – наблюдения, измерения, эксперимента, – наука является целью и смыслом жизни, полезность ее даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна, и вредна.

Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…»

Гудо встрепенулся и открыл глаза.

Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу и родные души Адела и Грета, а также ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в целебный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.

Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь висела на волоске, и не раз. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Их могли бросить на корм чайкам, как тех несчастных на том же Лазаретто, которых отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.

Могли.

Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И спас самых дорогих ему людей.

Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он встанет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг бесподобный мэтр Гальчини.

Гальчини…

Гудо не желал открывать глаза. Но спокойствие, перешедшее в дремоту, ослабило его. Мысли потеряли устойчивость и мгновенно оказались на дне чудовищной бездны, в объятиях человека с душой демона.

И демон Гальчини холодно велел:

– Вот посмотри… Эй! Смотри сюда.

«Эй!» Это его имя. Только так к Гудо обращался великий мэтр Гальчини. Наверное, он знал настоящее имя своего ученика, но никогда не называл его. Для Гальчини имя Гудо умерло вместе с тем человеком, который существовал до того, как стал его учеником. Тот, кого он взращивал, пришел из ниоткуда и был ничем. Вчера его не было, сегодня он есть. Как написанное слово на куске пергамента, как мазок краски на холсте, как узор на вышивке. Но все это только начало, не имеющее названия. Значит, он – человек, не имеющий имени.

Просто «Эй!».

– Эй! Смотри сюда. В этой стеклянной колбе моя моча. Мне, человеку науки, она многое может рассказать. Мой опытный глаз может увидеть в моче кровяные нити, белые хлопья, помутнение, кристаллики и многое другое. Я могу в моче разглядеть некоторые признаки болезней, а потом, при тщательном осмотре больного, убедиться в своей правоте. Это польза науки для простого человека. А если не осматривать больного, а поставить ему диагноз, только взглянув на его мочу, – это вред от науки для простого человека. И все по-научному. И умер потом больной по-научному. Наука одна и та же, вот только используют ее по-разному. Это уже на сердце, на душе и на совести ученого. Хотя и здесь можно призвать к порядку. До меня дошли слухи, что лекари Королевской коллегии медиков в Англии предложили запретить членам коллегии давать советы больным без их обследования, на основании одного лишь вида мочи…

Что же случилось? Почему память Гудо вытащила из ада злого гения Гальчини? Неужели это вызвано пьяной похвальбой венецианского лекаря?

Да, Гудо отчетливо слышал каждое слово, произнесенное за тонкой деревянной стеной. Но в них не было ничего, что могло чем-то навредить или чем-то оскорбить его и любимых им людей.

Так что же заставило Гудо открыть глаза? Неужели это леденящее повеление великого Гальчини? Повеление из ада, единственного места, где может пребывать душа губителя и истязателя. Повеление, переданное слугами ада – демонами. И оно без спроса проникло в сознание бывшего ученика жуткого Подземелья правды. А это означает одно: душа бывшего узника Подземелья правды вновь открыта для повелителя ада – сатаны!

После стольких молитв, после стольких благих дел, после стольких покаяний, казалось, душа Гудо пребывала под надежной защитой Господа. Ведь не мог Всевышний не заметить, сколько добра и пользы принес людям врачеватель Гудо за последние три года скитаний по стонущей от смерти Европе. Десятки стран, сотни городов и селений, тысячи спасенных жизней.

Неужели Господь не принял его благих дел? Неужели Господь не простил его грехи?

Нет, это не могло случиться с тем, кто справедливее самой справедливости, кто добрее самой доброты, кто сама любовь. Господь есть необъятная любовь, которая не может не почувствовать, какая всепобеждающая любовь живет в сердце несчастного Гудо.

Значит, что-то другое. Значит, что-то или кого-то господин в синих одеждах сам впустил в свою душу. Приоткрыл этому «чему-то» узкую лазейку. Приоткрыл и не заметил, как это леденящее нечто вползло, расширилось и стало овладевать святой сущностью человека – его бессмертной душой.

И вдруг мозг Гудо пронзила страшная догадка. Настолько страшная, что его тело покрылось холодным потом, а из груди вырвался невольный стон.

* * *

– Болят раны, Гудо? Скажи, что мне сделать, чтобы облегчить твои страдания?

Милая, добрая Грета. Она многим пожертвовала бы, чтобы ее Гудо был здоров. Чтобы он, как и в прошедшие месяцы на острове Лазаретто, говорил с ней о странах и городах, в которых побывал, о лечебных травах, ранах и болезнях, о звездах, что определяют жизненный путь человека, и о Боге, который дал людям ценнейшее – жизнь! И она будет внимательно слушать, не отрывая своих прекрасных глаз от уродливого лица странного человека, взвалившего на себя странную миссию оберегать ее и ее маму от столь страшного и тяжелого бремени – жить во времена чудовищных испытаний. Она не отведет своего взгляда, даже когда ее Гудо будет рассказывать о каких-то рыцарях, сражавшихся за Гроб Господень, об ученых людях, которые жили так давно, что и не поймешь когда, о хитроумных механизмах и даже об оружии, которое кто-то когда-нибудь придумает.

И хотя он не отвечал на вопрос, почему ему так важно быть рядом с Гретой и Аделой, отводил глаза, когда девушка спрашивала, почему Гудо столь добр к ним и готов отдать за позволение быть рядом все, что имеет, – это не настораживало и не печалило ее. Пусть не отвечает, лишь бы был здоров и рядом. И тогда не страшен завтрашний день и можно будет думать о послезавтрашнем.

– Бедненький Гудо. Тебе больно? Скажи, милый Гудо!

А это несчастная Кэтрин. Волею судьбы и людской злобой оторванная от родителей, она была обречена на голод, унижение и скорую смерть. В жутком, демоническом на первый взгляд Гудо она нашла второго отца, желающего, а главное, способного ее защитить. И вторую мать, готовую отдать последние крохи пищи своему ребенку. Мать, возле которой спокойно и приятно засыпать, зная, что завтрашний день, проведенный рядом с ней, будет легким и радостным.

Адела… Она не промолвила ни слова, но Гудо знал, что сердце ее встрепенулось от стона раненого, а глаза увлажнились. Он понял это по тому, как Адела положила свою нежную руку на его голову и робко разгладила его волосы. Ради этого простого движения Гудо согласился бы на то, чтобы его пронзили еще одной стрелой.

Стрела!

Страшная догадка озарила ученика мэтра Гальчини.

Именно стрела натолкнула Гудо на зловещее открытие.

Это «что-то», проникшее в душу Гудо, был злой дух демона Гальчини. А лазейку для злого духа открыл не кто иной, как сам несчастный Гудо!

Гудо почувствовал, как новый комок подкатил к горлу, чтобы вырваться со стоном. Огромным усилием воли он остановил то, что могло взволновать его дорогих девочек. У Гудо не было сил растоптать и разорвать этот комок, но затолкать его как можно глубже он все же сумел. Достаточно глубоко внутрь себя, едва ли не до той пронизывающей раны, что сейчас откликнулась молнией в мозгу и холодным потом.

– Все хорошо, мои дорогие, – тихим, но ровным голосом отозвался Гудо. – Просто я заснул и во сне неудачно согнул раненую руку. Грета, ты сменила повязку на ноге у мамы?

– Сменила, Гудо. Я даже нашла дощечку здесь, в каморке. Я крепко привязала ее к ступне мамы, как ты учил. Теперь маме будет не так больно ступать на ногу. А мазь твоя просто волшебная!

– Да, Гудо, моя рана уже почти не болит. Спаси тебя Бог, Гудо!

Адела вновь погладила по голове мужчину, которого ей пришлось узнать и как демона, и как почти святого.

Адела.

Гудо едва не умер, когда увидел проклятую черную стрелу, пробившую ступню Аделы. Но он точно умер бы, если бы позволил себе проявить слабость, поэтому сразу же бросился ей на помощь. Гудо смотрел в широко раскрытые от боли глаза любимой женщины и продолжал грести, выводя лодку из зоны дальности полета проклятых черных посланников смерти. Он не нашел, как и прежде, нужных в этом случае слов поддержки. Единственное, на что он уповал, – это на попытку улыбкой подбодрить страдающую от боли Аделу. При этом ему и не вспомнилось, как люди содрогались и отворачивались от изгиба его губ. Не вспомнилось потому, что на его жуткую улыбку Адела ответила своей – воистину божественной, в которой сияло все счастье, которое может случиться с человеком на земле и на небесах.

Уже потом, когда стрелы со злобным шипением погружались в нескольких десятках шагов, не долетая до лодки, Гудо протянул руку и принял в нее окровавленную ступню той, что стала ему дороже жизни. Он сразу же проверил, как закреплен наконечник, и, легко отделив его от древка, одним сильным рывком освободил рану от посланной инквизитором стрелы.

– Грета! Возьми в мешке все, что нужно, и перевяжи рану. Сейчас нужно остановить кровь. Все остальное я вылечу потом.

Так он тогда сказал, мысленно возблагодарив Господа за то, что тот надоумил его передать дочери как можно большее знаний и умений, которыми с избытком владел бывший ученик мэтра Гальчини.

Сказал и грустно покачал головой. Дабы соединить раздробленную кость ступни и сделать все возможное, чтобы Адела не хромала всю оставшуюся жизнь, ему самому необходимо выжить. А то, как легко отделялся наконечник стрелы, просто вопило о том, что сделать это будет очень сложно. Особенно печалила его стрела, глубоко вошедшая в живот.

Чтобы избавиться именно от нее, Гудо впервые в жизни горячо и искренне призвал своего учителя. Горячо и искренне.

Сколько же раз за последние годы ученик вспоминал о своем наставнике! И с добром, и с горечью. И с благодарностью, и с ненавистью. И тот возникал в памяти то с ученым советом, то с наставлением, то с подсказкой. И это помогало Гудо, а также тем, кого он брался лечить. Тогда ученик, сжав губы, коротко благодарил великого человека.

Возникал дух мэтра Гальчини и, кроме полезности, приносил с собой чувство тревоги, неприятные воспоминания и даже ощутимую боль в теле, ту, которую забыть невозможно.

Врывался дух Гальчини и непрошенным, кратким воспоминанием, похожим на молнию, блеснувшую и исчезнувшую во тьме. Но прошедшей ночью все было иначе.

Гудо, избавленный от трех стрел, попросил венецианского лекаря дать ему время подумать. Совсем немного. Столько, сколько нужно было, чтобы призвать великого врачевателя Гальчини. Призвать на помощь всем сердцем и душой. Не во имя своего тела и смертельной раны, а во имя дорогих ему людей, безусловно веря, что только живой Гудо способен сделать существование любимых легким и радостным.

Вначале Гудо тщательно вспомнил все, что касалось чрева человеческого. И даже тот страшный день, когда мэтр Гальчини заставил его смотреть на ужаснейшую казнь.

…В тот день в подвал Подземелья правды какой-то знатный вельможа притащил своего слугу, обвиняя его во множестве злодеяний, последнюю точку в которых несчастный якобы поставил, украв у своего господина несколько драгоценных камней из рукояти его меча. Священных драгоценных камней, вывезенных из Земли Иерусалимской.

Ни тщательный обыск, ни чудовищные пытки, которым подверг слугу лично Гальчини, не помогли установить местопребывание священных камней. И тогда старый епископ Мюнстера, не упускавший возможности присутствовать при работе своего любимого палача Гальчини, предположил, что слуга проглотил свою добычу. Тут же было решено проверить это предположение. Тем более что в Подземелье правды был механизм, который наматывал на ворот кишки жертвы.

Гудо, не смея ослушаться учителя, видел этот ужас с самого начала, когда мэтр Гальчини вспорол живот несчастного, и до его мучительной кончины. Он видел, как медленно вытягиваются из утробы сизо-голубые колбаски человеческих кишок, как прощупывает их окровавленными пальцами мэтр и как они наворачиваются на круглый брусок, точно веревка в правильно устроенном колодце.

Камней не нашли. Но это был урок, которым потом воспользовался учитель Гальчини, чтобы продемонстрировать своему ученику, как устроен кишечник человека.

После долгих разъяснений Гальчини добавил:

– Помучили мы, конечно, этого малого. Эту пытку и казнь привезли на континент славные воители викинги. Только они делали это проще и быстрее. Привязывали жертву кишками к стволу и кололи копьем, заставляя идти вокруг дерева. Так что жертва сама вытягивала из себя внутренности. Как ты видел, кишечник человека имеет в длину около девяти локтей. Когда-нибудь ты, наверное, сможешь их увидеть не только снаружи, но и у себя внутри. Свои я могу.

И мэтр Гальчини самодовольно усмехнулся…

Именно это заставило Гудо призвать великого учителя всем сердцем и душой в сопроводители, чтобы с его помощью направить внутренний взор к месту ранения. И не только призвать, но даже в некотором роде взмолиться к нему.

И мэтр Гальчини откликнулся.

Какой-то непостижимой реальностью он погрузился вместе с учеником в его плоть и, пройдя пищевод с желудком маленькими шажками, проследовал по кишечнику к тому месту, где он был поврежден черной стрелой.

Мэтр вел, рассказывал и показывал. Искренне радовался тому, что в кишечнике ученика не было пищи, а стрела так удачно угодила, что не задела ни жизненно важных органов, ни главных артерий. И даже тому, что наконечник стрелы остановился у нижнего края правой почки. Значит, ничто не мешает направить ее дальше, осторожно обходя незадетые участки кишечника, и далее через кожу наружу. А там уже можно освободиться от наконечника, а затем медленно вытащить само древко стрелы. И как можно скорее, пока вокруг наконечника не образовался мешочек, в котором железо выделяет яд. Если помедлить, то мешочек разорвется, и яд вместе с кровью попадет в сердце и печень. Тогда смерть неминуема.

Так что нужно не спеша торопиться. Вот так – проталкивая стрелу ниже почки. Затем чуть выше, правее кровяного сосуда. Далее, минуя сочленения кишок, к границе внутренностей. И наконец через кожу наружу.

И все это, превозмогая жуткую боль, Гудо проделал, всем сердцем и душой благодаря своего великого наставника.

Вот только…

Открыв сердце и душу, Гудо не подумал о том, что дух Гальчини, находящийся во власти ада, – злой дух. И цель его – овладеть душой человека, до конца его дней поселившись в ней. А поселившись, приобрести над ним власть и использовать его мысли, поступки и тело в угоду сатане.

Гудо закрыл глаза. Ему было страшно. Теперь он понял, что злой дух Гальчини может помимо его воли проявлять себя и напоминать о печальном предназначении Гудо. Прошлое никогда не оставит в покое несчастного ученика Подземелья правды. И, возможно, придет время, когда восстанет из пепла страшный палач Гудо. Помимо своей воли и вопреки убеждениям.

О, как он не желал возвращения прошлого! Прошлого, где он был слугой ада и оружием смерти. Только Господь мог спасти его. На него упование и надежда.

На Всевышнего и на чудодейственные снадобья мэтра Гальчини. Нужно выжить, вылечить тело, а уж потом и душу. Он сможет и то и другое.

– Грета, вы поели?

– Да, Гудо. Люди на этом корабле очень добры. Нам даже дали хлеб и окорок.

– Это хорошо. Не может судьба все время нас испытывать. Уже должно настояться снадобье с бобровой струей[28]28
  Бобровая струя – железа внутренней секреции бобра, обладает сильными бактерицидными и заживляющими свойствами.


[Закрыть]. Пусть половину выпьет Адела. Придет время, и заживем мы в достатке и удовольствии. Ведь Бог есть любовь и судия праведный!