Текст книги "Проклятие палача"

Несмотря на возраст, женщина отличалась все еще приятным цветом лица. Вот только под глазами ее лежали круги и глубокая складка пролегла между бровями. Но кто не испытывал в последние годы голода и страданий? Пьетро Ипато догадывался о том, что если снять с ее головы омюсс[36]36
  Омюсс – в XIII–XV вв. женский головной убор, похожий на капюшон, с концами, завязанными вокруг шеи.


[Закрыть], то в волосах женщины окажется много седины, а на шее – сетка морщин, выдающих возраст. Но это ничего. Это все понятно. Этого можно и не замечать. Как и у всякой женщины, которая нравится мужчине.

Эта женщина нравилась Пьетро Ипато.

Нравился и ее тихий голос, хотя капитан не понимал ни единого произнесенного ею слова. Их понимал младенец, тянувший к лицу матери ручонки, время от времени радостно что-то восклицавший и смеявшийся тихо, с переливом. Ну чем не мадонна с младенцем!

Слуга-мальчонка подал капитану табурет и, по кивку герцога, бокал сладкого вина. Потягивая кровь земли – как любили говорить греки, всего сотню лет назад бывшие хозяевами герцогских островов, – мужчины отдали должное аромату, крепости и насыщенности пьянящего напитка. Разговор перешел на виноградники, небольшие и плохо устроенные на скудных землях островов, на их полив, что было еще печальнее, и на то, что уже почти не осталось старых виноделов с их секретами и тайнами изготовления вина, доставшимися от предков.

Естественно, разговор перешел на погоду, с ее всегда ожидаемым дождем, и на ветра, которые должны были пригнать тяжелые облака. От ветра перешли к парусам и к самой галере. Постепенно лицо герцога стало бордовым, а глаза налились кровью. Он встал и прошелся вдоль беседки. Отсюда ему было отлично видно все, что происходило на «Виктории». Ему припомнилось утро, и гнев вернулся к нему.

Еще бы! Усталые гребцы все чаще не попадали в барабанный такт. Слышались удары запоздавших весел о те, что еще пытались соблюдать правильную траекторию движения. Гребцы дышали тяжело, с хрипом.

Джованни Санудо тряхнул головой и громко велел:

– Весла на борт! – А затем уже тише сказал подлетевшему комиту Крысобою: – Дьявол их сожри. Ладно, корми.

Умолкли барабан и флейта. Зазвучали бронзовые свистки и команды подкомитов. Над банками гребцов прокатился вздох облегчения и деревянный стук втягиваемых весел. Забегали мальчишки с деревянными лоханками и корзинами с едой.

Крепко сжимая кольца кнута, к лестнице подошел Крысобой.

– Чего тебе? – округлил на него глаза Джованни Санудо.

– Вы велели…

– Что я велел?

– Лодочник. Этот раненый… Венецианцы его вчера допрашивали.

Герцог поманил Крысобоя пальцем, и тот, легко взлетев по крутой лестнице, припал губами к уху его светлости.

– Вот как, – протянул герцог. – Что ж. Давай и мы с ним побеседуем.

Комит улыбнулся и с радостью бросился к своей коморке. Ему так не хватало дверей, за которыми он мог уединиться.

* * *

– Вставай, свиное рыло! Его светлость зовет.

Гудо уже был готов к этому.

Проснувшись с первыми лучами солнца, он увидел на краю лежанки несколько свертков. Кроме комка каши и мягкого окорока Гудо обнаружил оловянную кружку со снадобьем, пузырек с мазью и полоски выбеленного льна для перевязки.

– Грета… Моя дорогая Грета, – улыбнулся мужчина и, прежде чем подкрепиться, занялся своими ранами.

Потом он с напряжением, но все же с удовольствием натянул на себя одежду. Она лежала в дальнем углу, застиранная и зашитая в поврежденных местах. Об этом позаботились его девочки еще в первые дни на галере. Они были уверены – Гудо обязательно победит смерть, а значит, ему скоро понадобятся ставшие его второй кожей синие одежды.

Гудо прощупал низ своего огромного плаща. Золото все так же было крепко и умно зашито в потайные швы. Оставалось ждать.

– Пошевеливайся. Живее, живее…

Крысобой уже схватил за плечо с трудом поднявшегося раненого, но тут же отнял руку. Комит впервые всмотрелся в лицо того, кто причинил ему бытовые неудобства, заставив спать на досках трюма. До этого мгновения ему не было дела до того, кого смело можно было назвать навозной кучей, до того, кто ничего не стоил и ничего собой не представлял. Человечек из толпы. Навозная куча для поля, на котором вызревают и благоухают благородные люди.

– Ну ты, приятель, и урод, – хихикнул комит. – А с бородой ты еще веселее. Тебя надо на нос галеры прибить. Вся нечисть морская разбежится. А впрочем… Может, и наоборот… сбежится. Ладно, пошли.

Посмотрев в спину этого страшного лицом человека, Крысобой порадовался, что убрал руку. Огромное тело мужчины, его длинные руки, а в особенности чудовищная голова в низко натянутом капюшоне вселяли недобрые чувства. Вплоть до страха.

Перед его светлостью герцогом Гудо опустился на правое колено. Медленно, с трудом, низко склонив голову, совсем скрыв лицо в объемном капюшоне.

– Храни вас Бог, светлый герцог, за ваше христианское милосердие…

– Встань и открой лицо. Подними голову, – строго велел Пьетро Ипато, стоявший правее герцога на середине лестницы.

Гудо, пошатываясь, поднялся. Медленно, очень медленно он стянул покров со своего дьявольского лица.

Герцог рассмеялся. Его смех подхватили все, кто стоял возле кресла Джованни Санудо, передвинутого на край беседки, и те, кто толпился у лестницы и за ней. Смеялись старшие по командам, смеялись трубачи и знаменосцы, палубные матросы и арбалетчики. Смеялись все те, кто в предвкушении зрелища смог поместиться на этом небольшом пространстве. Смеялись даже венецианцы, как будто впервые увидевшие свидетеля страшного преступления против республики Святого Марка. Смеялись даже слуги-мальчишки, обезьянами повисшие на мачтовых распорках. Гул любопытства прокатился над банками гребцов.

Гудо поднял голову. Поднял настолько, чтобы увидеть тех, кого нестерпимо желал здесь встретить.

Адела с младенцем на руках, Грета и Кэтрин стояли на правом краю беседки. Их увлажнившиеся глаза и улыбки говорили сами за себя. Они радовались возможности повидаться со своим Гудо. Их совершенно не трогал издевательский смех, потрясший галеру и водную гладь вокруг нее. Они видели за жуткими чертами лица этого мужчины добрую, светлую и преданнейшую душу своего многократного спасителя.

Адела ранее видела и большее. То, как золотом вспыхнули странные синие одежды этого человека. Человека, который благодаря своим поступкам и огромному доброму сердцу превратился на глазах женщины из демона в то, что она действительно лицезрела, – в явление святости. Ведь только тот, кого посещает дух Господень, вспыхивает божественным светом.

«О Господи всемилостивейший! Они сыты и одеты. Богато одеты. У Греты и Кэтрин даже есть женские пояса с зеркальцем, четками, амулетами… И с зубочисткой из соколиного когтя. Ну почему я им ничего об этих женских важностях не рассказал? Ничего. Сами поймут и разберутся. Главное, в их глазах радость. Значит, они под Твоей великой защитой, наш Отец Спаситель. Никто не посмеет их обидеть. Храни и защищай их, Господи. Еще немного. Скоро это будет под силу и мне. Если будет на то воля Твоя. Даже если и не… До последнего вздоха моего я буду с ними. И никто, и никто…»

Гудо с трудом оторвал взгляд от любимых и дорогих сердцу девочек и медленно перевел глаза на того, кто восседал на золоченом кресле и мог стать в этот миг для него и его семьи богом или сатаной.

Лучше уж богом. Добрым и справедливым. Одним решением, одним словом он может сделать Гудо счастливым навсегда.

Гудо с надеждой посмотрел на герцога, растирающего по лицу слезы, выступившие на глазах от раздирающего его смеха, а потом невольно взглянул вправо и влево от него. Почему-то странно и приятно было узреть среди десятков перекошенных в глумливых гримасах рож два строгих лица в шлемах с откинутыми забралами. Эти сосредоточенные, лишенные чувств лица казались искусными масками. Если не сказать больше и печальнее. Такие лица бывают или у покойников, или у тех, в ком сатана выжег все душевное. Это были не люди. Это были оболочки из мышц и костей, укрепленные броней доспехов. А внутри этой оболочки не было ничего. Совсем ничего.

Гудо неуклюже поклонился и тут же быстро выпрямился. Спасительная мысль вдруг обожгла его мозг: «А если действительно… Чего не бывает? Может, сам Господь направил меня…»

Гудо поднял левую руку и сотворил из пальцев тайный знак тамплиеров, который он несколько раз видел на рисунках в книгах из черного мешка, где хранилось наследие таинственных рыцарей и самого таинственного из них – мэтра Гальчини.

Ни раззолоченный герцог, ни кто-либо из его окружения не поняли, не приняли и не ответили на тайный знак. Гудо со вздохом опустил голову.

– Тебе же сказали – подними голову! Слышишь ты, сын сатаны и дьяволицы! – раздался грозный, с выраженной хрипотцой голос, резко перешедший от веселья к ярости.

Услышав голос герцога, Гудо застонал и схватился обеими руками за свою огромную голову.

Если бы молния в это мгновение угодила в Гудо, это стало бы меньшим ударом, чем то, что испытал мужчина в синих одеждах, услышав хрипотцу этого человека. В глазах потемнело, в лицо дохнуло жесточайшим холодом и жутким зловонием Подземелья правды. Окаменевшее сердце придавило легкие, и сразу же стало невозможно дышать. А откуда-то из глубины души раздался дьявольский смех. Смех, который Гудо слышал лишь однажды. Ибо лишь однажды смеялся в присутствии своего ученика мэтр Гальчини.

«О Господи! За что Ты так наказываешь меня? Почему Ты послал ко мне этого… Это не бог. Это сын сатаны!» – шевельнулось в мозгу Гудо, и он без памяти рухнул на доски палубы.

* * *

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та. Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»

Гудо почувствовал сильный удар в лицо и глубоко вздохнул.

– Очнулся, дьявольская блевота. О, как ты уже надоел своим «та-та-та»… Сил нет терпеть. Всю ночь из-за твоих «та-тат» не смог заснуть.

– И я почти не спал. Нужно же было дьяволу Крысобою столкнуть этого сумасшедшего именно на нашу банку. Чтоб он уже вернулся к себе домой. В ад.

– Да. Пусть там себе и «та-та-тит»…

– Я говорю о комите. Проклятом Крысобое. А этот что… Этот бедняга просто двинулся умом. Я как увижу и услышу нашего дьявола герцога, тоже холодею, и мозги в пятки стекают.

– Это точно. Но если это дитя шлюхи опять забубнит свою песню, я опять врежу ногой по его жуткой роже.

– От этого рожа у него не станет похожа на людское лицо.

– Это точно. И создал же Господь такую жуть. А еще церковники говорят, что человек по образу и подобию сотворен Всевышним.

– Нет. Этого по своему образу и подобию сотворил сам сатана…

Гудо с трудом открыл глаза. Сильный удар ноги пришелся в переносицу. От этого из носа пошла кровь, а на глаза стала наплывать опухоль.

Он лежал на досках палубы между босыми грязными ногами и стеной адмиральской каюты. Значит, возле последней банки галеры, куда обычно усаживали самых сильных гребцов. Но Гудо не было дела до обидчика, разбившего ему нос. Ему ни до кого не было дела. Он повернулся на спину и без всякой мысли уставился в розовеющее небо, на котором еще были заметны точки удаляющихся звезд.

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…» – вновь вырвалось из его горла. Глухо, басисто и… мрачно.

«А ведь мелодия веселая. Под нее плясали. Хотя песня совсем не о веселом. И даже наоборот».

Гудо едва улыбнулся. Он начинал думать. Значит, он возвращался из бездны пустоты. Ему очень нужно вернуться оттуда. Очень.

Но…

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»

– Я его задушу, – послышался гневный голос сверху, и оттуда же добавили:

– Пожалуй, я тебе помогу, дружище Ральф. Когда-то у меня это хорошо получалось.

– Да уж, Весельчак, помоги. Боюсь, я сам с таким медведем не справлюсь. Вот только…

– Что только?

– Что потом скажем, если герцог его увидеть пожелает? Тогда уж запляшут наши ребра под кнутом проклятого Крысобоя.

– Тогда пни его еще раз. Да хорошенько!

Сильный удар затмил брезжащий рассвет, и Гудо, разжав пальцы, едва ухватившиеся за край, вновь полетел в пропасть беспамятства.

Только до самого дна он не долетел. Два ангела схватили его за руки и весело подхватили: «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та!»

Гудо посмотрел на того, что был справа, и удивленно воскликнул:

– Ты? Как же, ты – и ангел? Твое место в аду, Стрелок Рой. Ты убил столько людей, что в ином городе столько не живет! За тобой река из слез и крови. Кто же и за что дал тебе крылья?

– Эти? – взмахнул черными крыльями Стрелок Рой. – За что? Это не моего слабого умишка дело. Ты лучше посмотри туда!

Гудо смотрит вниз и видит осажденный частокол в литовских лесах. Именно частокол, и неизвестно, есть ли за ним хоть один похожий на жилье дом. Но эти дикари литовцы в вонючих шкурах вместо доспехов со звериным упорством защищают свое логово. Вот и топчутся вокруг остроконечных деревянных стен три доблестных тевтонских рыцаря со своими копьями[37]37
  Копье – условное обозначение подчиненного рыцарю отряда, численность которого доходила до 150 воинов.


[Закрыть] и отряды наемных лучников. Самый многочисленный состоял из искусных стрелков далекой Англии.

Осада затягивается. Сожжены и разграблены все поселения на два дня конного пробега. Убивать, насиловать и брать в плен уже некого. Но еще есть достаточный запас хмельной медовухи, которую после пыток выдали лесные жители. Поэтому до позднего вечера горят костры и слышатся песни на многих языках Европы.

Много песен. И грустных, и скабрезных, и веселых.

Самая веселая и громкая доносится от английских костров, традиционно отстоящих далеко от основного лагеря. Но за множество вечеров одна и та же песня так надоела соседним кострам, что уже вызывала желание метнуть в исполнителей пару-другую копий. Получалось, что надутые гордецы с туманных островов, не желавшие общаться с воинами других отрядов, знают только одну мелодию. А какие они в нее вталкивают слова – кто их разберет? Разве что рыцари-тевтонцы. Те знают всё и понимают всё. Может, поэтому и не пытаются заглушить осточертевшую всему лагерю английскую песенку.

А вот Гудо не выдерживает. Самый сильный и самый пьяный из наемников нижнегерманских земель, размахивая огромным топором, он с ревом врывается в середину песни:

– Ну, кому снести голову и поставить на ее место другую? Может быть, другая голова на чужой шее вспомнит парочку новых песен!

Англичане дружно смеются и еще громче продолжают свое бесконечное «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та». Кажется, что все эти вечера они только и ждали Гудо, чтобы повеселиться за его счет. Но не того они ждали. Гудо вертит над головой свой жуткий топор и с чудовищной силой опускает его на большой котел, в котором кипит мясо для английских лучников.

Брызги кипятка, куски мяса, пар и клубы дыма перемешиваются и летят во все стороны. Лишившиеся ужина воины вроде бы должны были разорвать обидчика на куски. Но… Вместо того чтобы яростно напасть на него в справедливом гневе, стрелки громко смеются и еще громче затягивают:

– Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та.

Гудо вновь поднимает свой не знавший жалости топор и оглядывается в поисках следующей цели. Палатки, стойка для оружия, коновязь, лошади, головы безмозглых англичан…

– А попробуй на мне свой топор.

Гудо оборачивается и со злобой смеется:

– Думаешь, пожалею тебя, коротышка?

Но происходит нечто невозможное. Топор в длинных и умелых руках Гудо со злобным свистом разрезает место, где должна быть голова коротышки, отсекает то, что мгновение назад было руками и ногами, скользит по земле там, где только что находился этот человечек.

«Да человек ли он? А может, сказочный гном, который заговорил мой топор?»

Гудо бледнеет, но продолжает рубить топором.

Вокруг Гудо все смеются, свистят и воют от восторга. Ко всему прочему, гном еще начинает петь свою проклятую песню на уже понятном Гудо нижнегерманском наречии:

 
Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Эдвард, Эдвард?
Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
 

Гудо чувствует усталость. Но он все еще продолжает бой с тем, кого смело можно назвать призраком. Удар, еще удар…

И опять в пустоту. А человек-гном продолжает с издевкой напевать:

 
То сокола я, рассердяся, убил,
Мать моя, мать,
То сокола я, рассердяся, убил,
И негде добыть мне другого!
 

Его друзья-лучники подхватывают:

 
У сокола кровь так красна не бежит,
Эдвард, Эдвард!
У сокола кровь так красна не бежит,
Твой меч окровавлен краснее!..
 

Гудо со всего размаха рубит и, конечно же, мимо. Только этот удар оказался крайне неудачен. Боевая секира глубоко входит в мягкий лесной грунт и тянет за собой хозяина. Гудо падает и больно ударяется грудью о пенек. Хорошо, что тот трухлявый и рассыпался прежде, чем выломать ему кости груди. И все же удар вырвал из глотки Гудо дикий крик боли.

Его тут же с радостью подхватывают проклятые стрелки и возносят к звездам, украшающим верхушки деревьев. Хуже того, человечек вскакивает на спину Гудо, обхватывает его горло железными пальцами:

 
Мой конь красно-бурый был мною убит,
Мать моя, мать!
Мой конь красно-бурый был мною убит,
Тоскую по добром коне я!
 

А торжествующая толпа англичан-лучников подхватывает:

 
Конь стар у тебя, эта кровь не его,
Эдвард, Эдвард!
Конь стар у тебя, эта кровь не его,
Не то в твоем сумрачном взоре!
 

Это еще слышит Гудо и проваливается в глухое беспамятство или сон…

Так случилось тогда, в черных литовских лесах. А сейчас Гудо… то ли опять во сне, то ли в забытье. Как понять?

– А помнишь, что дальше?

Гудо посмотрел в насмешливое лицо Стрелка Роя с черными крыльями за спиной и кивнул:

– Потом ты поил меня хмельной медовухой и мы подружились.

– Нет, не то…

– Потом ты учил меня стрелять из лука и хитро сражаться мечом и копьем.

– Нет, не то…

– Ты учил убивать, не зная жалости, и…

– Не то, не то, не то… Я учил тебя петь и плясать… Одну-единственную песню. Мою песню. На всех языках, которые я знал. Ты помнишь?

– Я помню, как бесила она других воинов и как мы издевались над ними…

– Опять не то… Песню, песню… Вспоминай… Вспоминай…

– Вспоминать? Зачем?

– Потому что никто, кроме тебя, тебе не поможет!

Стрелок Рой взмахнул черными крыльями и исчез. Но Гудо не падал. Он с удивлением посмотрел на второго ангела, поддерживающего его, и ахнул.

В бескрайнем неведомом пространстве несчастного Гудо поддерживал… сам Гудо. Только крылья этого Гудо каждое мгновение из белых превращались в черные и опять становились белыми.

– Вспоминай Гудо, вспоминай, – ласково сказал ангел-Гудо растерявшемуся Гудо, и тот, вздохнув, кивнул.

Глава четвертая

– И что, он все это время так?

– Да. Уже вторые сутки. Только вначале он постоянно напевал без слов, а теперь даже куплеты слышно. Вот прислушайтесь, ваша светлость.

Джованни Санудо чуть наклонился и выставил правое ухо:

– Действительно, он напевает. Я даже могу разобрать несколько слов: «Эдвард, Эдвард. Конь стар у тебя…» Только поет он на верхнегерманском языке. Мне хорошо знаком этот язык.

– А утром он пел на французском. Я жил некоторое время в Орлеане. Мне кажется, было несколько слов и на английском.

– Да, лекарь, ты прав. Все это странно. Но все же твоя уверенность в том, что в этого лодочника вселился дьявол, мне кажется, лишена основания. Может, он много странствовал. Есть такие бродяги, которым не сидится на одном месте. А то, что он в бреду, и так понятно. Ведь раны его очень серьезны. Тебе удалось их залечить, но… Господу виднее, нужна ли ему жизнь или душа этого человечка.

– А мне кажется, ваша светлость, просто он еще не окреп. А тут и вы с вашим… властным голосом. Вот и струхнул этот малый. Да со страху еще и умишком тронулся. У меня на галере… Простите, на вашей галере «Афродита» был такой матрос. Я на него гаркнул крепко, он и брякнулся в обморок. А потом и совсем, казалось, ума лишился. Так я его по старинному морскому порядку привязал под руки и в море бросил. Полдня тащили его на привязи. Вытащили всего синего, думали, отмучился. А он ничего, отошел и к службе годен был вполне. Но я его все же ссадил на берег. У тех, кто долго в море, и так умишко в расстройстве. А что от этого ждать…

– А ты знаешь, мой друг Пьетро, это хорошая мысль. Давай и этого лодочника окунем. Вдруг и впрямь поможет. Хочется мне все же с ним побеседовать. Как, лекарь, думаешь, есть смысл?

– В медицинской практике порой сумасшествие лечили ледяной водой. Были случаи полного восстановления рассудка. И все же как ученый лекарь хочу внести некоторую ясность. А эта ясность чаще всего и является диагнозом. То есть нужно установить, какой род сумасшествия постиг больного. В человеке есть четыре природы: черная желчь, желтая желчь, флегма и кровь. Когда они в согласии между собой – человек здоров и радуется жизни. Нарушение каждой из указанных мною человеческих природ приводит к болезни. Великий философ и врачеватель Платон в диалоге «Федр» указал на два вида безумия, оно же и сошествие с ума: болезнь и божественный дар. Божественный дар – это форма полезного безумия: магическое, мистическое, поэтическое и эротическое. То, что неученые люди понимают как экстаз, восторг, видение, – это тоже безумие. Безумие полезное, делающее человека счастливее. Но нарушение четырех природ, вызвавшее сумасшествие человека как болезнь, – печальное зло. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем, когда в человека вселяется демон. Это уже крайняя ступень сумасшествия. Простите, благородные господа, за столь долгое вступление к простым словам: чтобы вылечить сумасшедшего, необходимо понять фактор, вызвавший это состояние. И тогда уж нужно браться за дело.

– Может, он в поэтическом экстазе…

– Глупости говоришь, Пьетро. Посмотри на его рожу. Об нее хорошо убивать щенков. Где уж тут до тонкостей чувств? Скорее тут болезнь. Что в таком случае помогает, лекарь?

– Методов множество, ваша светлость. Прежде всего, это тяжелый труд или жестокое телесное истязание, чтобы ослабить внимание больного к своему горящему разуму. Полезно также вдыхать пары ртути и сурьмы или, как чаще его называют, рвотного камня. А также принимать настойки из белладонны, мака, мандрагоры. И, конечно же, отворить кровь и освободить тело от мрачных настроений…

– А если же человеком овладел демон?

Лекарь многозначительно кивнул:

– Тут требуется сложное лечение. К тому же в этом нужно быть уверенным, ибо только тогда помогают молитвы и заклинания. Их обычно читают над дырой, просверленной в черепе, из которой и должен изойти демон…

– Пробить голову?

– Есть и более простой способ: обрить голову, накрест разрезать кожу до кости и стянуть лоскуты. Хорошо бы перед молитвой посыпать открытый череп ржаной мукой, но лучше солью. И тогда…

– Довольно, лекарь. Это все еще успеется. А пока что подвяжите этого больного под руки и бросьте за борт. Посмотрим, прав ли ты, капитан Пьетро Ипато.

* * *

Да, бесконечное бормотание стало приносить свои плоды.

Гудо припоминал слова и даже целые строфы. Но из всего этого песня никак не желала складываться. Тогда он стал ее сшивать из слов на разных языках. Стрелок Рой настойчиво вбил ему в голову песенку на верхне-и нижнегерманском наречии, на франкском и английском, на швейцарском и общескандинавском. Других народов, что осмелились держать в руке меч и копье, он не знал. Но и воинов из этих стран в избытке хватало для его издевательств.

«Да, да… Верно. Мой конь красно-бурый был мною убит. Мать моя, мать! Дальше… Знаю, знаю. И это знаю… У сокола кровь так красна не бежит… Твой меч окровавлен краснее… А дальше? Дальше? Ах, да!»

И Гудо радостно затянул:

 
Отца я сейчас заколол моего,
Мать моя, мать!
Отца я сейчас заколол моего,
И лютое жжет меня горе!
 

– Ты слышишь, как распелся! – рассмеялись с куршеи.

Гудо поднял голову. Все еще плотный туман в голове и заплывшие опухолью глаза не позволили ему в подробностях рассмотреть всех тех, кто собрался на досках куршеи, чтобы потешиться над ним. Но некоторые голоса он все же разобрал.

– Крысобой! Надеюсь, канат не прогнил и наша рыбешка не сорвется?

Это голос герцога. Дьявола-герцога.

– И канат, и узел на нем – все будет надежно, мой господин.

А это Крысобой. Этот тоже не от семени людского.

– Что вы так долго с ним возитесь? Снимите скорее с него одежды…

И этот голос Гудо слышал: он велел сбросить капюшон и поднять голову. Сейчас велит раздеть Гудо. Но этого нельзя допустить. Особенно – стянуть с него единственную надежду на спасение, огромный плащ с потайными швами.

Двое гребцов и два палубных матроса пытались в тесном пространстве между банкой и стеной оторвать руки от туловища мужчины, похожего на медведя. Но они больше мешали друг другу, чем выполняли порученное.

– Я встречал сумасшедших, в тело которых вселился дьявол, и те легко разбрасывали с десяток крепких селян. Таких не грех огреть чем-то тяжелым по голове.

А это голос лекаря Юлиана Корнелиуса. Не друга. Врага.

– Да и впрямь силен, как дьявол. Вяжите канат так. Пусть полощется в одежде.

Еще мгновение, и крепкая веревка стянула грудь Гудо. Только сейчас он, похоже, пришел в себя. И это его совсем не утешило. Ведь он ощутил в своем теле жар, а это уже было весьма печально. Сильный жар в теле способен иссушить его, а иссушив – убить.

Гудо огляделся и кивнул. Он перестал сопротивляться, и восемь рук подняли тело в синих одеждах над бортом.

Уже в полете Гудо услышал, как громко вскрикнула женщина и как резко оборвался ее крик.

«Адела! Моя милая Адела!» – едва не вырвалось из его сердца, но холодная вода покрыла Гудо с головой. Этому мужчина лишь улыбнулся: «С небес я попал в другую субстанцию – в воду. А есть еще и земля. Туда я точно не желаю».

* * *

Крысобой со злобной улыбкой вытравлял канат. Этот урод в синих одеждах никак не желал погружаться в воду по самую макушку. Он то и дело вытягивал себя из воды, крепко схватившись за канат. Но каждый раз комит на пол-локтя отпускал его, вновь отправляя сумасшедшего во все еще холодные волны.

– Если и вовсе упустишь веревку, то этим весьма порадуешь морского царя, и не только, – послышался шепот над его ухом.

– Ага, – ухмыльнулся Крысобой лекарю, повисшему рядом на борту. – А также русалок, тритонов и другую морскую нечисть. Я бы и не против. Этот ублюдок своими мазями и кровью пропитал всю мою каюту. Медузу бы ему в глотку и три морских ежа!

– Так за чем же дело стало?

Комит тихонько рассмеялся и спустил канат сразу на три локтя.

– Эй, ты! – услышал странный голос Крысобой и, озадаченный, медленно повернул голову. – Тебе велели окунуть этого человека, а не топить.

Комит икнул и странно посмотрел на лекаря. Нет. Тот молчал. Конечно же, этот голос не мог принадлежать венецианцу. Голос раздался сзади, с куршеи. И говорить с Крысобоем мог только тот, кого комит считал немым от рождения. И не только комит, все, кто долгие годы видел за спиной великого герцога две молчаливые статуи в тяжелых доспехах. Они и сейчас стояли вдвоем, крепко сжимая рукояти огромных мечей.

Крысобой встряхнул головой. Что же это? Герцог поспешил на женский крик, а его два верных пса не последовали за ним, несмотря на свою многолетнюю выучку. В это не верилось. Неужели эти два гиганта нашли более интересное зрелище, чем спина его светлости герцога? Что за важность в том, чтобы наблюдать, как комит выполняет простое задание властелина? Им не это было велено, Крысобой помнил точно. Значит, они остались по своему умыслу. Что за дело этим жестоким воинам, не знающим ничего человеческого, до лодочника в странных синих одеждах?

Но все эти мысли, в одно мгновение пронзившие мозг комита, тут же были выбиты другой, желавшей спасти порождавшую их голову. Эта мысль стальной хваткой задержала, а потом и вовсе удушила сильное желание разразиться в неудержимом… смехе.

Именно смехе! Ибо голос одного из тех, кто внушал животный страх всем тем, кто наблюдал или просто слышал о том, как эти две машины смерти разделяют людей одним ударом на две половины, вызывал неудержимый смех. Таким голосом говорят заплаканные дети, уроды-карлики и гнусные комедианты на подмостках ярмарочных балаганов. По меньшей мере странный голос для грозных воинов, если не сказать точнее – недопустимо нелепый голос, которым лучше не пользоваться, а по-прежнему оставаться молчаливым, как крепостная башня.

Крысобой посмотрел на лекаря. Юлиан Корнелиус зажал нос рукой и отвернулся к борту. Он тоже не желал познакомиться с мечом железного гиганта, но не имел той силы воли, которой гордился комит, и не мог себя сдержать.

– Хватит. Вытаскивай его, – велел второй железный человек.

И это было произнесено таким же немыслимо уродливым голосом и с той же вызывающей смех интонацией.

«Пожалуй, если им надоест махать мечом, то они не пропадут. На ярмарках и при дворах властителей им цены не будет», – едва не сорвался в хохоте Крысобой.

В немом припадке он закивал головой и, чтобы как-то себя успокоить, стал вытаскивать из морских волн жертву в синих одеждах.

– Все, хватить набивать свои утробы моим сытным обедом и чесать задницы. Весла на воду! Где проклятый комит? Вынимай это синее чудовище. Подавай команду. В путь! В путь!

На громовой голос герцога тут же отозвались бронзовые свистки подкомитов, сигнальная труба и громкие выкрики старших по командам. Галера задрожала от топота босых пяток, заскрежетала уключинами весел, задышала сотнями человеческих легких.

Наблюдавших за тем, как нырял в волнах сумасшедший лодочник, словно ветром сдуло. Крысобой при помощи двух гребцов последней банки с трудом перевалил через борт огромного мужчину, отяжелевшего еще и оттого, что его синие одежды впитали множество ведер морской воды.

Эта тяжелая работа не на шутку разозлила комита, он в сердцах пнул обмякшее тело, и оно грудой лохмотьев легло на доски палубы.

– Мне гораздо легче было тебя убить. Скажи спасибо этим…

Крысобой не договорил, но красноречиво кивнул в сторону двух огромных воинов. Гудо приподнял голову и тоже посмотрел на них. Но он не увидел лиц. В открытых забралах все так же белели бесстрастные маски ко всему безучастных людей.

* * *

Прошлую ночь Гудо почти не спал. Тысячи мыслей захватили его мозг и требовали их осознания. Слишком долго он пребывал в беспамятстве и безвестности.

Такое с ним случалось. В юности, после ранения в голову, довольно часто. С годами все реже, но по времени дольше. Это состояние, когда Гудо все слышал, двигался, приседал, вставал, но при этом ничего не видел перед собой и никак не отзывался на голоса других, сразу же заметил мэтр Гальчини. Он с интересом наблюдал за поведением своего ученика и делал заметки на серых листах бумаги. Наверное, мэтр, если бы пожелал, мог многое рассказать своему ученику о его болезненной странности, причем весьма забавное. Но он ограничился лишь тем, что нехотя бросил несколько слов через плечо, и то скорее для себя: