Текст книги "Философия науки Гастона Башляра"

Критика представления о «влиянии»

Кангилем указывает ряд конкретных моментов, из-за которых традиционная континуалистская историография науки для него неприемлема. Одним из таких моментов служит понятие «влияние». Критическое отношение к этому часто некритически применяемому понятию высказывали многие историки науки и философы. Назовем хотя бы А. Койре и М. Фуко. Койре в своей книге «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (29) подчеркивал односторонность этого понятия, как если бы тот ученый, о влиянии на которого идет речь у историков, сам не был активной личностью и не выбирал того, кто и как может на него влиять. Мы бы пошли еще дальше и сказали, что гораздо более продуктивным является понятие мысленного диалога, в котором анализируемый мыслитель выступает не как пассивный объект внешних «влияний», а как соучастник творческого спора с другими мыслителями, затрагивающими его проблематику.

Развернутую критику понятия влияния и построение целой методологии исторического познания, основанного на дисконтинуальном подходе, мы находим в работе Фуко «Археология знания» (24). Несомненно, в том, что касается понятий влияния и научной идеологии, Фуко мог «повлиять» на Кангилема. Но опять-таки нам важно установить лабораторию мысли, а не механическую схему односторонних влияний. Кангилем деформирует многие понятия Фуко, особенно, когда речь идет об анализе конкретных исторических ситуаций[132]132
  См., напр., предисловие к кн. «Идеология и рациональность в истории наук о жизни» (16, с. 10).


[Закрыть], но в общих чертах его критика понятия «влияние» совпадает с позицией Фуко.

Критическое обсуждение понятия влияния носит у Кангилема конкретно-исторический характер. Как пример традиционного историко-научного штампа он приводит расхожее мнение о влиянии Мальтуса на создание дарвиновской теории естественного отбора. Оспаривая этот распространенней тезис, Кангилем ссылается на исследование своего бывшего сотрудника Камилла Лиможа (впоследствии директора Института истории и политики науки при университете Монреаля), который, опираясь на неизданные документы Чарльза Дарвина, показал, что никакого привилегированного отношения к тем авторам, у которых ученый должен был бы найти прямую поддержку своим взглядам, в данном случае не было. И вместо понятия влияния на первый план в исследовании Лиможа выступил разрыв между новой естественной историей и прежней, причем линия этого разрыва проходит между понятием адаптации, основанным на представлении о случайном изменении, и старым его содержанием (16, с. 19).

Таким образом, мы видим, что место «влияния» в новом историографическом подходе, поддерживаемом и разрабатываемом Кангилемом, занимает понятие «разрыва». «Влияние» предполагает однородность «поля» роста знания. Но более углубленный историзм, ориентированный на диалектический характер исторического процесса, видит в нем не только простую филиацию, или однолинейную преемственность, но и «разрыв», смену линий развития, возникновение новых точек роста.

Проблема «рекуррентной истории»

Понятие разрыва связано и с другими центральными понятиями эпистемологии Башляра – рекурсии и «рекуррентной истории». У Башляра история знания рассматривается как история истины, а поэтому она предполагает критическую оценку сделанного в науке в прошлом с точки зрения современного уровня науки. Прошлое современной науки именно потому, что это научное прошлое, само подлежит критической оценке. Оно может и должно исправляться и очищаться. По мнению Кангилема, однако, «рекуррентная история» вовсе не есть «систематическое, как бы механическое применение» современной стандартной нормы научности к прошлому, называемое презентизмом или нормативизмом (16, с. 21). Такой подход, указывает Кангилем, был развит не Башляром, а Дж. Кларком (19). Он основывается на допущении абсолютно истинных значений современных норм научности и рациональности, а фактически – на абсолютизации и превращении в догму современной философии и теории науки. Для Кларка, абсолютизирующего аналитическую философию науки, одна модель научного познания объявляется верной для всех времен, и поэтому теории прошлого рассматриваются просто как логически незрелые.

«Рекуррентное высвечивание» прошлого «лучом», отбрасываемым современной научно-эпистемологической рефлексией, как подчеркивает Кангилем, служит для того, чтобы критически выверять сложившиеся историографические описания и препятствовать образованию историком ложных связей преемственности, когда совпадение терминов принимается за тождество понятий.

Таким образом, идеи разрыва и рекуррентной истории тесно связаны. В конце концов, сама история разрывов разрывна, так как историографическая «карта разрывов» не создается раз и навсегда, а должна все время перестраиваться – развитие науки как бы непрерывно проливает на прошлое свет, меняющий всю картину. В связи с этим Кангилем подчеркивает в позиции Башляра не его «модернизм», а, напротив, историзм, который сохраняется и при известной дозе модернизма. Он справедливо считает, что этот, можно сказать, «мягкий модернизм» отличается от применения к истории стандартной модели научной теории, существующей, например, в аналитической философии науки, и от других «нормативных» подходов. Башляр отождествлял теорию и математику, для него математические структуры имели глубокое предметное содержание. А в самой математике, говорит Кангилем, «нет нормы, а есть только нормированное» (16, с. 23). По Башляру, в интепретации Кангилема, разум нормализует познание, хотя и не имеет, возможно, фиксированных эксплицитно, неизменных норм, так как, скажем мы, его предельной «нормой» является сам предмет познания. И в этом – отличие позиций Башляра и Кангилема от куновской концепции «нормальной науки». Так видит «рекуррентную историю» Башляра Кангилем. Однако, на наш взгляд, он сближает башляровскую концепцию со своей собственной.

Действительно, подчеркивая отличие концепции рекуррентной истории Башляра от явно антиисторических грубо нормативистских и презентистских подходов в манере Дж. Кларка, Кангилем смягчает позицию своего учителя, делая ее более приемлемой для современных историков, порывающих с презентистским нормативизмом и модернизмом. Дело в том, что у Башляра есть четкая концепция научного знания и научной рациональности, согласно которой рациональность (научность) находится в прямой зависимости от математизации знания. Математика – эпистемологический идеал Башляра, и он вполне мог бы сказать вместе с Кантом, что в знании столько научности, сколько в нем математики. В канон таким образом понимаемого рационализма, по Башляру, входят чистота и специализация теоретической конструкции, количественный анализ и точность измерения, техническое оснащение эксперимента, исчезновение из науки «общих мест» философии и таких методов, как, например, аналогия и т. п. Весь вопрос, однако, в том, действительно ли каноны современной рациональности абсолютны и внеисторичны. Дело в том, что водоразделы и линии борьбы «рационализма» с «иррационализмом» могут менять свою «географию» и структуру как с ростом научных знаний, так и с развитием философской рефлексии. Историческую подвижность этих оппозиций признает и Башляр, хотя в своих конкретно-исторических исследованиях он всегда точно и однозначно фиксирует «прогрессивное» и «регрессивное», историю «устаревшую» и историю «санкционированную».

Разрыв и преемственность

Проблема разрыва в истории науки неотделима от проблемы связи и сочетания разрывов и преемственности. «В одной и той же теоретической структуре, – говорит Кангилем, – могут содержаться совершенно новые нити вместе с нитями прежних текстур» (16, с. 25). В качестве примера такого сосуществования разрыва и преемственности Кангилем приводит творчество Галилея, блестяще проанализированное в известных работах Александра Койре (3; 30; 31; 32). Но, спрашивает Кангилем, не преувеличил ли Койре глубину разрыва Галилея с аристотелизмом? И не показал ли со всей убедительностью Лудовико Джеймонат, что Койре тщательно убрал из своей интерпретации Галилея все, что Галилей сохранил от аристотелевской традиции (26)?

Разрыв, по Кангилему, нельзя понимать вульгарно, как антитезу истории, как пресечение ее течения. Напротив, в разрыве реализуются глубокие потенции подлинной истории – диалектической и творческой, разрывы приоткрывают направленность исторического процесса, роста знания, показывая в то же время, что история не является раз и навсегда заданной. Кангилем рисует образ истории науки как сложного переплетения инноваций и преемственности. Только оба этих фактора в их взаимодействии определяют уникальное лицо историко-эпистемологического события. Кангилем подчеркивает эту уникальность на примере анализа «случая Менделя». Понимание открытия Meнделя приходит в науку с опозданием на тридцать лет. Хотя дарвинизм, подчеркивает Кангилем, очень нуждался в поддержке со стороны генетики, но дарвинисты не поняли Менделя (16, с. 109). Ни одна из обычных методологических категорий истории науки не подходит к ситуации Менделя. Действительно, о�н��н�е��я�в�л�я�е�т�с�я��п�р�е�д�ш�е�с�т�в�е�н�-�ником генетики, так как «предшественник, несомненно, находится впереди своих современников, но останавливается перед тем участком пути, который будет пройден другими после него. Мендель же прошел весь этот путь» (16, с. 109–110). Но Мендель и не основоположник новой науки, так как «основоположник не может быть неизвестным для тех, кто возводит здание науки на воздвигнутом им фундаменте» (18, с. 110). У историков науки просто нет стандартной категории для описания такого случая. Эволюционисты принимали теорию наследственности Менделя «за искаженную и запоздавшую форму фиксизма» (16, с. 113). Разные науки о жизни, заключает Кангилем, не развиваются синхронно и в гармонической взаимосвязи и не только поддерживают, но порой и тормозят развитие друг друга.

Тормозящие эффекты, как и потенции роста знания, связаны с взаимодействиями различных дисциплин и направлений между собой, а также с воздействиями на них со стороны философии, идеологии и т. д. Так, Кангилем считает, что галилео-ньютоновская революция в механике затормозила дарвиновскую революцию в биологии: «Революция в космологии не приводит с необходимостью к аналогичной революции в биологии. История наук должна сделать нас более внимательными к тому факту, что научные открытия в определенной области явлений могут играть, в силу их возможной деградации и превращения в идеологии, роль препятствий для теоретической работы, которая ведется в другой области» (16, с. 102). Ньютоновская концепция содержала, в частности, значительный идеологический момент, присутствующий в характерной для нее провиденциалистской установке, тормозящей развитие эволюционной биологии. Эта несгармонизированность смежных или близких наук тоже входит в образ развития науки у Кангилема.

Критика «вируса предшественника»

Одним из важных практических следствий эпистемологии разрывов в истории науки является борьба с «вирусом предшественника». Если бы для всего и всегда были предшественники, то история просто бы исчезла, была подменена преформизмом.

«Склонность искать, находить и прославлять предшественников, – говорит Кангилем, – есть самый ясный симптом неспособности к эпистемологическому критицизму. Прежде чем стыковать два пробега мысли в одну линию, нужно убедиться, что речь действительно идет об одном и том же пути» (15, с. 21).

В методологической концепции «предшественников» предшественник – это мыслитель или ученый, которого историк извлекает из его социокультурного и интеллектуального контекста и переносит в иной контекст. Тем самым предполагается, что «понятия, концепции, рассуждения, умозрения и эксперименты можно свободно переставлять и перемещать в интеллектуальном пространстве, в котором обратимость отношений была бы получена благодаря забвению исторического аспекта рассматриваемого объекта» (15, с. 91). При установке на поиск предшественников необратимое время истории делается обратимым, а тем самым устраняется сама история. «Когда Дютан пишет, – говорит Кангилем, – что Гиппократ знал кровообращение, что система Коперника была у древних, то невольно улыбаешься, ибо он забыл, чем Гарвей обязан анатомии Возрождения и использованию механических моделей, забыл, что оригинальность Коперника состояла в том, чтобы найти математическую возможность описания движения Земли. И нужно также смеяться над теми, кто приветствует Реомюра и Мопертюи как предшественников Менделя, не замечая, что проблема, которую поставил Мендель, была специфически менделевской, и что он ее разрешил, выдвинув совершенно новое, беспрецедентное понятие, а именно, понятие независимого наследственного признака» (15, с. 22). Только конкретное историческое исследование должно выявить и установить тождество значений основных понятий и концептуальных систем, и лишь после этого можно будет говорить о действительных предшественниках. В противном случае такой подход оказывается искусственным, произвольным и неадекватным подлинным задачам и целям истории науки. Методология «предшественников» фактически подменяет исторический ряд и историческое время произвольным логическим рядом и фиктивным логическим временем. Тем самым «историю науки строят по образу самой науки, объект истории науки моделируют по примеру объекта науки и создают артефакт, фальшивый исторический объект, называемый предшественником» (15, с. 22). «Предшественник» – это искусственное создание некритически мыслящих историков, а не реальный агент прогресса науки. И Кангилем солидаризуется с А. Койре, согласно которому рассмотрение мыслителя как непременного предшественника кого-то другого есть «лучший способ помешать его пониманию» (31, с. 79).

Понятие «научной идеологии»

В тесной связи с дисконтинуалистской эпистемологией Кангилема находится введенное им вслед за Л. Альтюссером и М. Фуко[133]133
  Это понятие вводится Кангилемом в 1967–1968 гг. причем влияние названных философов он отмечает сам (16, с. 9).


[Закрыть] понятие «научной идеологии». Сам Кангилем не рассматривает введение этого понятия как разрыв с идеями своего учителя Башляра. Скорее для него это способ «осовременить» их, сделать более динамичными и «свежими» (16, с. 9). Можно показать связь этого понятия с основными понятиями концепции Башляра. Действительно, что же такое «научная идеология»? Прежде всего, этот термин нужно представлять не изолированно, а вместе с дополнительным по отношению к нему понятием «научной рациональности». У Башляра динамика основных эпистемологических понятий характеризовалась оппозициями: рационализм – иррационализм, истина – заблуждение, устаревшее – санкционированное и т. д. Кангилем, вводя в методологию истории науки понятие «научной идеологии», дополняет эти бинарные оппозиции промежуточными звеньями. По Кангилему, «научная идеология» – это и не рационально-научное образование, но и не чистый иррационализм. Это не заблуждение или предрассудок, но и не наука (16, с. 39). Это не анти-наука, скорее, род не-науки, но находящейся в русле истории познания, истории роста научного знания. Типичным примером «научной идеологии», по Кангилему, является атомизм, античными основоположниками его считавшийся наукой, хотя на самом деле он был натурфилософским учением. Поэтому можно сказать, что, согласно Кангилему, «научная идеология» частично отвечает требованиям научности, а частично – нет. Действительно, что касается связи с опытом и экспериментом, то атомизм древних не был наукой. Но он не был и незнанием, предрассудком или чистым заблуждением. Для историка особенно важно, что между «научной идеологией» и наукой существует не столько связь и позитивная преемственность, сколько разрыв в подходах и способах мышления. Именно поэтому понятие «научной идеологии» вплетается в эпистемологию разрывов и вместе с нею составляет ядро методологии истории науки по Кангилему.

Для историка науки большой интерес представляет анализ отношений «научной идеологии» и науки, возникновения «научной идеологии» и ее преодоления. Кстати, о том, что данное теоретическое представление было идеологией, узнается только после того, как оно исчезает в качестве плохо обоснованного научного знания, проявляясь тем самым как идеология (16, с. 41). Иногда подобная идеология дает название научным направлениям (как, например, «атомизм», являвшийся сначала идеологией), иногда же, наоборот, наука задним числом дает название «научным идеологиям» (например, «идеология наследственности»). Кангилем подробно исследует как пример «научной идеологии» XIX века эволюционизм Спенсера. Он показывает при этом плодотворность марксистской концепции идеологии. Эволюционная идеология Спенсера имеет определенное практическое основание. Она функционирует как самооправдание интересов правящих классов индустриального общества, находящихся в конфликте, с одной стороны, с традиционным обществом, а с другой – с социальными требованиями, выдвигаемыми в этом же индустриальном обществе. Поэтому эволюционизм Спенсера оказывается, «с одной стороны, антителеологической, а с другой – антисоциалистической концепцией» (16, с. 43). И Кангилем подчеркивает, что истина идеологии состоит не в том, что она открыто высказывает, а в том, что она замалчивает.

Конечно, «научные идеологии», говорит Кангилем, нужно отличать от идеологии ученых и их мировоззрений. Так, например, «в XVIII веке понятия природы и опыта выступают как идеология ученых, а понятия “органической молекулы” (Бюффон) или “лестницы существ” (Бонне) являются понятиями “научной идеологии” в сфере естественной истории» (10, с. 44). Кангилем формулирует три основных признака «научной идеологии». Во-первых, это такая объяснительная система, объект которой выходит за пределы норм научности. Во-вторых, она всегда присутствует там, где науке еще предстоит сформироваться. Мы здесь можем добавить, что в определенном смысле «научная идеология» и наука у Кангилема соотносятся так же, как знание и наука у Фуко. И, наконец, в-третьих, это не магия, не лженаука, не религия. Она всегда связана с наукой, признает престиж и стиль науки, стараясь имитировать последний.

То направление в истории науки, которое рассматривает науку как кумуляцию истинных фактов, не считает «научную идеологию» объектом своего изучения, оставляя ее изучение историкам идей или даже философам. Однако для эпистемологической истории науки, рассматривающей науку как развертывающееся в истории становление норм научности, анализ «научных идеологий» представляется необходимым. Главный вывод Кангилема подкрепляет его концепцию разрывов: «Различение идеологии и науки, – говорит он, – должно помешать установлению непрерывной преемственности в истории науки между некоторыми элементами идеологии и научным построением, которое отбрасывает идеологию; так, например, это различение препятствует поискам в сочинении Дидро “Сон Даламбера” (2) предвосхищений “Происхождения видов”» (1) (16, с. 45). Кангилем считает, что диалектика идеологии и науки является существенной компонентой живой и углубленной истории науки. «Желая иметь депо только с истиной, – подчеркивает он, – строят ложную историю. Суходольский здесь прав: история одной лишь истины – противоречивое понятие» (16, с. 45). Действительно, история есть история становления, в данном случае науки, а поэтому без оппозиции науки и ненауки, без учета обоих полюсов становления нет настоящей истории.

Понятие «научной идеологии» несет важную и многозначную функцию в историко-научных исследованиях. Анализ факта несовпадения научных революций в разных дисциплинах, в космологии и биологии, в частности, показывает, что превращение результатов научного прогресса в одной определенной области – небесной механике – в «научную идеологию» механицизма может препятствовать теоретической работе, ведущейся в другой области, в биологии, да отчасти и в химии, по крайней мере, в конце XIX – начале XX века, когда созрела почва для внедрения немеханистических концепций в химию.

История науки: специфика и предмет

Попытку Кангилема дать обобщенный образ истории науки мы находим в его лекции, прочитанной 28 октября 1966 г. в Монреале (15, с. 9–23). Кангилем задает основные вопросы, встающие перед каждым, кто занимается историей науки: что изучает история науки, кто ею занимается, с какой целью и как, с помощью каких средств и методов? Прежде всего он показывает специфическое место, занимаемое историей науки в системе научного образования и культуры.

История науки располагается на стыке гуманитарных, естественных и исторических наук. Ею по разным основаниям занимаются и «чистые», или гражданские, историки, и ученые-специалисты, и философы, занятые проблемами эпистемологии. Приход в историю науки компетентных специалистов-естественников порой приносит плодотворные результаты, так как их компетентность руководит ими в выборе вопросов первостепенной важности. Так, подчеркивает Кангилем, было с П. Дюгемом в том, что касается истории механики, и с К. Зюдхофом в истории медицины. Цели занятий историей науки различны и зависят от того, кто ею занимается. Существуют, во-первых, чисто академические основания для занятий историей науки. Они связаны с юбилеями, годовщинами, чествованиями ученых, особенно в рамках национальных академий. В связи с этим встают вопросы об интеллектуальном родстве юбиляра, вопросы о приоритете и т. п. Во-вторых, есть более глубокое основание для интереса, проявляемого учеными к истории науки. Речь идет теперь не об ученых как членах академий, а об ученых как исследователях.

Часто первооткрыватель не имеет поддержки в современной ему научной среде и поэтому в поисках таковой обращается к истории своей дисциплины. Так возникают исторические исследования, посвященные нахождению предшественников. В частности, именно так Гуго Де Фриз переоткрыл менделизм, открыв забытого Менделя.

В-третьих, есть и философские и эпистемологические основания для занятий историей науки.

Кангилем описывает основные модели истории науки. Он отвергает позитивистскую модель, в духе которой «история есть только «вспрыскивание» длительности в изложении научных результатов» (15, с. 12). Такую модель он называет «моделью лаборатории». Возможна и другая модель – школы или суда, согласно которой прошлое знание оценивают, исходя из современных норм научности. Как частный подход, такой прием может быть оправдан. Он позволяет показать, что современный научный язык действует до определенного исторического предела, за которым он просто не существует. Так, например, химическая номенклатура создается в основном в ходе революции в химии, совершенной Лавуазье. Лавуазье меняет язык химии, но он не интересуется мнениями своих «предшественников», не занимается их историей. Тем самым ярко выступает разрыв, или научная революция. Эта модель истории науки как школы или суда над наукой прошлого близка Башляру. Кангилем отмечает ее как один из возможных подходов, предпочитаемый им позитивистской схеме.

Существенный интерес для понимания образа истории науки у Кангилема представляет его анализ дилеммы экстернализма и интернализма. Кангилем не присоединяется ни к одной из спорящих сторон. Для него экстернализм – это «способ излагать историю науки, обусловливая определенный ряд событий, которые продолжают называться научными скорее по традиции, чем в силу критического анализа их отношений к экономическим и социальным интересам, их связей с требованиями практики и с техническими средствами, с религиозными и политическими идеологиями. В целом это ослабленный или, скорее, обедненный марксизм, распространенный в богатых и развитых обществах» (15, с. 15). Интернализм ближе к его собственной позиции, хотя он и не причисляет себя к интерналистам. Интернализм, согласно Кангилему, стремится как бы изнутри исследовать содержание научного творчества, «чтобы анализировать ходы, посредством которых оно стремится удовлетворить специфическим нормам, позволяющим определить это творчество именно как науку, а не как технику или идеологию» (15, с. 15). Но, по Кангилему, обе позиции в конце концов неприемлемы: экстернализм редуцирует историю науки к натуралистической социологии, пренебрегая конститутивно важным для науки моментом истины. А в рамках интернализма «факт истории науки трактуется как факт науки» (15, с. 15). Но, говорит Кангилем, «объект истории науки не имеет ничего общего с объектом науки» (15, с. 17). Поэтому оба подхода неадекватны для истории науки. Объект истории науки – это «историчность научного мышления». Сам проект научной нормативности в описании объектов науки историчен. Этот проект в реальности всегда деформируется, искажается, несет на себе следы поисков, заблуждений и т. п. А поэтому он всегда выступает в конкретно-исторической форме, раскрытие которой и составляет задачу истории науки. «История науки, – говорит Кангилем, – есть эксплицитное, теоретически развернутое осознание того факта, что наука суть критическое и прогрессирующее формообразование, нацеленное на определение того, что в опыте должно считаться реальным. Поэтому объект истории науки не дан, для него незавершенность является существенным моментом» (15, с. 17–18). Это – важный и интересный вывод. Он раскрывает основания того, почему объект истории науки принципиально отличен от объекта науки. Электрон или другой естественный объект – это данность. Но познание этого объекта – не данность, а задание, которое всегда исторично, причем познание историчности научного познания и образует специфический предмет истории науки.

История науки не может быть, говорит Кангилем, естественной историей объекта культуры. Так как объект истории науки не является ни естественной, ни культурной данностью, так как он принципиально незавершен, то история сама «строит» свой объект в «архиве» прошлого: «История науки имеет своим объектом не только какой-то сектор науки прошлого, но и ее соотношения с не-наукой, с идеологией, с политикой и социальной практикой» (15, с. 18). Поэтому, обобщая анализ Кангилема, мы можем реконструировать его образ истории науки так: объект истории науки охватывает те частичные проекции, которые задаются экстерналистской и интерналистской позицией, это – синтетический объект, что означает, что историк исследует науку прошлого и как движение от «нерационального» к «рациональному», к истине, и как связи и опосредования этого движения с вненаучным социокультурным контекстом.

Для Кангилема очень важна концептуальная компонента в науке. «История инструментов и академий, – говорит он, – только в том случае является историей науки, если инструменты и академии соединяются в их функциях и назначениях с научными теориями» (15, с. 19). В конце концов история науки – это история поисков истины. А время выявления научной истины специфично. «История науки, – говорит Кангилем, – как история прогрессивно развивающейся связи разума и истины сама образует свое собственное время» (15, с. 20). Тут неприемлема периодизация, используемая в гражданской истории. История науки, имеющая своим предметом объект незавершенный и исторический, сама непрерывно меняется, она хрупка и подлежит всегда исправлениям и улучшениям. «Историко-научные исследования – это функция, и достаточно не простая, философской эпистемологии» (15, с. 23).

Ни ученый специалист, ни «чистый» историк не могут, подчеркивает Кангилем, дать продуктивные и глубокие исследования в области истории науки, пользуясь методологией соответствующих научных дисциплин.