Текст книги "С нами Бог"

Божьим чудом
(Рассказ)

Мерно постукивая на стыках рельс, поезд шёл из Варшавы в Петроград. Стремительно влетали в квадрат окна, пролетали его и скрывались позади рощи и перелески, деревни и полустанки, молниеносно менялся пейзаж, облик сёл и городов, лишь время тянулось неимоверно долго для Корнелия Андреевича Федулова. Оно растягивалось для него как резиновый жгут и даже замедляло ход минутной стрелки карманных часов, на которые он посматривал как на странный механизм, влияющий на ход времени.

– Такое чувство, как будто я живу в застывающем мире, – двадцатый, а может быть и тридцатый раз говорил он себе под нос, беспрестанно вынимая из кармана жилетки часы, открывая их крышку и с удивлением рассматривая циферблат. – Полчаса назад было 16.20, и вот сейчас лишь 16.25.

Корнелий Андреевич поднёс часы к уху.

– Тикают! – пожал плечами и вновь посмотрел на циферблат. – И стрелки кружатся. Чудеса господни!

– Это, уважаемый Корнелий Андреевич, завсегда так бывает, когда куда-то торопишься. А вы, как видно по вас, с большим нетерпением ждёте Петербург… Простите милостиво, никак не могу привыкнуть к новому названию, – Петроград. Звучит как-то убойно, как град шрапнели по городу Петра, – пытаясь завязать разговор с молчаливым попутчиком, проговорил сосед по купе – молодой поручик. – Уверяю вас, появится, обязательно появится наша славная столица. Почитай уже три четверти пути проехали.

– Понимаю, сознанием понимаю, а глаза видят иное. Видят, застряло время и ни в какую не желает идти своим нормальным ходом, – тяжело вздохнув, ответил Федулов, засовывая часы в карман жилета.

Ушедшее время скрыло за улетающими вдаль рельсами железной дороги «прилизанные» польские города Воложин и Белосток, ухоженные белорусские Гродно и Поречье, мрачные литовские Вильна и Безданы, хмурые латвийские Динабург и Режица, впереди славный Петроград. Бойко, извергая чёрный угольный дым из трубы, тянет паровоз пять пассажирских вагонов мимо скособочившихся русских деревень. Уныние и нищета в них, но эта русская действительность сегодня радовала Корнелия Андреевича Федулова более, нежели всё гладенькое чужое, где в тревоге довелось ему прожить первые четыре месяца войны. Саму войну он не видел и имел о ней лишь смутное представление, но когда отголоски её – взрывами снарядов – стали доносились до Варшавы, Федулов решил покинуть Польшу и возвратиться в Петербург, как называл он по-старинке российскую столицу, переименованную в начале Великой войны в Петроград. В Варшаве удерживали неотложные дела, связанные с его научной деятельностью.

– Здесь русский дух, здесь жизнь кипит родная, – наслаждая взор русским ландшафтом, мысленно пропел Корнелий Андреевич, и вдруг неожиданно резко даже для самого себя, тоже мысленно, воскликнул. – Глупец! Потерял столько времени! Машенька, верно, совсем уж извелась, а Настенька… доченька… глазки проплакала, меня… своего непутёвого папеньку дожидаясь, – и горестно, – э-хе-хе! Время, времечко!

Вынув часы из кармана, Федулов открыл их крышку и посмотрел на циферблат.

– 16.28. Всего три минуты, а как будто пролетел целый час. Пожалуй, надо отвлечься от мыслей по дому, иначе можно сойти с ума, – сказал себе Корнелий Андреевич, но тщетно, – мысли о доме и семье не желали затихать в его голове.

Ещё вчера Корнелий Андреевич Федулов гулял по улицам Варшавы, восхищался её великолепием и величественной архитектурой, видел нарядных паночек и их важных маман, и вот уже русская земля. Год назад покинул Корнелий Андреевич Петербург, ещё несколько часов езды на поезде, затем полчаса на извозчике и перед ним предстанет дом, в котором его ждут жена и дочь. Немногим менее восемнадцати часов езды от Варшавы до Петрограда, но как неимоверно долго тянулись тринадцать из них для доктора ботаники Федулова, предстояло вытерпеть ещё четыре часа 40 минут и милый сердцу город, воспетый великими поэтами отечества, предстанет перед ним во всём своём торжественном величии. Петроград будет наслаждать его взгляд прекрасными дворцами, широкими прямыми проспектами и изящными мостами, переброшенными через каналы города, но главное – он увидит милую жену Машеньку и дорогую доченьку Настеньку.

– Поди, уже и папеньку своего забыла, родненькая моя, – взгрустнул Федулов. Что европейская роскошь? Она бледна на фоне скособочившихся хибар родных русских деревень, – думал Корнелий Андреевич и слёзы невольно накатывались на его глаза.

Сегодня нищета русских деревень была ему дороже всех богатств мира. Сегодня он ехал домой из длительного путешествия, растянувшегося на долгий год работы, – восемь месяцев в полях и горах Европы в поисках новых, ранее неведомых науке растений и четыре месяца тревог в Варшаве.

В купе кроме Федулова на своих местах сидели ещё два господина. Напротив, – на лавке у окна сидел тучный мужчина лет сорока – Мишарин Павел Никанорович, представившийся корреспондентом какой-то малотиражной московской газеты. Рядом с Федуловым – ближе к двери расположился поручик артиллерист Борис Владимирович Протасов. Артиллерист возвращался из госпиталя домой в Петроград, был комиссован из армии по причине серьёзного ранения – отсечения осколком разорвавшегося снаряда кисти левой руки. Все трое познакомились сразу после отбытия поезда от станции Варшава, что расположена на Праге (историческом районе польской столицы) на правом берегу Вислы.

– …смотрю в окно и удивляюсь, как же широка Россия матушка! – с гордостью за родину говорил Мишарин.

– И бедна как церковная мышь с её несметными богатствами, – парировал, скривившись, артиллерист.

– Что греха таить, не без этого. Есть у нас ещё к чему руки и голову приложить, да только вот не дают нам покоя завистники, что смотрят на Россию с запада. Всё-то смотрят на нас исподлобья… А вот спрашивается почему, коли мы бедны? Что взять с нас, как вы выразились, уважаемый Борис Владимирович, с церковных мышей?

– Вот я и не возьму в толк, какого рожна они попёрли на Россию, – не унимался поручик. – Деревни у нас дрянь, кругом грязь и нищета. Города, кроме разве что Петербурга и Москвы, в запустении. Заводы, фабрики, да и сельское хозяйство, – махнув рукой, – ни к чёрту! Нет у нас европейской хватки, и не будет! Жили в дерьме, живём и ещё век жить будем… покуда существует царизм.

– Да вы, Борис Владимирович, антимонархист, – удивился Мишарин. – Никогда бы не подумал на офицера, дававшего присягу царю и отечеству.

– Месяц назад я бы и сам не подумал о себе такое. А вот сейчас, извольте, не скрываю этого. К чему, спрашивается, вся эта война?.. Извините, – не дав Мишарину вставить слово открытой ладонью правой руки, продолжил излагать свою мысль поручик, – понимаю я всё. Новые колонии понадобились. А зачем, позвольте вас спросить? – и, не дожидаясь ответа, – если с тем, что имеем, справиться не можем. Невозможно весь мир подмять под себя. К сожалению, монархия… и не только наша, не понимает это. Сколько молодых ребят искалечено, а побито… тысячи, сотни тысяч… и всего-то за каких-то четыре месяца. Попомните, господа, не такие ещё жертвы будут, проснётся, всколыхнётся и взбунтуется Русь. Придёт новый восемьсот двадцать пятый год, тогда не смели царизм, ныне сметут. На сцену выйдут новые патриоты… Вот тогда держитесь…

– Что ж так хмуро и печально, Борис Владимирович? Я другое слышал. Позвольте, – обращаясь с просьбой перевести разговор на другую тему, обратился Мишарин к поручику.

– Извольте, кто ж вам не даёт, уважаемый Павел Никанорович. За хорошим разговором дорога скатертью лежит.

– Вот и прекрасно, любезный Борис Владимирович.

Обменявшись любезностями, Мишарин повёл рассказ.

– В первых числах ноября в некоторых центральных газетах промелькнуло короткое сообщение «Петроградского телеграфного агентства» о том, что, отрезанные в середине сентября три эскадрона нашей кавалерийской дивизии, 19 октября «вынырнули» из лесов Келецкой губернии Привислянского края царства Польского и снова присоединились к нашей наступающей армии.

– И что из этого? – хмыкнул поручик. – Мало ли кто и откуда выныривает во время войны, всех героями не назовёшь. Обязанность наша такая… родину защищать!

– Так-то оно, конечно, так, только дело тут не только в самих героях, а сколько в том, какое они оказывают влияние на человеческие массы. Согласитесь, поднимая в людях патриотизм, они ведут страну к победе.

– Да разве ж я отрицаю роль героизма в поднятии народного духа, уважаемый Павел Никанорович, – примирительно проговорил поручик. – Отнюдь… Извините за полемику. Так что же вы хотели нам рассказать, послушаем с превеликим удовольствием, хотя, честно говоря, сейчас меня мало что может удивить.

– Я находился в Варшаве, – кивнув в знак примирения, продолжил рассказ Мишарин, – когда по ней разнёсся слух, что командир одного из тех эскадронов вместе со своим подразделением находится в городе. Эта весть взволновала меня, и я незамедлительно пустился на его поиски.

Ротмистра Беккера нашёл собирающимся в путь. Представился корреспондентом губернской газеты и пристал к нему с просьбой – поделиться своими переживаниями во время пятинедельных скитаний по тылам германской армии.

На мою просьбу ротмистр беспомощно развёл руками, и я увидел, что в его глазах промелькнуло самое откровенное уныние.

– Если рассказывать всё подробно, то на это уйдёт полдня и материала наберётся на объёмный том, а я, к сожалению, не имею достаточно времени.

– Да-да, конечно, понимаю, – ответил я. – Но и вы поймите меня. Россия должна знать своих героев. Я могу следовать с вами некоторое время.

Ротмистр с улыбкой посмотрел на меня и проговорил

– Верхом?.. Но у вас, насколько я вижу, нет ездовой лошади, а у меня нет свободной.

– Да, конечно, но, может быть, вы найдёте хотя бы полчаса. На чём же, если не на примерах героев должно воспитываться подрастающее поколение!?

Ротмистр призадумался.

– Согласен, только во мне ничего геройского нет. Я выполнял свой воинский долг, а вот рассказать о настоящих героях, пожалуй, расскажу…

Заинтересовавшись разговором своих попутчиков, Федулов отвлёкся от своих мыслей и прислушался. Вскоре он с интересом слушал рассказчика, бурно и эмоционально повествующего о необычном случае на войне, услышанном от главного действующего лица тех боевых событий, – ротмистра Беккера.

– Прежде всего, объясните, каким образом случилось, что ваш эскадрон, как разведочный, не заметил, что остался за боевой линией наступающей неприятельской армии? – обрадовавшись, что всё так просто и быстро решилось, спросил я ротмистра.

– Ну, батенька, это почти как допрос, – улыбнулся эскадронный командир. – Ну, что уж тут поделать, коль согласился на беседу с вами, скажу, нужно знать воинский устав, чтобы понять, пока не получен приказ прекратить разведку и присоединиться к своему полку, ни я, ни кто другой на моём месте не решился бы нарушить свой воинский долг. Я ведь не знаю, что делается в нашей армии за моей спиной. Не знаю также, что происходит в это время на неприятельских флангах… А, может быть, как раз моё присутствие в непосредственной близости к неприятелю является стратегическим маневром, или, наконец, явилась необходимость пожертвовать нашим эскадроном, чтобы выиграть во времени!?..

– Вокруг рассказчика собралась группа солдат и офицеров. Многие из них неоднократно слышали эту историю, но и сейчас они не могли пройти мимо. Уж очень она была необычна. Вместе с рассказчиком мы с напряжённым вниманием переживали каждый эпизод похода эскадрона по тылам врага, – радовались и тревожились.

– На моё последнее донесение, – продолжал ротмистр, – что в районе Сломники—Мехов замечено усиленное движение неприятельских колонн, я получил приказ – разведку не прекращать, вести её энергично.

Наконец, вижу, чем дальше, тем глубже забираюсь в самую гущу вражеских войск. По шоссе тянулись обозы, парки, артиллерия… Решаю ещё раз послать гонца, но уже пешком. Выбрал самого надёжного из своих гусар, – поляка Облама.

По пути к нашим, с Обламом случилось приключение, значительно его задержавшее.

Измученный долгой ходьбой по буеракам, взгоркам, перелескам, – отдалились-то мы довольно-таки на значительное расстояние от нашего полка, – повстречал он какого-то крестьянина и попросил его подвести, насколько даёт возможность, к линии фронта. Тот не отказал.

На беду – при пересечении шоссейной дороги – им встретился немецкий обоз. Пришлось Обламу растянуться на дне воза. Мужик закрыл его соломой и со спокойным видом продолжил путь. Немцы, однако, заметили чужую подводу, и один из пруссаков подошёл к возу, уселся на солому и приказал не сворачивать с шоссе, – ехать по пути обоза. Так и ехали, – Облама под соломой, а немец, ничего не подозревая, на нём… долго так ехали.

Из объяснений Обламы скажу, подумал он, что в самый немецкий штаб приедет… Стал соображать, как вывернуться из такого положения.

Через некоторое время услышал:

– К реке подъезжаем, по мосту пойдём, – проговорил крестьянин.

Немец что-то ответил ему на своём языке.

– Не понимаю, господин немец, – проговорил крестьянин, – по мосту говорю, пойдём.

Услышал эти слова Облама и, недолго думая, выскочил из-под соломы. Немец с перепугу даже перевернулся. Гусар прикладом его по голове, а сам сбросил шинель да через перила в реку. Пока к телеге подбегала обозная прислуга, Облама был уже далеко от берега и уносился течением за изгиб реки. Перепуганный мужик, сообразив, что немцы не оставят его в покое – расстреляют, улепётывал во весь дух в ближайший лес.

Вылез Облама на противоположный берег, мокрый, как курица, добрался до ближайшей деревни, встретил добродушных поляков и те дали ему крестьянскую одежду. Переоделся и только к лесу стал подходить, как навстречу ему немецкий разъезд – искал русского солдата, – его. Облама, разумеется, направил разъезд, в обратном направлении, – в немецкий тыл, а сам, дай Бог ноги, в лес и в сторону своего фронта. Помыкался, но всё-таки добрался до нашего полка и доставил моё донесение в штаб. А в это время мой эскадрон уже «нащупали» австрийцы, и я, волей неволей, вынужден был переменить стоянку. Решил продвигаться в Хробежские леса.

Только тронулись из леса, и вышли на опушку, глядь – за речкой верстах в трёх от берега идёт австрийская конница. Не желая бесцельного боя, я повернул эскадрон на север и двинулся к шоссе, приказав арьергарду наблюдать за кавалерией врага. Подошли к противоположной опушке, вижу – по шоссе тянется обоз. Вынуждены были задержаться в лесу, пропустить его. В это время прискакало моё прикрытие – арьергард и докладывает:

– Конница перешла реку вброд и движется по направлению к нам. Тут уже медлить нельзя, – надо атаковать обоз. Выпорхнули мои молодцы из лесу и марш-марш на обоз. Трудно вам передать ту суматоху, какая поднялась в обозе…

Вся обозная прислуга побросала оружие и кинулась на колени с мольбой о пощаде. Лошади метались в разные стороны, опрокидывая возы и двуколки в канавы, но больше всего были жалки и растеряны несчастные галицийские мужики-возчики, реквизированные немцами возле Кракова.

Рубить их, конечно, у нас не поднялась рука, только мной было им приказано немедленно ломать у телег колёса, рвать на лошадях упряжь и выбрасывать в ближайшее болото все патроны и амуницию, – всё, что вёз обоз. Надо было видеть, с какой лихорадочной поспешностью всё это ими исполнялось.

Однако, замечаю, что пехота, прикрывавшая предыдущий обоз, уже рассыпается цепью и открывает по нас огонь. Бросаем обоз, сворачиваем с шоссе, нет смысла губить понапрасну моих людей, и направляемся к ближайшему лесу. В это время от неприятельской цепи отделяется всадник на серой лошади, скачет за нашим эскадроном и машет руками. Выйдя из-под обстрела, останавливаю эскадрон и жду, чем эта история кончится.

Скакавший к нам всадник оказался австрийским офицером. Подъезжает к нам шагов на пятьдесят и вдруг выхватывает револьвер и начинает палить… Разумеется, в следующую минуту его уже не было в живых, но такая озверелось наших врагов усилила нашу бдительность.

По пути мы везде срывали телефонные провода, прежде всего из предосторожности, чтобы враг не знал о нашем передвижении и приближении к тому или иному участку местности.

В одном месте послал взвод оборвать проволоку полевого телеграфа. Возле шоссе, прикреплённая к высоким телеграфным столбам, она была протянута поверху. Столбы гладкие, осклизлые, гусары никак не могли взобраться на них. В дубняке двое крестьян рубили дрова, увидели, что гусары не могут справиться со столбами, подбежали и в одну минуту срубленные столбы повалились на землю с обрывками проводов.

Часто натыкаясь на обозы, пехоту, кавалерию, добрались мы, наконец, до Хробежского леса. Крестьяне провели нас в самое укромное место и о всяком приближении неприятеля немедленно предупреждали.

Как-то под вечер, один из «гаевых» – лесников, сообщает мне, что по деревне бродит какой-то австрияк, видимо шпион, так как беспрестанно расспрашивает жителей, где скрывается русский отряд конницы. Я велел доставить этого шпиона к нам в лес. К моему изумлению и радости, в приведённом «шпионе» я узнал моего гусара Облама. Оказывается, он уже четвёртый день следует за нами по пятам.

Узнав у него о разрешении пробиваться к своей дивизии, у меня отлегло от сердца. Но тут передо мной ясно предстала вся невыполнимость этой задачи, у нас не было денег, чтобы кормить эскадрон, и патроны были на исходе. Люди были голодны, а лошади от непрерывных тяжёлых переходов измотались и не смогли бы выдержать очередной долгий переход по горам и лесам. Собрал я на лужайке весь эскадрон и обратился к моим гусарам с такими словами:

– Братцы! Выяснилось, что мы отрезаны от нашей дивизии наступающей неприятельской армией. Положение наше отчаянное. Только Божьим чудом можем спастись… Поэтому, у кого нет твёрдости в душе, тот оставайся тут, авось с крестьянской помощью как-нибудь с голоду не помрёте и дождётесь возвращения наших войск, а кто готов на всё, тот выберет лучших лошадей и попробует пробиться вместе со мной до Ивангорода.

Обступили меня кругом гусары и чуть не со слезами на глазах начали упрашивать не оставлять никого. Если умирать, – говорят, – так уж всем разом!

Делать нечего, – всем, так всем!

Решил идти на северо-восток с переправой возле Топорова через речку Нилу. Накормили лошадей и двинулись в путь.

В Топорово подошли к помещичьей усадьбе. В усадьбе свершился переполох.

– Есус коханный, – всплёскивает руками встревоженная помещица. – Куда же это вы, господин ротмистр, выехали? Ведь кругом тут видимо-невидимо пруссаков!..

Успокоил я помещицу, попросил найти мне какого-нибудь крестьянина, чтобы мог указать брод через Нилу.

Пока разыскивали проводника, меня угостили прекрасным обедом, да и людей накормили досыта. Выхожу во двор, гусары подходят ко мне и таинственно докладывают:

– Вашескородие, извольте посмотреть, – как ихняя барышня дозор держит!

Смотрю, а на вышке сарая мелькает синий жакет одной из дочерей помещика. Милая девушка так беспокоилась о нашей безопасности, что забралась на вышку и наблюдала за окрестностями. Хотя, думается мне, не менее заботилась и о безопасности своей семьи. Ясно дело, что с ними было бы, явись в усадьбу немцы.

Вечером я осмотрел в бинокль берега реки. Увидел, что по обоим берегам один возле другого, как жемчужины на песке, сторожевые огни. Значит, незаметно пробраться и думать нечего. Решил дождаться утра.

В сумерках тихо прошли деревню. С рассветом решил, улучив момент, пробиться силой на противоположный берег, но прежде скомандовал – «На молитву!»

Признаюсь господа, – окинув взглядом собравшихся вокруг товарищей, проговорил ротмистр, – я никогда в жизни не молился так горячо, как тогда. Гусары тоже пели молитву Господню от глубины души. Вскоре возле нас на площади собралась толпа крестьян; настроение передалось и им. Женщины всхлипывали и молились вместе с нами. Такой минуты передать нельзя никакими словами, – её надо пережить.

Вообще, я не из числа верующих в чудеса, но глубоко убеждён, что в тот раз случилось чудо… Стоял ясный солнечный день, но как только мы закончили молитву, небо затянулось тучами и хлынул такой ливень, что в пятидесяти шагах ничего не было видно. Я до сих пор не могу понять, как мы перешли брод под самым носом врага без единого выстрела и без сабельного удара.

Вскоре вошли в перелесок, проскочили его и тотчас наткнулись на австрийский обоз. Прикрывавшие обоз две роты сейчас же рассыпались цепью и открыли по нас огонь. Изменив направление движения, мы галопом пошли в лес. Пули свистели мимо ушей, но минут через пять мы доскакали до укрытия без малейшей царапины. Эта удача ещё больше подняла в нас бодрость и веру в успех принятого решения.

К вечеру мы подъехали к урочищу Сераги, где я решил дать отдых эскадрону у дома лесничего.

Лесной домик был похож на блокгауз, как его описывает Майн Рид в северо-американских приключениях. Обнесённый со всех сторон крепким высоким забором, с колючей проволокой наверху, он представлял собой маленькую крепость.

На наши осторожные стуки по калитке ворот в заборе отозвалась собака, но из дому никто не выходил. После долгих и настойчивых ударов предположили, что дом пуст и принялись, было, сшибать ворота с петель, как вдруг открылась калитка, и в проёме её показалось испуганное лицо лесничего. Увидев нас, он стал умолять не устраивать у него постоя, так как в соседней деревне стоят австрийцы, которые под страхом расстрела приказали не принимать у себя ни одного русского.

Я не знал, что предпринять, мои люди устали и были голодны, а лошади выбились из сил.

В лесу на сырых листьях – смерть как не хотелось ночевать; с другой стороны, не хотелось заставлять лесничего дать нам приют силой. Выручила жена лесничего, которая оказалась храбрее своего супруга. Она стала убеждать его, что, в сущности, австрийцы, если узнают о нашем постое у них, не смогут предъявить претензий за то, что целый отряд русских силой занял их дом.

– Только вы, господин офицер, разрешите нам с детьми уйти в погреб, – просительно обратилась ко мне лесничиха.

– Помилуйте, сударыня, зачем вам это? – изумился я.

– Да ведь сейчас начнётся война!.. И ежели будет, какая беда, мы скажем, что вы нас туда бросили. Так будет нам безопаснее… австрийцы непредсказуемы.

– Ручаюсь вам, что за всю ночь вы не услышите ни одного выстрела, а ранним утром мы двинемся дальше. Кроме того, я не могу ответить на ваше гостеприимство такой бесчеловечностью, как помещение вас с детьми в сыром холодном погребе.

Однако мои обещания о спокойной ночи не оправдались, и виновником этого оказался всё тот же трус лесничий. Хотя, если вдуматься, он беспокоился о семье.

Когда в доме всё успокоилось, ему вдруг вздумалось отнести объездчику на сохранение свой браунинг. Не сказав мне ни слова, он вышел из дому и стал осторожно пробираться по лесу. Разумеется, напоролся на мои секреты.

Среди глубокой ночной тишины затрещали выстрелы, засветились огни, мои гусары бросились к лошадям, – словом, началась суматоха.

Перепуганная женщина, как была в одной рубашке, кинулась к погребу, но в общей панике не могла найти выхода и забилась в истерике.

С револьвером в руке я выбежал во двор, и тут предо мной предстал бледный как воск, трясущийся от страха лесничий, которого держали часовые. Его чудом не задели пули. Всё окончилось благополучно, но ночь была испорчена. Кроме того, меня вконец разозлил глупый лесничий, пристал с просьбой – разрешить ему после нашего отъезда сообщить австрийцам о нашей ночёвке, иначе, мол, его повесят.

– Хорошо, – согласился я, – охотно разрешаю и даже сам напишу начальнику австрийского отряда оправдательное письмо.

Удостоверившись, что лесничий не знает немецкого языка, я решил в отместку за нарушенный покой ночи подшутить над ним и, уезжая, действительно написал по-немецки записку, следующего содержания:

«Почтенный враг! Из уважения оружия к оружию, думаю, что вы не станете наказывать лесничего, доставившего вам это письмо, за то, что мы силой воспользовались его жилищем для ночлега. Но за то, что у него нет и капли гражданского мужества, не откажите дать ему хорошую затрещину. Надеюсь, что наши дети поймут всю пагубность войн и станут друзьями. Ваш нынешний враг».

Впоследствии я имел возможность убедиться, что лесничий и его семья нисколько не пострадали. Каково же было действие моей записки относительно самого лесника, мне не удалось узнать.

Мы уже скитались восьмой день.

Как-то крестьяне сообщили мне, что в соседнем лесу тоже скрывается русский отряд. Я не мог даже предположить, что ещё какая-то воинская часть может быть отрезанной от наших войск. С огромной предосторожностью отправил одного гусара выяснить, так ли это, передав через крестьянина, чтобы и с их стороны вышел один человек для переговоров.

Радости нашей не было границ, когда оказалось, что мы встретились с двумя эскадронами Н-ского и М-ского гусарских полков.

Таким образом, у нас составился довольно-таки внушительный подвижный отряд с одиннадцатью офицерами. Правда, ни патронов, ни денег, ни у кого из нас не оказалось.

Собрали военный совет и решили на нём пробиваться до Поланца, а там переправиться через Вислу.

Посланный на разведку офицерский разъезд констатировал, что правый берег Вислы у Поланца занят немецкими войсками и вдоль реки тянутся густые неприятельские колонны в сторону фронта.

Среди крестьян шли разговоры, что Ивангород пал, Варшава занята немцами, русские войска будто бы оттянуты из Галиции, и немцы продвигаются по линии крепостей Ковно—Гродно—Брест, где и намерены зимовать. Нападая на обозы, мы находили в них полушубки и тёплые вещи, но в нас не зарождалась мысль в правдивость тех слов. Мы знали, что австрийцы и немцы мастера распускать слухи, – давать ложную информацию населению с целью привлечения его на свою сторону.

Добыв необходимые сведения, мы поняли, что пробиться на восток не представляется никакой возможности. Решили повернуть на запад с целью «наведения порядка» в неприятельском стане, – уничтожать обозы, громить мелкие группы врага, рушить связь, наводить панику. Сказали себе: «Если придётся погибнуть, то отдадим жизнь как можно дороже».

Уничтожая врага, в плен никого не брали, понятно, что такой возможности у нас не было, и разбегавшуюся обозную прислугу не догоняли, давали возможность уйти и разнести повсюду весть, что в тылах «орудует» крупная русская кавалерия. Так с боями мы продвигались в окрестности города Кельце, что в 170 километрах к югу от Варшавы.

Шла четвёртая неделя наших блужданий. В течение этого времени нам редко приходилось провести ночь под крышей, в тёплом сухом месте, но мы не растеряли наш боевой дух, крепко били врага с минимальными потерями для нас. Спали, где придётся, порой в седле, пропитались потом и покрылись грязью, что противно было прикоснуться к себе самому.

Теперь становится смешно, как вспомню картинку, когда стоишь, бывало, в крестьянской хате возле печи буквально в костюме Адама, а сердобольная крестьянка тут же стирает единственную пару моего белья и просушивает его потом перед печкой.

В Долешицких лесах нам пришлось пережить серьёзное испытание.

Обозлённые постоянной тревогой, немцы решили нас изловить, во что бы то ни стало. Получив сведения, что мы укрываемся в Долешицком лесу, послали туда батальон пехоты и три эскадрона.

Вот храню немецкое послание, – ротмистр достал из кармана полулист бумаги и показал его мне. – Получил, правда, уже в то время, когда мы были вне всякой опасности. На одной стороне написано по-немецки, на другой по-русски:

«Командиру разбитой русской кавалерии в окрестностях Недзялки. – Это в 50 верстах на восток от Варшавы уточнил ротмистр. – Вы остались со всех сторон окружены, нам же приказано взять вас живыми или мёртвыми. Уверяем вас, что не уйдёте. Мы же не желаем напрасно проливать кровь столь храбрых противников. Если вы добровольно положите оружие, то мы ручаемся вам честным офицерским словом, что не только с вами, – господами офицерами, но и с рядовыми, будет поступлено наиболее гуманно. Ручаемся вам, что даже сами посвидетельствуем о вашей храбрости. Ожидаем парламентёра с вашей стороны с настоящим объявлением и белым флагом, который пусть явится к наиболее близко расположенному отряду наших войск.

Дня 12 октября, 1914 года.

Настоящее объявление передано войтам гмин, чтобы при первой встрече с русскими войсками было им непременно вручено».

Что значило «войтам гмин» мне не было понятно, а вот предупредили нас об этом крестьяне. Мы решили проскочить в близлежащие Святокрестовские лесистые горы, но немцы уже успели окружить Долешицкий лес и всё более и более стягивали кольцо. Казалось, выхода нам не было… Но, уж вероятно, не суждено нам было умереть! Захватили мы австрийский передовой разъезд из пяти человек, при обыске у вахмистра среди документов был найден подробный план облавы, с указанием расположения войск в лесу. Этого нам только было и надо! В тот же вечер в Долешинском лесу и духа нашего не было, а на другой день с высокой горы святой Екатерины мы любовались происходившей в долине облавой на нас, которых там уже не было.

Как ни удобна была для нас позиция в Святокрестовских горах, но голые скалы не давали корму лошадям, и мы решили перебазироваться к Бодзентину.

В Бодзентинском лесу нас ждал новый сюрприз. Возле сторожки лесника Антона Перуни мы наткнулись на остатки одной из казачьих сотен атамана Казаки, которые, совершенно акклиматизировавшись в этой местности, устроили себе громадную землянку, ходили на охоту, в поле с крестьянами копали картошку и защищали жителей Бодзентина от мародёров.

Один раз, четыре отбившихся от армии австрийца решили поживиться за счёт бодзентинских крестьян и наложили на них «контрибуцию» по пяти рублей с человека. Узнав об этом, казаки поспешили на помощь. Австрийцы, к тому времени успевшие собрать 380 рублей, были загнаны в одну из изб и там перестреляны.

В Бодзентинском лесу, совершая набеги на врага, мы сидели до самого нашего освобождения. Всё это время нам помогали крестьяне, делились с нами хлебом, картофелем и рыбой.

Когда о нашем пребывании в лесу узнали соседние помещики господа Скорупский и Пневский, они выказали к нам самое трогательное внимание. Кроме того, под страхом быть замеченными немцами, присылали нам в лес возами фураж для лошадей, а госпожа Пневская присылала для нас, – офицеров, ежедневно готовый обед, даже столовую посуду и скатерть.

Наконец, стали приноситься радостные вести об отступлении немцев. Потянулись обозы, загремела по шоссе артиллерия, а вскоре вдали, сначала неясно, потом слышнее, как желанные громовые раскаты освежающей грозы, загрохотали и наши русские пушки. Всё ближе, ближе, ближе…