Текст книги "Философия науки Гастона Башляра"

5. Историографические следствия аппроксимализма

Теория приближенного познания органически переходит во вполне определенную концепцию исторического развития науки. Основные постулаты аппроксимализма фактически непосредственно накладываются на историю. Основой понимания истории науки служит при этом требование измеримости как главное требование, налагаемое на научную теорию с целью обеспечения ее объективности. «Проблема измерения, – говорит Башляр, – неким образом лежит в глубине всего процесса развития науки» [48, c. 69]. Теория науки и теория развития науки практически совпадают в концепции приближенного познания. И в соответствии с тезисом о ведущей роли измерения выстраивается весь образ истории науки. История науки оказывается артикулированной на истории измерительной техники. «Точности измерений, – говорит Башляр, – достаточно для характеристики научных методов данной эпохи» [там же, с. 69]. Уровни точности измерений задают как раз те самые миры «порядков величин», о которых мы уже говорили. Это «миры» со своими «фракционными» онтологиями и эпистемологиями. Переход в новый «мир», в новый порядок величины представляет достаточно резкий скачок. И здесь кроется возможность для оформления представлений о разрывном характере движения научного знания. Однако в данном трактате Башляр еще не приходит к своей концепции разрывов (les ruptures). Она у него только еще складывается, и мы видим его колебания, например, в таком вопросе, как признание наличия или отсутствия разрыва между обыденным познанием и познанием научным. Впоследствии Башляр безапелляционно примет ту точку зрения, согласно которой между обыденным познанием, познанием «донаучным» и «пред-научным», с одной стороны, и познанием научным – с другой, нет непрерывного перехода, что между ними решительный разрыв. Это означает, что от средств и методов обыденного познания, от здравого смысла и естественного языка нет эволюционного перехода к методам и к языку науки. Но эта позиция у Башляра будет складываться постепенно. В данной работе мы видим, что он отрицает наличие резкого разрыва между мирами обыденного опыта и опыта научного. «Описание, – говорит философ, – предстает как предварительное определение, фиксирующее объект изучения и выявляющее постепенный переход от обыденного познания (la connaissance vulgaire) к научному» [48, с. 50. Курсив наш. – В.В.].

Но это только одна сторона проводимого здесь анализа. Характеризуя микромир, Башляр подчеркивает (на это мы уже обращали внимание), что между миром микрофеноменов и миром явлений обычного опыта, описываемого и научно (в классической механике, например) и обыденно (естественным языком в повседневной практике), существует достаточно серьезный разрыв, касающийся самих логик мышления в обоих «мирах». Здесь, однако, может возникнуть недоразумение. Можно подумать, что здесь смешиваются две вещи: научное описание «обычного мира», мира предметов, доступных естественным органам человека, и описание этого же мира в здравом смысле, в простом обыденном сознании. И в соответствии с этим различением может показаться, что Башляр утверждает разрыв только между двумя науками: между наукой об этом мире (классическая механика) и наукой о микромире (атомная физика и теория квантов), но не между обыденным сознанием и сознанием (соответственно, познанием) научным. Но между классической механикой и здравым смыслом, по Башляру, нет разрыва: «Механицизм – говорит он, – это теория здравого смысла (sens commun)» [48, с. 57]. Итак, Башляр по сути дела признает только один фундаментальный разрыв: на одном полюсе стоит новая физика (атомная), а на другом вся классическая наука вместе с обыденным сознанием и здравым смыслом.

Впоследствии Башляр изменит свою позицию и все научное познание, включая и механику классической эпохи, будет рассматривать как радикально порывающее с миром обыденного познания. Позиция, выраженная в данном трактате, обусловлена концепцией «порядков величины», или уровней. Мир классической механики и мир здравого смысла, как здесь считает Башляр, это мир одного порядка величины. «Эта теория, – говорит он, – строится на уровне или в масштабах обыденного опыта» [48, с. 57]. Таким образом, все «разрывы», о которых говорится в анализируемой нами концепции, это разрывы, обусловленные исключительно скачками в порядках величин, определяющих соответствующие сферы опыта и описания.

Какая же именно концепция дискретности научного развития разрабатывается здесь Башляром? Эту концепцию он сам метко называет «экспериментальной дисконтинуальностью» (discontinu expе1rimental). Подводя итог своему историческому анализу прогресса в усовершенствовании измерительной техники и ее роли в науке, Башляр говорит: «Приходят, таким образом, к своего рода экспериментальной дисконтинуальности, возникающей из-за использования инструментов различной точности и различных методик» [48, с. 61]. Впоследствии Башляр разовьет представления не об экспериментальной, а о теоретической дисконтинуальности, не отбросив при этом, однако, и своих прежних представлений. Но именно теоретические концептуальные моменты выступят у него на передний план, соединившись с экспериментальным планом, который получит название «феноменотехники».

Надо заметить, что, когда писалась эта работа, квантовая теория еще не получила своего теоретического завершения, и Башляр обращается поэтому к истории атомной физики с ее экспериментальными достижениями. Но впоследствии и квантовая теория и теория относительности войдут в поле зрения эпистемолога. И это также внесет свой вклад в указанное смещение позиции от «экспериментальной дисконтинуальности» 1927 г. к теоретической «разрывности» последующих лет.

Теория и экспериментальная техника, по Башляру, по-разному ведут себя в реальной истории. Теориям присуща инерция, они несут с собой возможности преемственности, континуальности. Экспериментальные же методы, прежде всего измерительная техника, напротив, представляют революционный элемент в структуре науки, обусловливая разрывный, дисконтинуальный характер развития знаний. «Теории, – говорит Башляр, – могут возрождаться после своего забвения (une е1clipse) в течение многих веков. Напротив, завоевание большей точности бесповоротно выбраковывает экспериментальные знания эпохи. История приближенного познания так относится к истории научных систем, как история народов относится к истории королей» [48, с. 69]. В этих словах содержится основа для той историографической программы, которая отвечает концепции приближенного познания. Переориентация истории с истории великих систем мысли, с истории знаменитых создателей выдающихся теорий на историю незаметных технических методик и процедур измерения, на историю массовидную, определяющую необратимые изменения в науке, будет вдохновлять вслед за Башляром и других эпистемологов и историков, обновивших рефлексию науки в современной Франции. Мы имеем в виду такие фигуры, как Ж. Кангилем и особенно М. Фуко, для которого этот переход от истории «королей» к истории «народов» является и его собственной историографической программой, хотя он истолковывает его уже, конечно, по-иному, чем Башляр [84].

Отметим еще один момент в формировании концепции «разрывов» в эпистемологии Башляра. К этой концепции Башляр подходит через критику прагматистской эпистемологии Уильяма Джеймса, выдвинувшего тезис об «эпистемологической непрерывности». Джеймс говорит о «соединенных опытах», в которых переход от одних представлений к другим совершается вполне непрерывно. Башляр проверяет эти положения, обращаясь к истории представлений о природе света, в частности, к опытам Френеля, установившего связь между цветовой характеристикой и длиной волны колебательного процесса (волновая теория света). И при ближайшем анализе он обнаруживает, что и в этом случае тезис о полной эпистемологической непрерывности не проходит. Разрыв между восприятием цвета и восприятием механического колебания, ему соответствующего, остается непреодоленным. Сама связь цвета и колебания возможна только тогда, когда переходят к новой теории света – от качественной физики гётеанского толка к волновой теории Френеля. Между этими представлениями – разрыв. Башляр здесь приходит к интересным для истории науки выводам: «Наука, – говорит он, – не всегда отвечает на вопросы, оставленные без ответа учеными прошлой эпохи. Каждое время имеет свои проблемы, как и свои методы, свою собственную манеру подхода к неизвестному» [48, с. 270]. Концепции света Гёте и Френеля – гетерогенны. И вопросы, поставленные Гёте, были оставлены, вся проблема была смещена и перенесена в совершенно новую плоскость. «Таким образом, – заключает свой исторический экскурс Башляр, – даже в истории эволюции частной проблемы нельзя скрыть подлинные разрывы, внезапные мутации, которые опрокидывают тезис об эпистемологической непрерывности» [там же, с. 270]. Разрыв полагает начало новой эпистемологической непрерывности в рамках новой исследовательской программы.

Помимо разработки идеи разрыва в научном развитии Башляр набрасывает здесь и контуры другого важного для него понятия, понятия эпистемологического препятствия. Пока это не более чем наброски и отдельные замечания по поводу того, что впоследствии превратится в целую теорию. Как и идея разрыва, идея препятствия развивается в связи с анализом приближенного познания. «Враг ученого в области второго приближения, – говорит Башляр, – это научные привычки, которые у него сложились при изучении первого приближения» [48, с. 70]. Здесь нельзя не обратить внимания на сферу, в которой фиксируется препятствие: это психологическая сфера, точнее, психика ученого, его ментальный склад. Именно в этой «зоне» Башляр впоследствии будет искать источник препятствий, развивая представления о путях их преодоления.

Второй момент, на который мы бы хотели обратить внимание, анализируя истоки концепции препятствия, касается отношения к проблеме препятствия, с одной стороны, разума и чувственного познания – с другой. Препятствие у Башляра мыслится имманентным познанию. Внутри самих познавательных механизмов формируются и проявляются препятствия на пути осуществления гносеологической функции. Эта установка остается неизменной для всего творчества Башляра. Интуиция видится ему источником препятствия. Анализируя роль интуиции в математике, Башляр говорит: «Ясность интуиции не простирается за пределы родственной ей сферы. Только здесь, вблизи от своего собственного центра, она служит надежным гидом. Но идя дальше, она путается в аналогиях, так что может даже стать препятствием для точного познания. Интуитивное познание упорно, но неподвижно. И в конце концов оно блокирует свободу ума» [48, с. 170]. Башляр учитывает здесь опыт создания неевклидовых геометрий, в частности римановых, и подчеркивает, что для создания новых, более точных и более мощных понятий надо оставить ту привычную сферу опыта с присущей ей интуицией, в которой эти понятия возникли, с тем чтобы перейти к новой сфере, более абстрактной, удаленной от сферы их первоначального возникновения и оформления. На пути такого развития знания интуиция может быть препятствием. Тема «тормозящей» роли созерцания и воображения будет развиваться Башляром в его последующих трудах. Именно воображение с его склонностью к образной фиксации понятий будет представляться ему основным источником препятствий как в преподавании, так и в самой науке.

6. Концепция приближенного познания: значение и пределы

Подведем итоги нашему анализу концепции приближенного познания Башляра. Своевременность этой концепции в условиях революционного развития науки в первой трети XX в. очевидна.

Выдвигая эту концепцию, Башляр решительно не приемлет традиционного спиритуализма, господствовавшего тогда во французских университетах. Он противник и идеалистического априоризма, и эмпиризма позитивистского толка, и прагматизма. В частности, что касается последнего, он говорит о поражении его «перед лицом бесконечно малого» [48, с. 279], имея в виду невозможность – кстати, весьма проблематичную в свете науки и техники сегодняшнего и завтрашнего дня – воздействовать на микромир. В таком словоупотреблении «прагматизм» для него – синоним практической активности и ее философской теоретизации. Стремясь преодолеть распространенные идеалистические философии своей эпохи, Башляр упирается в необходимость концептуализации практики, общества, культуры. Так, например, в проанализированном нами трактате он, критикуя априоризм, выдвигает требование изучать научное познание «в момент его применения, или по крайней мере никогда не терять из виду условий его применимости» [48, с. 261]. А это фактически означает требование брать познание как практику, как конкретную историческую деятельность со всеми неизбежно следующими отсюда импликациями. Но это обращение к понятию практики остается нереализованным. Понятия практики, идеологии и другие аналогичные понятия социокультурного анализа остались за пределами как концепции приближенного познания, так и эпистемологии Башляра в целом, хотя определенный шаг к их оформлению мы у него и находим.

Башляру удалось ввести философскую рефлексию знания в специализированные сферы современной науки. Он сам глубоко проникся духом научной работы в ее лабораторных буднях, хотя и был преподавателем, а не работающим исследователем[10]10
  Иногда Башляра ошибочно считают «ученым-физиком» [39, с.47] или «экспериментатором» [2, с. 140].


[Закрыть]. «Если жить в лабораториях, – говорит Башляр, – то видно, что там не довольствуются одной единой универсальной онтологией. Бытие представляется здесь как своего рода концентрические оболочки, которые опыт раскрывает одну за другой» [48, с. 76]. Под универсальной онтологией Башляр имеет в виду различные скороспелые философские обобщения, которые, как показал опыт научных революций, не выдерживают испытаний кризисами знания. И чтобы создать новую современную философию и историю науки, надо, по мысли Башляра, суметь усвоить многообразный опыт специальной научной деятельности, которая требует не одной онтологии, а многих (его концепция уровней). От требования «полионтологичности» и «полиэпистемологичности» Башляр перейдет затем к «полифилософизму», к требованию «полифонии» подходов на уровне философии, необходимой для понимания научного развития. В этих идеях есть немалый критический заряд, но они оказываются тем не менее недостаточно конструктивными.

Прежде всего, на наш взгляд, сказалась ограниченность психологического подхода к решению этой задачи. Уже в работе о приближенном познании мы обнаруживаем, что то «поле» мысли, в рамках которого ведет свое рассуждение Башляр, есть «поле» своеобразного гносеологического психологизма. Обратимся к материалу работы. Ни метафизический спиритуализм, ни критическая философия неокантианского толка не удовлетворяют Башляра как возможные образцы задания горизонта рефлексии современной науки. Такой горизонт он находит в психологии. Конечно, это философская психология, в ее центре стоят проблемы познавательной активности, научного творчества. Но тот субъект, о котором рассуждает Башляр, это психологический субъект, т. е. индивид, наделенный умом и эмоциями, воображением, аффектами и привычками. Движущая сила научного развития (как, впрочем, и тормозящая) коренится именно в этой сфере. Познание, как считает Башляр, питается любопытством индивида, проявляющимся во внимании к деталям исследуемого предмета: «Удовольствие любопытства, – говорит Башляр, – это минимум аффективности, необходимый для того, чтобы дать импульс нервной энергии познания» [48, с. 247. Курсив наш. – В.В.]. Психология, выступающая скрытой предпосылкой его построений, это психология познающего разума, активного, изобретательного, полного динамизма. Познание, по Башляру, есть освоение данностей в теории с помощью разума. Но сам разум с его динамикой есть для него лишь психологическая данность, так как никакой «генеалогии» разума, вытекающей из анализа общественной практики, истории и культуры, у Башляра нет. Потребность в научном творчестве для него тоже только психологическая «духовная потребность». Он подчеркивает, что эта потребность «несомненно не менее существенная духовная потребность, чем потребность в усвоении (наличного)» [48, с. 247. Вст. наша – В.В.]. Вырваться за «порядок величины» мира психологического индивида Башляр не может. И это несмотря на то, что в план его анализа попадают и техника, и история измерительных инструментов, и другие моменты, относящиеся к сверхиндивидуальным и сверхпсихологическим «реалиям», значимым для понимания науки.

Глава вторая
Историческая эпистемология как эпистемология разрывов

1. Тема разрывов в творчестве Башляра в 30-е годы

В 30-е годы Башляр продолжает развивать идеи, выдвинутые им в концепции приближенного познания. Представления об исправлении ошибки как механизме прогресса знаний сохраняются и развиваются Башляром на протяжении всего его творчества вплоть до работ 50-х годов. Однако 30-е годы принесли и немало нового в эпистемологический «багаж» философа. Прежде всего это новое было связано с осмыслением возникшей в те годы квантовой механики в разных ее вариантах, включая волновую механику Луи де Бройля, матричную механику Гейзенберга, уравнение Шрёдингера, соотношение неопределенностей и принцип дополнительности Бора. Весь этот комплекс новых физических идей был пережит и осознан Башляром как глубокая революция в науке, далеко превосходящая все другие изменения по своей радикальности, по вызванным ею переменам в основах научного мышления и по тому вызову, который был брошен ею философии да и всей интеллектуальной и культурной жизни человечества. Теория относительности отступает при этом в глазах Башляра на второй план как гораздо менее глубокая революция в мышлении[11]11
  Волновая механика Де Бройля и матричная механика Гейзенберга, говорит Башляр, «отбрасывают в прошлое классическую и релятивистскую механики, которые обе не более чем грубые приближения более тонких и полных теорий» [52, с. 176].


[Закрыть]. Конечно, революционный характер теории относительности признается французским эпистемологом, и она продолжает фигурировать в его исследованиях, но таковой она выглядит исключительно на фоне механики Ньютона. Внутреннее богатство релятивистской теории, подчеркивает Башляр, обнаружило бедность и условность классической механики. Но точно так же, продолжает он свое рассуждение, волновая механика Луи де Бройля «дополняет (comple2te) классическую и даже релятивистскую механику» [52, с. 142]. С современной точки зрения это по меньшей мере сомнительно, если не неверно, но нам важны эти сравнения как оценки эпистемолога, работавшего в 30-е годы прошлого века и пытавшегося извлечь следствия для логики мышления вообще и для теории науки в частности из революционных преобразований физики, которые тогда происходили.

Итак, «революция Гейзенберга» [52, с. 122] попадает в самый фокус размышлений Башляра о современной науке и ее истории. И осознание этой революции обостряет интерес философа к представлению о разрывах в развитии знаний и о препятствиях, встающих на его пути.

Редонди объясняет приверженность Башляра к теме эпистемологического разрыва его зависимостью от Брюнсвика с его философией строгого математического разума, находящегося в конфликтном напряжении с опытом, с чувственностью [113, с. 190]. Нам это замечание представляется справедливым, но недостаточным. Тема разрыва слишком глубоко пронизывает творчество Башляра, чтобы объясняться простым влиянием на него одного из философов. Нельзя не видеть, что понятие разрыва вырастает из собственных исследований Башляром истории науки, из его анализа современной ему научной революции, из его концепции системности знания, из его антиэмпиристской эпистемологии.

Идея о разрывном характере прогресса научных знаний, как мы уже это показали, возникает у Башляра в рамках его концепции приближенного познания. Однако в представлениях о приближенном познании слишком был велик элемент непрерывности, в контексте этих представлений вполне понятный и легко объяснимый теми процедурами приближений, которые проводятся в математике и физике. Разрывы выступали здесь прежде всего как границы между «мирами» объектов разных «порядков величин». Теперь же ситуация изменилась в том плане, что теория приближенного познания дополнилась осознанием фундаментального эпистемологического разрыва, зафиксированного «революцией Гейзенберга». В результате понятия разрыва и эпистемологического препятствия выступили на передний план, причем не в качестве каких-то готовых схем или представлений, но как такие образования, которые скорее ставят саму проблему их разработки, т. е. как понятия-проблемы. И действительно, после выхода в свет его книги «Новый научный дух» (1934), в которой Башляр попытался очертить основные сдвиги в мышлении, вызванные этой революцией и другими глубокими изменениями в науке (идеи Римана[12]12
  Попытку «прочитать» некоторые эпистемологические установки Башляра сквозь идеи Римана дает Редонди [113, с. 114–127].


[Закрыть] и Лобачевского, теория относительности, атомная физика и, наконец, квантовая механика), философ строит развернутую концепцию эпистемологических препятствий [55].

Представление о разрыве как основной характеристике движения познающего разума естественным образом возникает в эпистемологической «оптике» Башляра, формулирующего задачу «схватить современную научную мысль в ее диалектике и показать ее существенную новизну» [52, с. 14. Курсив наш. – В.В.]. Характерно, что основным оперативным понятием у Башляра, начиная именно с 30-х годов становится понятие диалектики или даже «диалектик» (множественное число). Вместе с «диалектикой» таким же по статусу понятием становится и понятие «открытости» рационализма как адекватной современной науке его важнейшей характеристики. Оба эти понятия – «диалектика» и «открытость» – соотносятся друг с другом, взаимно друг друга предполагая, так что «диалектический разум» не может быть замкнутым, и наоборот.

«Открытое» и «диалектическое» состояние разума Башляр устанавливает, анализируя создание неевклидовых геометрий Лобачевским и Риманом. Первое – исторически – «размыкание» разума произошло, таким образом, еще в середине XIX в. Разум, считает Башляр, перешел в новое состояние, характеризующееся прежде всего новым отношением между опытом и математикой, новым пониманием самой математики и ее онтологических возможностей. Это означает, что аксиоматический фундамент математики пришел в диалектическое движение, стал источником новых рациональных конструкций, полностью порывающих, как считает философ, с миром обыденного опыта и классических евклидовых представлений. «Мы должны выявить, – говорит Башляр, – диалектическую игру, которая основала неевклидовость, ту игру, которая приходит к тому, чтобы сделать рационализм открытым и отстранить психологию замкнутого, базирующегося на неподвижных аксиомах разума» [52, с. 19]. Из всех философско-математических концепций, возникших в первой трети XX в. в связи с кризисом оснований математики и появлением новых разделов математики и логики, Башляру, несомненно, ближе всего конструктивизм, идеи которого он использует в своей концепции «открытого рационализма», «прикладного рационализма», наконец, «рационального материализма» (50-е годы)[13]13
  Дж. А. Пьяцца показал, что конструктивизм Башляра испытывал влияние французских математиков, представителей прединдуктивизма – Бореля и Лебега [110, с. 149].


[Закрыть].

Прежде всего подчеркнем связь размышлений эпистемолога над физической ситуацией в микромире с анализом новой роли математики и ее статуса в связи с открытием неевклидовых геометрий, возникновением новых разделов математики главным образом в конце XIX и в начале XX в. и их применением в физических науках. Мы уже говорили, что анализ микрофизики был базой для новой эпистемологии. Теперь же, в связи с созданием квантовой механики и развитием атомной физики, в центр осмысления науки попала математика и ее роль в физике XX в. Эта связь новой математики с новой физикой зафиксирована для Башляра уже в том простом обстоятельстве, что элементарный объект микрофизики не подчиняется группе Евклида [3, с. 51], а подчиняется новой группе – Лоренца. Это означает, что имеется глубокая связь между неевклидовыми геометриями и физикой микромира (добавим: и физикой и космологией макромира, имея в виду общую теорию относительности). Отметим, что математическое понятие группы, как проницательно замечает Башляр, получает при этом особую значимость для физики. «Математическая физика, инкорпорируя в свой фундамент понятие группы, – говорит Башляр, – обнаруживает свое рациональное превосходство (suprématie)» [52, с. 34]. Теория групп и их инвариантов дает, по Башляру, чисто рациональный смысл физическому знанию, резко отличающий его от субстанциалистской и «реалистической»[14]14
  Термин, широко используемый Башляром для обозначения своего рода «наивных», по преимуществу механистических онтологий, включая и онтологию здравого смысла и обыденного сознания.


[Закрыть] интерпретаций классической физики. Это противопоставление группового подхода новой физики процедурам классической физики Башляр использует для критики философии науки Э. Мейерсона. Башляр признает заслугу Мейерсона в обнаружении в науке структур тождества, но он не согласен с их интерпретацией. Именно групповой подход и принцип инвариантности дает, по его мнению, рациональную трактовку тождествам Мейерсона, которые он сам истолковывал субстанциалистски и «реалистически», т. е. на языке старой аристотелевской логики субстанции и атрибута, где примат целиком и полностью сохранялся за категорией субстанции в ущерб категориям атрибута (свойства) и отношения.

Этот анализ приводит Башляра к своего рода таблице противоположностей. В один ряд он выстраивает такие понятия: микрообъект – неевклидовы геометрии – отношение – абстракция – открытый рационализм. В другой ряд, соответственно: макрообъект – евклидова геометрия – сущность (вещь) – конкретное и непосредственное – замкнутый рационализм (вместе со здравым смыслом и обыденным сознанием). По сути дела именно здесь, между этими двумя рядами проходит водораздел мысли, ее разрыв. На протяжении всей своей творческой жизни Башляр неутомимо будет и доказывать, и декларировать, и проповедовать радикальный эпистемологический разрыв между этими несовместимыми, как он считает, мирами. Этот разрыв, как мы видим, многогранен и может принимать различные формы, как бы проецируясь в плоскость разных категорий. Так, в основе его работы об образовании научного духа [55] будет лежать предположение о разрыве между обыденным сознанием (в его многочисленных проявлениях и философских оправданиях) и объективным научным познанием.