Текст книги "С нами Бог"

Бронированные автомобили, вооружённые пулемётами и пушками, войдя в непосредственное соприкосновение с противником, с ходу прорвали первую линию опорного пункт обороны батальона противника, уничтожили его живую силу и, не останавливаясь, продолжили движение вперёд.

Пулемётным огнём и картечью, отряд боевых машин рассеял силы противника в глубине обороны германского полка, но при этом и сам потерял две машины, в одной из которых находился командир отряда.

Раненый в голову штабс-капитан Кубасов покинул свою повреждённую машину, пересел во время боя в другой автомобиль, сменил в нём раненого наводчика орудия и продолжил лично расстреливать врага и руководить боем.

В разрыв в немецкой обороне стремительно вошёл Муромский полк. Расширяя его, он дал возможность отряду штабс-капитана выйти из боя; дальнейшее продвижение боевых машин вглубь обороны противника вело к их уничтожению артиллерией врага.

В этом бою рота подпоручика Сокурова проявила чудеса храбрости, уничтожила бетонированную немецкую огневую точку, создав условия для продвижения полка на всю глубину обороны немецкого полка, но дальнейшее продвижение муромчан и дивизии в целом было остановлено сильным артиллерийским огнём противника.

Отряд штабс-капитана был сохранён, но наступление 6-й дивизии захлебнулось. Прорыв в глубину обороны немецкой дивизии не удался.

На следующий день, в отместку за блестяще проведённую операцию по уничтожению врага в первой полосе его обороны русским отрядом боевых машин, германская автомобильная батарея предприняла наступление на засевший в захваченных немецких окопах Муромский полк. Русские артиллеристы метким огнём 76-ти миллиметровых орудий уничтожили два немецких автомобиля, остальные броневики были вынуждены повернуть назад. И всё же около полуночи 23 ноября русские войска оставили город Лодзь.

Русское командование объяснило сдачу города без боя тем, что решило сохранить его от разрушения немецкой артиллерией. В ходе всей Лодзенской операции русскими войсками захвачено 23 орудия и много другой техники, а так же взята в плен одна тысяча немцев.

Письмо.

Кирилл лежал на правом боку, казалось, что он крепко спал, но это был не сон. Кирилл был убит.

В этот день мать Кирилла получила от него письмо, в котором сын её уверял, что ничего с ним не случится. Он писал:

– Здравствуйте, дорогая, мама, я жив и здоров, чего и вам желаю. Мои искренние пожелания здравствовать папеньке – Мефодию Ильичу и сёстрам моим Верочке и Любочке.

Людмила Петровна смахнула навернувшуюся слезу и, перекрестившись, произнесла: «Слава тебе Господи, что бережёшь сына моего от напастей смертельных! Затем вновь склонилась над письмом и продолжила чтение.

– Ровно один год, как я окончил училище и нахожусь на фронте. Командование обещает дать отпуск. Вероятно, приеду в мае, самое позднее в июле, но это как Бог даст…

Читая и перечитывая дважды и трижды строки письма, Людмила Петровна утирала слёзы, но это были слёзы радости, отчего её лицо светилось, а на губах играла улыбка. Закончив чтение, Людмила Петровна поднесла письмо к лицу и, вдыхая его запах, прильнула к нему губами. Она всегда целовала все письма от сына, мысленно представляя, что целует своего любимого Кириллушку. Целовала и видела его то ребёнком, то студентом, но никогда офицером, представшим перед ней за несколько дней до отправления на войну. Она целовала это письмо, не зная, что оно последнее, что больше никогда не получит от сына ни одного письма. Не знала, что скоро из её глаз хлынут слёзы горести. Не знала, что сын уже никогда не обнимет её, и она не прижмёт его к своей груди. Но сегодня она была счастлива! Счастлива последний раз в своей жизни. Вскоре Людмила Петровна получила на сына похоронку, слегла и через неделю умерла.

День рождения
(Рассказ)

Ему было страшно, очень страшно и хотелось жить, но его жизнь, которую он ранее осознавал лишь как движение от пробуждения до сна, была во власти смерти, и ему приходилось мириться с этим как с неизбежностью. Окружающий его мир ещё вчера был в радужных красках, а сегодня, сейчас вдруг потерял свой красочный облик и наполнился тяжёлым духом потустороннего мира, несущего боль и ужас смерти.

Иван потерял осознание времени, ему казалось, что стон дрожащей от взрывов земли; едкие дым и пыль, широкой спиралью ввинтившиеся в него; оторванные руки и ноги, раздробленные головы и человеческие внутренности, разбросанные повсюду, – не действительность, а ужасный сон, медленно и бесконечно долго тянущий его в пропасть, на дне которой красным с разрывами чёрным пульсирует нечто громадное и безмолвное, но одновременно звучное и таинственно прекрасное в своём ярком чёрно-красном сиянии. Оно, то Нечто всасывало в себя его – мизерную пылинку огненного хаоса, отчего внутренности Ивана, вжавшегося в окоп, пылали огнём и, казалось, готовы были горлом вырваться из него, чтобы слиться с тем неведомым в желании не слышать стон собственного тела и не видеть торжество ада, окружившего его, но то было обманчивое явление, ибо Нечто и был Ад.

Ивану Костину сегодня – 3 сентября 1914 года исполнилось двадцать два года, и сегодня он попал под артиллерийский обстрел с той стороны, откуда пришёл всего сутки назад.

За двое суток до этого.

Разбив австро-венгров, вторгнувшихся на территорию России, русские войска пошли в наступление и углубились в Австрию на 40 вёрст, но дальнейшее продвижение без разведданных было не только нецелесообразно, но и опасно, поэтому войска были временно остановлены. С целью выяснения, где находится противник и какими силами он обладает, за линию фронта был отправлен мобильный разведывательный отряд из трёх мотоциклистов. Иван, умеющий управлять мотоциклом, был в его составе.

Костин на своём мотоцикле ехал первым, за ним на своих мобильных средствах следовали два других разведчика. Первоначально ехали по чистому безлюдному полю, затем въехали в берёзовый перелесок. Тихо, ни звука, из-за рёва моторов разведчики не слышали даже пересвиста птиц, но рокот мотоциклетных моторов услышали те, кого искали русские солдаты.

Австрийский разъезд показался неожиданно. Иван резко свернул вправо и скрылся в густых зарослях кустарника, следом раздались ружейные выстрелы.

– Возвратиться, помочь товарищам, – промелькнула мысль.

Заглушив мотор, Иван спрятал мотоцикл в кустах и побежал в сторону редких одиночных выстрелов.

Вскоре его взгляду предстала ужасная картина, – четыре спешившихся австрийца рубили саблями бездыханные тела русских разведчиков.

Выстрел, второй, третий, четвёртый – враг повержен. Иван отомстил врагу смертью за смерть товарищей, но возврат их к жизни не был в его власти. Наскоро укрыв останки товарищей ветвями деревьев, Костин возвратился к мотоциклу и продолжил разведку. Через полчаса Иван обнаружил на марше австрийский кавалерийский полк. Предположив, что это авангард австрийской армии, укрылся в росших вдоль дороги кустах и стал наблюдать за ним. Предположение его оказалось верным. За авангардом пошли пехотные полки, артиллерийские батареи и тыловые обозы. Записав примерное количество подразделений и орудий, Иван покинул укрытие и, скрытно передвигаясь меж деревьев и кустарников, направился к спрятанному в неглубокой лощине мотоциклу. Проехав на нём версту, наткнулся на австрийский обоз и был обстрелян из пулемёта. Остался жив, но мотоцикл был повреждён. По инструкции мотоцикл нужно было взорвать, но это значило выдать себя. Иван бросил мотоцикл и направился в сторону своих войск. День подошёл к своему исходу, наступила ночь, укрывшая Ивана от преследователей, но всего лишь на короткое время. Часа в два он вновь вышел на австрийский разъезд, который гонял его до рассвета. Сначала его гнали три австрийца, потом к ним присоединились ещё два, началась «псовая охота». Двое гнали его в нужную им сторону, другие ждали там, но Иван уходил от них, потом останавливался, прислушивался, обдумывал маршрут бегства и снова бежал. Австрийцы снова находили его, видно был среди них хороший следопыт, и снова гнали, как бы играли с ним. Так угнали его до Буга, через который он переплыл. Австрийцы подошли к реке лишь тогда, когда Костин был уже на противоположном берегу. Открыли по нему огонь, но Иван скрылся в складках местности и так спасся, а к восходу солнца уже был на своей стороне и докладывал полковнику результаты разведки. В полдень начался артиллерийский обстрел русских позиций с австрийской стороны.

Иван ждал смерть, вжавшись в дрожащий от разрывов снарядов окоп, но смерть ничтожна в бескрайности величия жизни, и вскоре она отступила от русского солдата, а потом был бой.

После артиллерийской подготовки австрийцы пошли в атаку. Заработала русская артиллерия до того не выказывавшая себя ответными выстрелами.

Иван встал на ноги, посмотрел сквозь продольную конусную выемку бруствера на поле боя и похолодел. Снаряды с русской стороны врезались в гущу наступающих австрийцев, рвали их на части, взбрасывали вверх и в стороны части человеческих тел – руки, ноги, головы, разорванные туловища и кишки. Через полчаса от наступающего австрийского полка на поле боя не осталось и взвода. Австрийское командование бросило в атаку второй полк, но и он полностью полёг на разрываемой артиллерийскими снарядами земле. За первыми двумя волнами пошла третья. Враг стал приближаться к траншее, из которой Иван вместе со своими товарищами вел по нему огонь.

Первая нервная дрожь, овладевшая Иваном, исчезла, и он с ярость начал палить из винтовки по врагу, в попытке остановить его, но австрийцы всё наступали и наступали. От огромного напряжения нервов Иван вскоре почувствовал, что его руки стали невероятно тяжелы, как бы налились свинцом, стало казаться, что с каждым убитым им врагом теряет силы, а тот в свою очередь как бы раздваивается, – на месте одного убитого врага появлялись два. Иван не понимал действий противника, но ему это и не нужно было, он стрелял, стрелял и стрелял. Кто ему был, наступающий на него вооружённый человек? Он был ему враг, и Иван осознавал только одно – врага нужно убить. Иван выполнял свой воинский долг. И артиллерия помогала ему, она косила врага, как косарь косою густое клеверное поле.

В ночь после этого боя Иван не мог уснуть. В его глазах помимо его воли рисовалось мёртвое поле, густо усеянное человеческими трупами, австрийские полки, и он сам стреляющий в самую гущу людей. Взлетали вверх руки, ноги, головы и целые туловища. И Ивану было снова страшно.

Утро нового дня взорвали артиллерийские снаряды, прилетевшие со стороны врага. Был новый бой, Иван снова стрелял во врага, – выполнял свой воинский долг, но уже без страха, – на автомате, – были напряжены только глаза и мускулы, остальное всё как бы в «параличе». «Паралич» был такой, что Иван не чувствовал даже боли от полученной раны. Он не только не ощущал и не осознавал её, но и не понял, когда получил ранение. И ещё Иван не понял, почему закружилась голова, почему в глазах появилось «северное сияние», почему вдруг всё стихло? Почему это странное состояние пришло к нему в его двадцать второй год рождения? Неожиданно Иван увидел себя с высоты – лежащим лицом в грязи. Ему было хорошо и легко.

Мир покоя и любви
(Рассказ)

Он шёл в солдатской колонне по родной приграничной земле оккупированной захватчиками – австро-венграми. Густая пелена едкой пыли окутывала его. Пыль была везде, – справа и слева, впереди и сзади, под ногами и над головой. Пыль, выбитая сотнями, тысячами пар ног из прожаренной летним солнцем земли густой многокилометровой пеленой висела над дорогой, жгла горло и занудливо щекотала его нос. И ручьи едкого пота, смешиваясь с пылью, облепившей лицо густым слоем, катили со лба в его глаза, жгли их и не было никакой возможности смахнуть их руками. Его руки были заняты, он тряс головой, как трясётся пёс после дождя, но крупные капли пота ещё полнее заливали его глаза.

Зной и усталость давили тело, но душе хотелось только одного, – утереть лоб, промокнуть глаза, высморкаться, отхаркаться и откашляться. Но он был в солдатском строю. Откашляться и плюнуть, – попасть своим липким тягучим сморчком в спину идущего впереди товарища. И солдат откашливался, но не плевал свою липкую слизь, а глотал её, отчего его горло жгло горечью и пекло огнём. Вдобавок ко всему этому по его лицу катил и катил горячий пот. Вбирая в себя пыль, он оставлял на щеках широкие серые полосы. Он скатывался с подбородка и с затылка, щекотно бежал по шее, спине и груди, по животу и ложбинке меж ягодиц, и этому докучливому потоку, завершающему своё движение на икрах ног замотанных в серые онучи, не было конца, так, по крайней мере, казалось ему – молодому солдату новобранцу Алексею Вострухину.

Голова колоны втянулась в перелесок, ещё минута, максимум две и Алексей окунётся в этот райский уголок, готовый вобрать его в свою прохладную тень и дать его уставшему телу если не полный отдых, то хотя бы новые силы для движения вперёд.

Алексей не понял, почему вдруг взорвалась земля, почему кто-то неведомый с силой швырнул его вверх и плотным чёрным покрывалом закрыл от него свет.

Алексей был в липкой черноте, но не осознавал её, как и не понимал, куда вдруг пропала колонна солдат, лес, солнце и где он сам. Он не осознавал, что завис над узкой гранью двух миров, у которой одна сторона в свете, другая во мраке. Он не осознавал, что через какой-то неопределённый промежуток времени, постоянства которого нет в этой субстанции, его жизнь либо продолжится в родной трёхмерной реальности, либо выйдет из неё в неведомое новое. Он не осознавал, что вырвать его из этой неопределённости и влить в ту или иную область мог лишь тот, в чьей власти был весь этот хаос. Но Алексею давался шанс и он должен был определиться с ним, – либо туда, либо обратно. И его сознание проснулось, – Алексей увидел себя со стороны.

Он лежал на вспаханной взрывом снаряда земле, широко в стороны раскинув руки. Из ушей, безвольно склонённой вправо головы, сочилась кровь, ноги, потерявшие ботинки, бились в ритме движения, как бы стремясь унести хозяина их в иную реальность – многомерный мир покоя и тёплого света, мир без боли, желаний и страданий.

Алексей видел себя со стороны, ему было уютно и тепло, он не чувствовал боли и слабости, он был вне всех забот и материальных желаний, была лишь некоторая жалость того его, кто стонал от боли и бился в конвульсиях на политой людской кровью земле. Он смотрел из нейтральной субстанции на себя в трёхмерности и это его завораживало и одновременно отгораживало от того себя, кто был беспомощен, жалок и одинок. Но в нём ещё было то, что есть в человеке – жажда жизни и любви, которую он питал к матери и Леночке, – девочке из мирной жизни. И он определился со стороной. Он решил идти в мир света, в котором родился и жил, в котором радость и невзгоды, боль и нежность, лишения и удачи. Он выбрал мир света с его тайной и страданиями. Он возвратился в боль и в войну за право любить.

Алексей вздрогнул и почувствовал резкую боль в сердце, как будто кто-то вонзил в него кинжал.

– Ишь, как разворотило-то его! – кто-то чётко проговорил из мрака.

– Аж кишки выпотрошило! – ответил другой.

– И этот дохлый. Дохлый! Дох-лый! До-о-о-хлы-ы-ый! – слабым эхом дохнул на Алексея мрак, и тишина.

– Я жив! – прокричал Алексей.

– Погодь, кажись, стонет.

– Кто?

– Кажись тот… а может быть… а… хто их тут разберёт… с кишками развороченными. Померещилось верно.

– Могильщики придут, захоронят. Айда других осматривать, можь кто живой.

Тишина.

– Я жив! – разорвал тишину Алексей.

Безмолвие.

Солдат Вострухин приоткрыл глаза. В трепещущих радужных бликах плавно колыхалось что-то плотное и величественное, но не тревожное, не стремящееся задавить Алексея своей безмерной массой, а доброе и белоснежное. И Алексей, безбоязненно отдавшись этому нежному окружению, почувствовал, как что-то тяжёлое скатывается с его тела и вносит в мир покоя и любви.

Маме
(Рассказ)

«Дорогая моя мама, пишет Вам сын Ваш Елисей из района боевых действий. Сегодня мы первый день как после боя. Письмо моё пишу в радости, что жив и в надежде, ещё долго жить буду, а может, когда и приеду повидаться, в отпуск. Солдат иногда отпускают домой, это называется отпуск, но не всех, а особо отличившихся в боях. Мне ничем особым похвастать нечем, служу как все, хожу в бой, вот и всё.

А неделю назад над нашими позициями показался австрийский аэроплан, я его тогда первый раз увидел… краси-и-ивый, аж жуть, но страшный… говорят, губит шибко, а я даже вовсе и не испугался. А чего его бояться, коли он как стрекоза… малюсенький совсем. Сказывают, что бомбы с него падают, и кто бы мог подумать?!.. Такой маленький, вроде букашки, а бомбы большие кидает. Как они в нём помещаются? диву даюсь. Обманывают, верно, стращают, думают, что я совсем ничего не понимаю. Не могут с него бомбы большие падать. Негде им в букашке помещаться. Ежели бы она как сарай была, тогда конечно, поместились бы, а так… нет… не верю. Мы, когда аэроплан жужжал, колонной шли. Командир сказал, что неприятель близко. Откуда только он всё знает? Ума не приложу! Командир у нас грамотный, хороший, всё знает и догадливый ужас как. А и правда, буквально через полчаса подошли к деревне, не могу писать к какой – военная тайна. В деревне с одной стороны костел, так церковь у них называется, с другой каланча… высоченная… я, когда наверх смотрел, шапка с головы скатилась. Это, правда, уже на следующий день, а сначала, как вошли в деревню, нас с каланчи и с макушки костёла встретил град пуль из пулеметов. Мы все пали… кто куда. Я спрятался за стенкой дома, а кто не успел спрятаться, те остались лежать, некоторые дрыгались, – ранены были, а подойти к ним не было никакой возможности, сильно стреляли сверху. Совсем плохо нам было, побили бы нас всех если бы не наш командир. Уж как он там по своему – по-командирски всё делает, то мне не ведомо, только наши пушки поддали немчуре жару. Первым выстрелом подожгли костел, он моментально запылал, после чего остановилась пальба одного пулемета. Затем снаряды попали в каланчу, после чего остановилась пальба второго пулемета. Когда стихли пулеметы, мы открыли стрельбу по окопам, что рядом с костёлом и каланчой были. Очень сильная завязалась перестрелка. Бой длился с утра до самого вечера, а потом мы бросились в атаку, и сковырнули их из окопов. Ох и шибко же они побежали. Дело к ночи было, мы за ними не стали гнаться, устали. До утра отдыхали, а утром деревню польскую смотрели, своих и немцев убитых хоронили.

Перед деревней и вся деревня были усеяны осколками гранат, трупами, неприятельским оружием, амуницией. И окопы были завалены неприятельскими трупами.

Весь день простояли в деревне, потом снова колонной пошли на запад. Были небольшие стычки с отступающими немцами, но такого боя как в деревне уже не было, не было у нас и убитых, ранены были только пятеро.

А потом снова было большое сражение. Где это было, не имею права писать, военный секрет, только бились мы под высотами со страшно тяжело выговариваемым названием. На горах сплошь был лес, а из немецких окопов по нас строчили пулемёты, стреляли ружья и били пушки. Страшно было наступать, окопы все были из дикого камня, перед ними проволока колючая, как ежи и волчьи ямы. Много было всяких препятствий для наступления.

Три дня мы бились на тех высотах, не прерываясь ни днем, ни ночью.

В первый день пушки били беспрерывно, как с той, так и с нашей стороны. Бомбы сыпались, как град с неба, наполняя воздух грохотом и производя ужасные разрушения. Нас сильно много побило. Легли и так копали окопы. Я сначала для головы ямку выкопал, потом для всего тела, так и зарылся в целый рост. На второй день немецкие пушки стали слабо стрелять, видно, наша артиллерия сильно их побила. Ох и крепко же наши артиллеристы всыпали им в заднее число. Снаряды наши так и ложились на них, так и давали им жару. На третий день неприятельская артиллерия замолчала совсем. Вот тогда мы встали, и дали им прикурить, за всё им дали, – за наших погибших братьев сильно с ними поквитались, всех побили сначала пулями, потом в штыковой атаке.

Вот уже 3 дня не раздеваюсь. Сплю по 2 – 3 часа в сутки, ем, как попало, но, странное дело, чувствую себя бодро и вполне здоровым. Дни здесь стоят теплые, иногда жаркие, а ночи холодные. Сегодня в полдень пришел на позицию дезертир немец, стал на колени, поднял руки кверху и сдался.

– Что хотите, делайте со мной, – сказал, – а воевать сил больше нет.

Отправили его к нам в тыл, а там, знамо куда, в Россию».

На следующий день прилетели немецкие аэропланы и сбросили на русские позиции бомбы. Двадцати трехлетний солдат Смирный был смертельно ранен, через час, не приходя в сознание, умер.