Текст книги "Роальд и Флора"

Трофеи

Военный «медальон» И. М. Анцеловича

От Залмана пришла открытка. Ада прочла и поджала губы. Но в ней говорилось о возвращении Залмана. Ада так и сказала детям: «Скоро ваш отец вернется…» Дети точно знали: когда Ада говорит «ваш отец» – это скандал, в остальное время он – «наш папка». И к долгой радости ожидания привязалось не менее долгое тревожное предчувствие. Они слышали, как Ада говорила Лелечке:

– Боже мой, до чего он любит громкие слова говорить! «Возвращаюсь с победой!» – можно подумать, свежая новость! Как будто он один воевал, ей богу!..

Неужели из-за этого ходит она с поджатыми губами, еле цедит сквозь них слова и так скорбно глядит в зеркало, словно видит там не себя, а бегущее из кастрюльки молоко, и спасать его уже поздно?.. Нет, как она может так говорить, он же здорово написал: «Возвращаюсь с победой!» – это только она одна во всем свете не способна понять, потому что она вообще ничего не понимает… Но скорей бы уж он приехал!.. И они придумывали, как это потрясающе будет, а было все немного по-другому…

Было серое, как овсяная каша, утро. Никогда еще не слышали они, чтобы кто-нибудь так звонил в дверь. И никогда они не привыкнут к этому безудержному нетерпению – давно забудут, что так именно первый раз нажимал Залман на звонок и, может быть, навсегда вселилась в него бурная радость – стоять у родного порога. Годы не отучат их, а наоборот, все более приучат раздражаться на этот безумный ликующий звон. Как тогда Ада.

– Терпенья нет, – сказала она, слезая с нагретого кусочка постели, – а вы лежите, поставлю кашу, тогда встанете. Кого это черт принес?!

– Ну так еще бы! Звоню! Звоню! Я же знаешь, как летел к вам! Ого-го! – загремел по квартире голос Залмана.

– Папка! Папка приехал! Вернулся! Вернулся! – сорвались с кроватей дети, и в их криках потонуло скорбное сухое Адино:

– Да, ты летел к нам!

Но Залман, обнимая, тиская детей, выловил ее слова, и сразу что-то жалкое, суетливое послышалось в его голосе:

– Что ты, Адусенька?! Что случилось? Подождите, дайте я с мамой поздороваюсь!

– Ничего, здоровайся с детьми…

– Ну что ты, глупенькая?! Я же их столько не видел…

– Он же нас столько не видел! Мы же его столько не видели!..

– Да, ты давно нас не видел… – и Ада распрямилась над выбранной крупой. – Ну, здравствуй, Залман…

Дети поняли, и Залман, наверное, тоже: в планы Ады совсем не входит сейчас, немедленно, облегчить всем душу, раскрыв тайну своих поджатых губ… Что ж, никто, как Залман, не мог знать лучше, что надо предпринять в таком случае.

И Залман стал распаковывать большой мешок.

Это был сам по себе трофейный мешок. В нем таскал немецкий солдат свою амуницию, хранил награбленное добро, а теперь Залман привез в нем трофеи. Дети знали, что Залман должен привезти с войны трофеи. Они слышали, как Ада то и дело ахала:

– Подумать только, Шульгин два вагона барахла пригнал: один для своего генерала, а другой, не будь дурак, для себя… Это надо же, Шурик Лелечке из Румынии вязальную машину прислал, теперь она будет заколачивать… И еще вызов на нее оформил, как она с Никитой разберется, не знаю, но уж наверное поедет, и тоже всего навезет… Интересно, что ваш отец думает?!

Мешок Залмана был набит доверху. Нетерпеливо, едва сдерживая кипящую в нем энергию, Залман распутывал и не мог распутать узлы:

– Сейчас, сейчас, – приговаривал он, – только спокойно! Это я морским узлом завязал. А! Черт с ним! – и он вытащил откуда-то из-за пояса финку и полоснул по веревке.

Все это время и Роальд и Флора глядели на отца то с удивлением, то с восторгом. Флоре, в сущности, он был вовсе мало знаком, этот человек, в черной форме офицера морской пехоты, худой, горбоносый, как-то стремительно сутулый, будто готовый сделать резкое движение вперед, но вдруг оборвавший его – он напоминал ей… Флора долго не могла сообразить что же, и только потом, много лет позже, поняла: больше всего Залман похож на что-то, чем хорошо резать стекло…

А Роальд в минуту, когда Залман извлек настоящий финский нож, вздохнул спокойно. До этого все мучило его беспокойство, родившееся от ощущения какой-то слабости отца перед матерью, что-то подсказывало ему мужское чутье, и сразу же появилось подозрение, что все окажется не таким, каким представлялось, и он почему-то не сможет гордиться везде и всюду тем, что его отец Залман Рикинглаз – военный корреспондент, моряк, не раз ходивший в десант, награжденный орденами и медалями, а так вот и останется что-то стыдное за него, неловкое, такое, что равняло сейчас его, Залмана, с ним, Роальдом, перед матерью. Но нет – блестящее стальное лезвие, неповторимо мужское движение руки отца, привораживающее мелькание голубого якоря – память романтической его молодости – и Роальда отпустила тревога, сердце его – маленькое суденышко – легло в спокойный дрейф… А Залман уже вынимал из мешка странные, ни на что не похожие вещи, все приговаривая:

– Сейчас, сейчас…

На стол легли серые тряпки, в темных подтеках с нарисованной или нашитой грязно-желтой звездой. Некоторые из них имели, если не все четыре, то сколько-нибудь завязок, другие были просто кусками выдранной откуда-то материи. Лег на стол пробитый, залитый чем-то – и Ада и дети с ужасом поняли: кровью – планшет; двумя руками выгреб Залман из мешка груду бумаг, сказав:

– Потрясающие документы! – продолжал бормотать: – Сейчас, сейчас – и вдруг прикрикнул: – Не трогай, Роальд, ты все перепутаешь!..

А из бумажной кипы вылетели отдельные листы, изрисованные странными особыми буквами, они казались разбомбленными зданиями, эти буквы, казалось: здесь рухнувшая башня, там – провалившаяся черепица – между этой поверженной готикой зияли то радужно улыбающиеся, то зловеще серьезные лица, не узнать которых было невозможно! Вот он – Гитлер, вот он – Геббельс, вот он – Геринг, но только здесь они не кривлялись, как на привычных глазу картинках, а были натурально серьезны и веселы – и оттого-то истинно ужасны…

И снова руки Залмана утонули в мешке, и снова на стол легли папки бумаг, и тут он не выдержал, сам потянул тесемки одной из них, и Ада и дети невольно отшатнулись от стола, но тут же их вновь качнуло к нему.

– Это мои снимки! Смотри, Ада, сорок второй год…

– Перестань! Убери! – Ада рукой прикрыла снимки, но уже поздно было, и голос Залмана уже раскатывался над самым потолком:

– Что убери?! Что?! Что они, маленькие что ли? Пусть смотрят!

…Но можно ли смотреть в развороченные лица убитых детей, на груды обезображенных трупов, на эту женщину, чье лицо разрывной пулей превращено в месиво, к чьей разверстой груди судорога смерти приковала трупик младенца?! Да можно ли было, прячась там, среди разлагающегося человеческого мяса, навести объектив и недрожащей рукой щелкнуть кадр: в копоти, в комьях расхлябенной земли ищет среди трупов мать своих сыновей?! Вот она раскинула руки, подняла слепое, распухшее от горя лицо, и рвется из ее обезумевшего рта крик нестерпимой боли!

– Это под Керчью… когда мы его первый раз отбили… Как же вы не видели этого снимка? Он весь мир обошел… – и большой рукой Залман от глаз к носу что-то хотел стереть не то с лица, не то из памяти…

Нет, все-таки детям нельзя смотреть эти снимки. Они же не солдаты – всего только маленькие дети! Зачем, чтобы потом, по ночам, им снились ужасы?!

Залман вернется к себе, постепенно, не сразу, и туго бечевкой перетянет толстую кипу снимков и надолго, навсегда спрячет ее на антресоли…

Оцепенело глядит Ада в одну точку. Что видит она там? Флору и Роальда на этом поле? То, как задыхаясь, тащит и тащит она их через всю Восточную Европу, стучится в чужие дома, молит Господа о спасенье? Или вдруг увидела она Залмана, вцепившегося одеревенелыми пальцами в обернутый клеенкой аппарат, по грудь в ледяной декабрьской воде Керченского пролива, под шквальным огнем?!

Бывало, застынет так ее взгляд, потом она моргнет, будто очнется и обязательно скажет: «Ачкас мнума… кто-то в дороге… а может, от папы письмо идет…» А сейчас стоит, как неживая, и смотрит, смотрит…

Все не то получилось, и тут Залман как-то деланно повеселел:

– А дальше вот что! – и он вытащил из мешка саквояж.

– Смотрите! Настоящий саквояж! – продолжала расти его веселость – у моего папы был точно такой! Он носил в нем свой инструмент, ему нравилось, что все его принимают за доктора! Вообще я помню, когда я был мальчишкой…

Флора не поняла особой прелести саквояжа, она потянула его за ручку:

– Ой, а что в нем лежит?

– В том-то и дело, что не знаю! Ключа нет! – к Залману и в самом деле вернулась радость. – Представьте себе: обстрел! А нам вот так надо на Вассерштрассе. Круго-о-ом!.. Да… Не дай вам бог во сне увидеть… Кузьмин говорит: «Переждем, старик», – меня там все ребята стариком звали… Прижались к стене, ждем момента, думаем проскочить все-таки. И тут меня как шарахнет по башке! Я только успел лицо руками закрыть… Стою, не понимаю: все или не все?! Чувствую: нет, голова цела! А Кузьмин меня за плечо трясет: «Старик, – говорит, – брось! Это на нас ктото барахло покидал!..» – ну, смеху было!.. Черт его знает, Кузьмин там какой-то чемодан подхватил, я смотрю: саквояж! Это им меня по голове и жахнуло! Я когда увидел его, у меня сразу отец перед глазами…

– А в нем-то что? – перебила его Ада.

– Ну, что-что в нем? Откуда я знаю?! – что-то агрессивное, раздраженное появилось в голосе Залмана. – Что я дурак, такой замок ломать! Это же чудесная вещь! Какая мне разница, что в нем?

И Залман вытащил из мешка два фотоаппарата.

– Это лейка, – сказал он, – трофейная. У меня всю войну такой не было! А это зеркалка, это тебе, Роальд… а вот тебе, Флорик, – и Залман протянул Флоре красивую продолговатую коробочку. На лице Флоры и без того уже прыгал солнечный зайчик, отраженная радость брата, – а тут открыла она коробочку и дух перехватило: в специально устроенных гнездах, каждый в своем, шесть аккуратно свернутых рулончиков тончайшего небывалого шелка разноцветных лент!

Но разве Залман не знал, что Флору обрили?! Он и сейчас как будто не видит этого… |

А ведь Ада обо всем писала ему. И как она мучилась с Флорой, ' и как ей не хотелось вести ее в парикмахерскую, лишать дочь главной красы, да еще перед самым концом войны… Ада писала осторожными ласковыми словами, она боялась, вдруг Залману не понравится его девочка, ведь он оставил ее такой хорошенькой, такой забавной и складненькой, а она вон как вытянулась, худущая, долговязая, уже Роальда догнала, а голова у нее маленькая, одни уши торчат на тонкой жирафьей шейке… Но ему, видно, на все наплевать… И не Флоре, у которой уже начал отрастать ежик, а ей, Аде, нестерпимо больно смотреть на яркие неуместные бантики. Нет, Залман есть Залман. Тут ничего не поделаешь. И Ада тяжело вздохнула. И только тогда Залман увидел бритую голову дочери.

– Глупости, – сказал он. – Сейчас все дети бритые! Это даже лучше: легче ходить! У тебя же не какая-нибудь голова огурцом! Вот у меня, когда я был маленьким…

– Ладно, – прервала его Ада, и стало ясно, что больше от него никто ничего не ждет, – ладно, убирай со стола и будем завтракать.

Нет, не такой должна была быть встреча Залмана с семьей. Он это чувствовал и, что-то подсказывало ему, что положение его серьезно. И очень хотелось ему исправить ситуацию, но именно так, как ему полегче, прячась от самой главной догадки. И Залман заявил, что черт с ним, с саквояжем, надо его вскрыть. И снова появилась на свет великолепная финка, только теперь, орудуя ею, Залман тужился, пыжился и, наконец, раскурочил замок. И все ахнули от удивления: семь прекрасных, ни с чем не сравнимых в их скудном быту, будильников, большая мохнатая, совсем как живая, чернушая собака с красным ошейником, и точно такого же сорта, но только поглаже шерсткой кошка, дугой изогнувшая спину и трубой установившая хвост, – красота, – а не трофеи были извлечены из саквояжа. Тут даже Ада не выдержала – подошла ближе, стала вертеть-крутить эти удивительные предметы, восторгаться, до чего же все-таки «там все умеют так сделать, что в руки взять вещь приятно». Тут же, правда, обнаружилось, что все семь больших, сверкающих золотыми стрелками, эмалевыми боками, напоминающих не то о великолепии ванной комнаты, не то о холодном блеске зубоврачебного кабинета, будильников, не работают. Из всех предметов «работала» одна собака. Она издавала настолько правдоподобный лай, что жалкая возможность будильников указывать точное время, показалась всем четверым в сущности мелочью, вовсе не обязательной. Тем более они и без этого точного времени были так безусловно красивы, и Ада уже расставляла их по местам: слоновой кости – сюда, а красный сюда, пожалуйста:

– Смотрите, правда, красиво! Совсем другой вид! Нет, дети, вы не трогайте! Мы их починим, два оставим себе, вот этот и красный, а остальные можно продать…

Что хорошо получилось, так это то, что Ада еще не скоро узнала, что починить их нельзя будет никогда, что они так и обречены служить дому Рикинглазов, оставаясь немыми свидетелями какого-то прошлого времени. Их красные, коричневые, черные, кремовые корпуса на долгие годы просто украсят собой интерьер, поглотят в своем роскошестве зияющую бедность обстановки, да еще иногда предоставят возможность новым хозяевам семь раз в ряд устанавливать стрелки, и семь раз шутить над друзьями, путая их во времени…

Потом надоела всем эта шутка, и надоели всем эти цилиндровые бочонки с ничем, и их выбросили…

Но тогда они хорошую сослужили службу. А может быть, просто Ада считала, что еще не время. Во всяком случае, когда на другой день сердце Залмана не выдержало, и он решил пойти вабанк, разом, с ходу выяснить размеры своей вины, вернее, явность ее, а сделать это по его соображениям было лучше всего через нападение, брошенное им обвинение в том, что Ада плохо встретила его из-за плохих, якобы, трофеев, – прозвучало совсем не основательно.

– Нет, – гремел и распалялся Залман. – По-твоему, я должен был воровать! По-твоему, я должен был грабить людей! Плевать я хотел на то, кто что привез! Неужели я, коммунист, офицер Советской Армии, из-за какого-то барахла должен грех на душу брать! Какое скотство! Нет, ты этого от меня не дождешься! Нет, я у тебя на поводу не пойду!

В своей комнате дети дружно забились между стеной и кроватью в узкое пространство, словно тем самым желая ограничить размеры так внезапно надвигающейся на них беды. Сомнений не было: он не пойдет у нее на поводу, сейчас же, немедленно, оборвет его, и бросит их, опять исчезнет, потому что они же сами прекрасно знают; Ада разговаривает с отцом только через них, даже еще лучше, чем в первый момент встречи, должно быть, тогда, подкупленная будильниками, она на минуту простила его, тут он что-то путает – Аде, конечно же, очень понравились его трофеи, да ведь они-то знают, она поджала губы еще вообще до его возвращения, а только как открытку получила, – тут что-то не то, но все равно ему пропади все пропадом и, значит, он сейчас пошлет всех к чертовой матери, а они так и останутся! Боже, какой кошмар!

Пока Залман орал, Ада, как это ни странно, молчала.

– Как можно, – кричал Залман, – у меня в голове не укладывается: как можно так встретить человека, четыре года воевавшего, четыре года не видевшего своего дома! Четыре года я ни одной секунды не переставал думать о вас, я ждал: вот увижу тебя, детей!..

– Детей? Может быть, но не меня… – голос у Ады сухой и горячий, как пытка, как медленный огонь, которым пытают.

– Нет, это черт знает что! Что ты говоришь, Ада?! Что ты со мной делаешь?!

– Замолчи! – вдруг раздался взрыв. – Замолчи! Прекрати сейчас же! Я не хочу тебя слушать!

– Ну, истеричка! – спокойно, без всякого пафоса, будто удовлетворенный достигнутым, констатировал Залман.

– Не смей со мной разговаривать! – теперь надрывалась Ада. – Если я истеричка – это ты меня такой сделал! На, на полюбуйся! – видно, она швырнула ему в лицо какое-то страшное вещественное обвинение. – Ты за кого меня принимаешь?! Я еще не сумасшедшая, слава богу! Ты напрасно думаешь!… – ее последние крики потонули, растворились в каком-то болезненнопротяжном вздохе Залмана.

– Ай-а-а-яй-яй! – выдохнул он, и наступила мертвая тишина. Такая она долгая была и томительная, эта тишина, что не в силах вынести ее, дети вылезли из своего угла и, стараясь не скрипнуть дверью, просунулись в родительскую комнату. Но никто из них не взглянул даже.

Запустив руку в жесткие черные кольца волос, Залман раскачивался из стороны в сторону, и как раз когда появились на пороге дети, тихо-тихо застонал. А Ада, безмолвно уставясь в потолок широко разверстыми глазами, с уголков которых медленно стекали к вискам две соленые струйки, лежала на диване…

Но ни они оба, ни даже замечательная татуировка на руке отца, а то, над чем он стонал и мучился, над чем склонилась его голова, загипнотизировало детей. Все. Теперь все ясно! Конечно, это та самая открытка – Флора взглянула на Роальда – конечно, и он узнал ее, хоть Ада и спрятала тогда весточку о скором возвращении Залмана. Все равно они узнали ее. Так что ж, неужели Ада права? Неужели, действительно, нельзя писать «возвращаюсь с победой!»? И вот теперь Залман понял это и ему стыдно перед мамой?! Что же будет теперь? Чем это все может кончиться?!

Роальд потянул Флору за рукав и, как бы никем не замеченные, не нужные никому, они убрались к себе. Там, раздавленные

тишиной, лишившиеся голоса, отдали себя во власть тоскливого ожидания.

Потом услышали, как встал Залман, как шваркнул по полу стулом. Сейчас загремят шаги – совсем немного-то и видели его, но ведь они его дети и разве в них самих не живут, не разрастаются с каждым годом самые тайные его привычки, так же, как самые безнадежные помыслы – и они уже знали, что всегда, и дома, и в самом маленьком помещении Залман умудряется ходить, как по палубе большого корабля в штормовую погоду, – вот и точно, там в комнате внезапно буря пронеслась: пол заходил, двери одна, другая захлопали, штукатурка с потолка ссыпалась… Все.,. Залман ушел…

Что же, теперь они снова могут выйти, теперь их мир снова принадлежит им, они могут расположиться в нем, занять позиции, принять сторону того, кто ближе. И Роальд сразу, безоговорочно, принял сторону матери, видно ему, как настоящему мужчине, уже было назначено любить женскую слабость и беззащитность: он сел подле нее на диван и, опершись локтями о колени, точно, как Залман, обхватил руками голову. Флора же… нет, флора не могла слепо следовать завету великого Фрейда, но все-таки и она была уже вполне женщина, и полная мера изощренной женской хитрости уже была ей отпущена.

В сердце было смятение, но лукавство ума диктовало ей, что нет и не может тут быть выбора, а просто надо что-то делать, както убить эту мрачность, откуда ни на есть, но хоть маленький смешок, ухмылку, или хотя бы доброе слово срочно родить на свет. И Флора деловито расположилась за столом с колодой карт.

– Так, – бормотала она, раскладывая карты, как бы забыв, что ее могут услышать, – это король, ух, какой король треф – это папочка… вот, а сюда – мамочка, она у нас ведь бубновая дама, потому что рыженькая, вот, а это – тьфу ты нуты, о, господи, опять враль вышел… вот гадость-то…

И правда, так уж получилось, лег на стол пиковый валет, и Флора точно то и сказала, что всегда говорила Ада, но сейчас разве важно было знать, в самом ли деле враль выпал – Ада уже угадала Флорину хитрость, сердце ее уже тронуто было нежной благодарностью за то именно, что ее девочка не делила мать и отца, не разъединила их – мужа и жену – а в одном порядке и о нем и о ней горевала… Так точно, как хотелось Аде – чтобы ктонибудь взял и свел бы ее руки с руками Залмана…

И только потеплело на сердце Ады, только сказала она:

– Дурочка ты моя, глупик маленький, что ты бормочешь там? – только положила руку на печальную голову Роальда, как зазвенел телефон.

…И Флора и Роальд слышали весь разговор, все, о чем говорила в тот раз мать. Слышали, но обоим добрый десяток лет понадобится, чтобы дошел до них весь драматизм смысла его, и еще почти столько же, чтобы прониклись они его комизмом…

– Да, Лелечка, – сказала Ада, сняв трубку, – я так и знала, что он у вас. Да, милая, я понимаю, хорошо, что он так говорит, а что он еще может сказать?! Не хватало, чтобы он и этого не понимал! Нет, но вы меня поймите: получаю открытку, читаю: «Милый Нюсик!», – боже мой, что еще за Нюсик? Ладно, думаю, меня ведь, знаете, в Баку старшая сестра Люся, всегда Наной звала, может быть, он вспомнил, думаю, поэтому Нюсик, дальше читаю: «Возвращаюсь с победой!» – но это его, типичное, любит громкие слова говорить, ладно, но дальше – «Скоро буду целовать твой курносый носик!» – Что такое?! Ничего не могу понять! Какой курносый? Откуда курносый? Ничего понять не могу! И вдруг до меня дошло! Господи! Я же его знаю, как облупленного! Это же только он мог такую вещь сделать! Взять перепутать адреса! Ну, хорошо, а что он мне написал? Интересно, а что она читала? Куда он меня целовал? Дурак, честное слово! «Курносый носик»!

– Ладно, Леля, что вы мне объясняете, пусть это он вам голову морочит, телеграфистка она там, или кто, я бы вам сказала, но здесь дети сидят, типичная ППЖ, одним словом! Нет? Да, нет! Хорошо, это вы так думаете, а мне наплевать. Но мне противно, понимаете, мне просто противно, что он такой безответственный, это надо же головы на плечах не иметь, такую вещь сделать…

– …Ах, вот как?! Ах, вот оно что?! Боже мой! А кого же ему еще любить? Бросьте, Лелечка, что там еще говорить, скажите ему, пусть домой идет. А? Не знаю, Лелечка, не знаю, милая, честное слово, настроения нет… Ну, не знаю, может быть…

У Ады действительно еще не было настроения, но к вечеру того дня оно появилось, и они с Залманом пошли к Лелечке в гости… Густыми стрелками накрасила Ада ресницы, подняла над матовым лбом медью отливающие волосы и отбросила назад, четкой линией вывела оранжевый рисунок губ, стала вдруг невообразимой красавицей, обтянула свое маленькое хрупкое тело черным крепсатином перешитого из подкладки старого пальто платья, блестящий воротничок которого придавал ему новогоднюю праздничность – и дети с немым восторгом глядели, как Залман то и дело приближается к матери то для того, чтобы снять с ее плеча случайный волосок, тут же огладить робкий изгиб бедра, то для того, чтобы смахнуть с ее туфли что-то им незаметное, но тут же вдоль всей внезапной молодой крепости ног провести вверх большой, чуть дрожащей ладонью – и чувство тайного стыда и невозможного ликования мешалось, путалось в их сердцах… Залман и Ада как-то особенно, словно отдавая им частицу еще какой-то, а вовсе не родительской любви, расцеловали их перед уходом и велели сразу же погасить свет.

Но стоило захлопнуться за ними входной двери, как Роальд соскочил с кровати, перевернул матрац и достал смятую между ним и железной сеткой книгу. Это Ада, не долго думая, сунула книгу под матрац его же постели. Несколько дней назад, убирая кровать Роальда, она нашла роман-газету, раскрытую и сложенную как раз в том месте, где какую-то девушку по имени Фрося собираются бросить на изнасилование солдатам, Ада даже не развернула роман и не поинтересовалась его названием, место это показалось ей ужасной гадостью, она так и не узнала, что книга совсем не про то, а просто решила запрятать ее от сына – это был легкий приступ ее педагогической деятельности, она решила, что не надо ничего говорить мальчику, лишний раз заострять его внимание на всяких гадостях. Роша долго рылся в шкафу, перерывал ящики стола, искал на кухонных полках, но делал это незаметно для Ады – он презирал ее глупость, книга была совсем не про то, но ему противно было даже думать, что это надо комунибудь объяснять. Потом совсем случайно он нашел ее под своим матрацем и всякий раз, когда Ада не могла видеть, что он делает, доставал, а потом снова клал ее туда же.

Флора хорошо знала, что теперь Роша долго не погасит свет, а главное, не будет с ней разговаривать, попробуй только она начать, он сразу же скажет ей: «Заткнись!» – ей ничего не оставалось, как уткнуться носом в стену и заснуть при свете, но это почему-то не получалось тут же, разные мысли лезли в голову. Сколько всего случилось за эти два дня! Но все – и прекрасное и непонятно-горькое, и разрешенно-спокойное – все могло б забыться, всему этому в долгой жизни взрослого человека суждено прозвучать на свой лад и только то, что неповторимо, останется в ней неисправленным и не вычеркнутым…

Только то, что цепляет за душу самое детство, отдельное и одинокое, тянется потом до самой старости, и пусть Флора не могла в точности понять, что же случилось сегодня в ее отдельной жизни – у нее еще много времени впереди и она не раз перечтет еще свои трофеи этого дня…

Сегодня, когда Залман вернулся, когда пряча полные вины и смущения глаза, еще стоя в дверях, сказал:

– Адусенька, прости меня, – и стоял, не смея приблизиться, Флора громко заплакала, и Ада и Залман бросились к ней, и руки их сомкнулись над ее головой, тут Роальд втерся, и в слезнорадостной кутерьме смешались, перепутались их поцелуи!.. О, хитрая Флора, как хорошо, что слезы лежат у тебя так близко, и как замечательно, что хоть и в самом деле страх и волнение про сились наружу, но ты сообразила все-таки плакать как можщ громче и горше…

А потом, когда все улеглось и быстро-быстро стало прошлым Роальд и Флора были выставлены из дому. И как только они вы шли во двор, Флора увидела нечто странное: прекрасная и нарядная, как кукла, которую Жан Вальжан подарил Козетте, с расчесанными кудрями, в клетчатом платье с белоснежными манжетами и воротником, в гольфах, по бокам которых под коленкой вздрагивали от каждого движения розовых ног помпошки, в настоящих девочкиных красных с перетяжкой туфельках, с небрежно болтающейся на руке музыкальной папкой, Галя Гацоня о чем-то беседовала с Люськой Большой. О чем-то явно тайном. Это было непостижимо. Люська слушала ее, открыв рот. Потом Галя с той же загадочной деловитостью, подошла к Люське Маленькой и пошепталась с ней, потом отделила от общей группы Черную Ирку, дочку дворничихи, потом подошла к Римме и так же зашептала ей что-то; та стала было на пальчиках переводить это что-то и своей глухонемой сестре, но Галя нетерпеливым жестом уняла ее руки, и видно было: то, что она сообщает, можно знать не всем – так поводила она голубыми звездами глаз по сторонам, словно проверяя, не подслушивают ли, но все-таки каждая по отдельности, почти все девочки были уже посвящены в Галину тайну. Они какие-то особенные, осчастливленные, опять собирались вместе и, будто чтобы не расплескать своего счастья, боялись сделать резкое движение… Наконец Галя подошла к Флоре, сердце той радостно екнуло, она уже начала опасаться, что окажется за колючей проволокой Галиного доверия, но та отозвала ее в сторонку и так же по секрету, которым уже при всем желании не с кем было делиться, сказала:

– Знаешь, только не говори никому, пожалуйста, у меня сегодня день рождения, мне десять лет исполнилось, и я приглашаю тебя в гости! Придешь?

Вот это да! Конечно, Флора придет! Но какая полная неожиданность! Во-первых, в их дворе вообще было не принято «шляться по хатам», как говорила Ада, а, во-вторых, Галя была первым человеком, от которого меньше всего можно было ждать подобного приглашения.

Как-то возвращаясь из бани, Флора с Адой встретили паспортистку Анну Семеновну, мать Гали, и Флора слышала, как та возмущалась:

– Я удивляюсь вам, вы же интеллигентная семья, как вы можете выпускать детей во двор?! Это же будут дворовые дети! А вы знаете… – и Анна Семеновна зашептала что-то Аде на ухо.

– Ай! – махнула Ада рукой, – ну, а что мне делать? Не держать же их взаперти? Мне, например, спокойнее, когда я знаю, что они во дворе болтаются, а не шныряют по улицам… Я гораздо больше машин боюсь, а этого они везде наслушаются.

– Нет-нет, так нельзя рассуждать… Я бы на вашем месте… – не соглашалась Анна Семеновна, но Ада, когда распрощалась с ней, отвела душу:

– Тоже мне барыня на вате, можно подумать, великая аристократка – начальник над дворниками, а гонору полный рот!

Но так или иначе, Галя Гацоня была во дворе мимолетным видением: легкой бабочкой, которой музыкальная папка заменяла крылышки, проносилась она, лишь изредка перебрасываясь парой фраз с Флорой, да изредка увлекая ее со двора в Летний сад… Ада разрешала Флоре ходить с Галей, но последнее время, с тех, кажется, пор, как Флору обрили, Галя совсем не обращала на нее внимания…

И вот пожалуйста! Такой сюрприз! Теперь они всей гурьбой, но каждая чувствуя себя избранницей, пойдут к Гале в гости. Только когда Римма сказала, что ей надо отвести сестренку домой, Флора вспомнила, что и ей следует сбегать домой спросить разрешения. Вообще, ей очень хотелось попросить Галю, чтобы она и Рошу пригласила, но сердце ее дважды струсило, первый раз за Галин отказ, второй раз за отказ самого Роши – он теперь совсем неохотно присоединялся к Флориным развлечениям. И она не решилась нарушить свое внезапное везенье отказами, а только побежала спрашивать то, в чем была уверена.

Открывшая ей дверь Ада почему-то не впустила ее в комнату, как-то рассеянно выслушала новость, сначала просто разрешила:

– Иди!

А потом дважды вернула ее. Первый раз только для того, чтобы сказать:

– Роше передай, пусть еще погуляет, – а потом, спохватившись, вернула с лестницы:

– Подожди, вымой-ка лицо и руки, я тебе сейчас полотенце дам, да вот что: ты не хочешь ей подарить что-нибудь, ведь у нее день рождения?

Конечно, Флора знала, что в день рождения положено делать подарки, но что так вдруг можно подарить? Да ведь Ада сама говорила, что не в подарке дело, а все-таки…

Ада ушла в комнату, пока Флора насухо вытирала лицо и руки, там они что-то обсуждали с Залманом, Флора слышала, как Залман сказал:

– Здорово! Видишь, как удачно получилось! – и Ада вынесла Флоре коробочку с трофейными лентами.

– Флоренька, тебе пока что нечего подвязывать, подари девочке эти ленточки, ей будет очень приятно…

Флора переживала свою бритость, но уже свыклась с ней и теперь ей даже радостно стало, что так удачно получилось, так здорово и, главное, совсем неожиданно! Но, словно пожалев, что ее дочь слишком легко расстается с отцовским подарком, Ада вынула из коробки одну нежно-голубую прозрачную шуршащую ленту, распустив рулончик, сказала: – Ого! Тут на целых две косы! – и не вложила обратно. – Флорик, пусть эта тебе останется!

Ну вот, что это теперь такое: как коробка конфет, из которой кто-то уже съел половину! Но Ада вдруг стала непреклонна: