Текст книги "Частные случаи ненависти и любви"

Лиза приняла душ и вернулась в постель. Несмотря на съеденный шоколад, было грустно и, как на зло, совершенно расхотелось спать. Она просмотрела Сеть – вдруг про Рюмина написали что-то еще, – потом отлайкала свеженькое в Инстаграме и даже принялась смотреть унылый сериал, который давно сватали ей родители. Заснуть удалось только к утру.

Встала Лиза около часа дня. Ее терзала совесть: вместо того чтобы утешать бедную вдову, она или дрыхнет, или носится неизвестно где…

– Инта, простите меня. Я вас совсем бросила. В дедушкином архиве нашлось столько важных документов, что мне захотелось их срочно проверить. Я просто боюсь, что в Петербурге некоторые вещи уточнить не удастся… Но сегодня никуда не пойду. Давайте, приготовлю что-нибудь к чаю? Хотите блинов?

Задобрить Инту блинами – отличная мысль. Кулинария не входила в число Лизиных талантов, но в блинах она была профи. Папа научил ее печь настоящие шедевры: полупрозрачные, в крошечную дырочку, они нравились всем, и старушка не была исключением.

Инта милостиво кивнула, и Лиза, вооружившись парой сковородок, принялась за дело.

Теста оставалось еще с четверть кастрюльки, когда зазвонил телефон. Девушка ответила, не обратив внимания на номер: блины требовали полной концентрации.

– Алло… Я слушаю…

– Привет!

Лиза чуть не выронила половник: это был его голос.

– Юра! Юрочка, это ты? Ты где?

– В Чиекуркалнсе. На «Седьмом небе», – бодро пошутил он. – Это изолятор временного содержания так называется.

– Ты снаружи или все еще внутри?

– Все в порядке. Меня отпустили. Прости, что так неловко получилось.

– С ума сошел извиняться?! Ты сейчас как? Дела есть?

– Кроме того, что на меня завели, больше никаких, – заверил он.

– Ужас как смешно. Ты можешь прямо сейчас поймать такси и приехать ко мне? Я блины жарю. Ты голодный?

– Я голодный. И еще грязный. Не уверен, что твои родственники будут в восторге…

– Здесь есть душ, и я готова поделиться футболкой. Приедешь? По-жа-луй-ста!

Она, конечно, была готова бросить Инту, блины, наплевать на обещание и немедленно рвануть навстречу Рюмину, но ей показалось, что пока он будет ждать ее, опять случится какая-нибудь неприятность – в такси точно безопаснее.

– Хорошо. Скинь адрес.

Лиза подпрыгнула от радости. Теперь оставалось договорится с Интой.

– Инта! Идите есть, а то остынут. Будет не так вкусно! – крикнула она.

Через минуту пожилая дама возникла в дверях.

– Зачем так кричать, дорогая? У меня со слухом прекрасно.

– Простите. Вы начинайте, а я пока допеку. Немного осталось.

Инта чинно уселась за стол, где уже стояла тарелка со стопкой блинов, поддела вилкой верхний и принялась аккуратно намазывать на него клубничный джем. Лиза исхитрилась, не прерывая процесс, налить ей чаю и доставить чашку на стол.

– Инта, у меня большущая просьба… Я понимаю, что дедушка… Что у нас траур… Но сейчас в Риге один мой знакомый… Из Даугавпилса. Юрий Рюмин. Он мне помог очень… У него неприятности… В общем, можно, он зайдет ненадолго? – последнюю фразу она выпалила уже скороговоркой.

Пожилая дама приподняла бровь и неодобрительно закачала головой.

– Это и твой дом. Конечно, можешь приглашать кого сочтешь нужным. – В ее тоне сквозила крайняя степень осуждения. – Надеюсь, твой гость не обидится на меня, если ты примешь его сама? Я сейчас не лучший собеседник.

Лиза сделала вид, что не заметила ее недовольство.

– Конечно не обидится!

Инта доела блин, больше брать не стала, сказала спасибо и тут же ушла к себе.

Лиза помчалась к воротам караулить такси. Ждать пришлось недолго – пяти минут не прошло, как подъехала машина, из которой выбрался помятый и небритый, но улыбающийся во весь рот Юрий. Лиза взвизгнула и повисла у него на шее.

Сейчас было самое время ее поцеловать, но он сутки не чистил зубы, не догадался даже жвачки купить – в общем, не решился. На мгновение он замер, не зная, куда девать руки, потом обхватил ее за талию, прижал, приподнял от земли и донес до крыльца. Стратегически это было даже, наверное, лучше, чем поцелуй: некоторые проявления мужской силы девчонкам всегда нравятся.

Лиза с порога отправила Рюмина в душ, а сама живо убрала на кухне блинный хаос и сварила кофе. Вскоре Юра, облаченный в самую большую из ее футболок, уже сидел за столом, на который Лиза выставила едва ли не все содержимое холодильника. Она устроилась напротив, обняв ладонями чашку с остывающим кофе, и с удовольствием смотрела, как он ест.

– Рассказывай!

– Да нечего особо рассказывать… Упаковали, погрузили в машину – это ты и сама видела. Отвезли в здание госбеза на Кришьяна Барона… Заявили, что раз я отказался прийти на допрос, им пришлось прибегнуть к таким мерам.

– Ты отказался? Почему?!

Юра завернул в блин пару кусков сыра, задумался на секунду и прибавил к ним несколько колбасных кружочков.

– Я, в принципе, не отказывался, – он умудрялся говорить и жевать одновременно. – Мне позвонили со скрытого номера – никаких цифр не высветилось… Какой-то мужик… Представился инспектором Булсом, предложил явиться в Службу государственной безопасности. Сказал, что хочет поговорить о моем выступлении на Вселатвийском родительском собрании. Ну вот скажи, чего бы это вдруг я должен был туда переться? А если это шутка? Ничего же официально не предъявили… А «поговорить» – просто детский сад какой-то. Может, я не хочу разговаривать? Короче, я сказал: «Присылайте мне официальную повестку». Думаешь, прислали? Да хрен! Какой-то человек из пэбэ заходил в редакцию «Сегодня» здесь, в Риге. Типа им как будто неизвестно, что я корреспондент по Латгалии и в Даугавпилсе живу.

– Ну не знаю… Я бы сходила. В конце концов, у вас нормальная полиция и правовое государство. Сам ведешь себя как ребенок. Хотя я не понимаю, как они вычислили, что мы будем проходить по Валдемара… Следили, что ли? И в лицо тебя знали. Ты, похоже, знаменитость. О чем хоть спрашивали?

– Да так… Хрень всякую. Вытащили протокол собрания и начали: «Что вы имели в виду, когда говорили то-то и то-то?» То есть раз к словам не смогли придраться, решили впаять мыслепреступление. Часа полтора мурыжили…

Все это звучало очень странно. Как будто Юрий говорил не про Латвию, а пересказывал «1984» Оруэлла. «Мыслепреступление»! Как можно поверить в такое? Лиза налила побольше молока в чашку с холодным кофе и не отрываясь выпила половину.

– То есть тебя спрашивали только об этом Вселатвийском собрании?

– Не только. Еще, оказывается, есть куча доносов на мой плакат «Каждому русофобу – по крепкому гробу!». Я его нес на демонстрации в защиту русских школ. А что? Нормальный лозунг… Я предложил следователю завести дела на тех, кто доносы прислал. Если приняли на свой счет, значит, признали, что они – русофобы. А ненависть по национальному признаку – это же преступление? Так? А еще меня спрашивали, какой смысл я вкладывал в лозунг. Я ответил, что, цитирую: «Это двустишие в образной форме отражает мое крайне негативное отношение к русофобии, которая является столь же гнусной разновидностью расизма, как и антисемитизм». По-моему, отличное объяснение. Настаивал, чтобы его внесли в протокол.

Лиза ехидно уточнила:

– И как? Внесли?

– Понятия не имею… – Юра в один глоток допил кофе и безмятежно откусил конфету. – Ничего, если я выйду покурю? В изоляторе теперь курить не разрешают. А раньше, говорят, можно было.

– Произвол! – засмеялась Лиза. – Сейчас найду тебе пепельницу.

Они вышли во двор. Рюмин деликатно встал под яблоней, подальше от окон, а Лиза уселась на каменную ступеньку крыльца, нагретую солнцем, и уткнулась подбородком в сдвинутые коленки.

– И что теперь? Поговорили и отпустили? Все?

– Не совсем… Я теперь в статусе подозреваемого. Организация массовых беспорядков… Но это ерунда – даже подписку о невыезде не взяли.

Лиза на всякий случай загуглила подходящую статью латвийских законов: «Организация массовых беспорядков, сопровождающихся погромами, разрушениями, поджогом, уничтожением имущества, или насилием в отношении лица, или сопротивлением представителям власти, наказывается лишением свободы на срок от трех до двенадцати лет».

– Ничего себе… И чем это тебе грозит?

– Да ничем не грозит, кроме потери времени. Такие дела – заведомо проигрышные для государства. Они годами тянутся. Конечно, придется на заседания ходить. Ну и на адвоката потратиться. А еще родители расстроятся… Ерунда! Не бери в голову.

– Действительно, подумаешь, дело завели! – саркастически фыркнула Лиза. – А после допроса что было?

– Дальше – ничего интересного. Отвезли в Чиекуркалнс, там изолятор этот – «Седьмое небо». Сфоткали, сняли отпечатки, обыскали. Телефон, шнурки и, конечно, сигареты отобрали. А кормили нормально, даже блинчики со сгущенкой были. Но курить нельзя. – Он с аппетитом затянулся. – В общем, говорю же: ничего страшного…

– Это кому как! – Лизу внезапно, как искра, пронзила злость, она соскочила с крыльца на дорожку. – Я, например, за тебя волновалась. Ты даже не представляешь как! – Она топнула ногой: – Кто мог знать, что самая большая проблема – без сигарет остаться?! Я сначала думала, что это мафия какая-нибудь. Что тебя будут родителям по частям присылать. А потом гадала, что же ты такое натворил, раз полицейские прямо на улице хватают…

Она все-таки расплакалась. Юра торопливо загасил сигарету в пепельнице, шагнул к Лизе, посмотрел ей в глаза и обнял, широко захватив руками спину и плечи:

– Бедная моя девочка. Прости, пожалуйста.

Лиза слегка запрокинула сбрызнутое слезами лицо, и они наконец-то поцеловались.

Глава 8

Герберт томился от бессонницы. Теплое молоко с каплей меда на ночь, ежевечерние прогулки по берегу Даугавы – ничего ее, проклятую, не брало. Он зло пнул ногой выбившееся из простыни шерстяное пахнущее псиной одеяло, и оно упало на дощатый пол. Мелдерис, поджав ноги, уселся на кровати. Закурил. Стена приятно холодила спину, глаза начали слипаться: «Неужели наконец посплю?» Раковина захлопнулась, он почти провалился в нежную мякоть сна, но память, словно устричный нож, просунулась между створок и вновь вскрыла раковину: пронзительные вопли горящих заживо, черный вонючий дым и жирные хлопья сажи, кружащиеся над зеваками, – каждый раз одно и то же. Стоит только остаться наедине с собой… А ведь когда он соглашался работать на Арайса, искренне полагал, что будет иметь дело только с техникой…

Штаб их подразделения занимал девятнадцатый дом по Валдемара. Гараж был тут же неподалеку. Расписавшись где положено, Герберт сразу отправился к машинам и до поздней ночи проверял, осматривал, помечал в блокноте, что требует немедленного ремонта, а с чем можно обождать.

Виктор сиял как медный грош, было видно, что он доволен – не ошибся с выбором. С полчаса ходил за Мелдерисом по пятам, любуясь его четкостью и обстоятельностью, а потом торжественно вручил ключи от гаража.

– Поздравляю, дорогой Герберт! Теперь вы не только член нашей команды, вы – мой заместитель по технической части. Закончите с осмотром – составьте бумагу на мое имя. Список того, что нужно: запчасти, инструменты, расходные материалы… Я постараюсь достать.

Тогда же он познакомился с другими «членами команды». В основном это были простые ребята с хуторов – грубые, необразованные, наивные, но (тут он был согласен с Арайсом) настоящие патриоты Латвии. Герберт чувствовал умиление, слушая их болтовню: «Ничего удивительного – все как всегда. Когда нужно спасать родину, цвет нации бездействует, боясь замарать руки, а эти парни, хоть звезд с неба и не хватают, но готовы взять в руки и винтовку, и лопату. Возможно, они не отличают Кришьяниса Валдемарса от Кришьяниса Баронса, но именно их крепкие руки удержат отчизну над пропастью!»

Впрочем, была в команде и кое-какая интеллигенция – из студентов, которые раньше состояли в запрещенной еще Ульманисом национал-радикальной организации «Гром и крест». С этими случалось приятно побеседовать – о величии белой расы, о борьбе с жидокоммунизмом, о справедливом порядке, который благодаря Гитлеру несомненно наконец установится и в Латвии, о том, какое важное для страны дело они совершают под началом Арайса. Тогда Мелдерис ни в чем еще не сомневался. Ему нравились эти разговоры. Нравилось думать, что их работа – миссия, что в ней есть неочевидное, и потому особенное благородство. Он и его сослуживцы приносили в жертву родине чувства, привязанности, идеалы, чтобы другие могли чистоплюйствовать. В общем, он был в полном ладу и с собой, и с миром.

Пока он чинил технику, Арайс набирал людей. Скоро подразделение уже состояло из двух батальонов по три роты в каждом – восемьсот человек. С оружием тоже был полный порядок: пулеметы, автоматы, винтовки, пистолеты. Что-то Виктор раздобыл у немцев, что-то осталось в наследство от уличных боев. Он вообще оказался очень неплохим организатором. За считанные дни Арайс собрал не просто команду, а безупречный механизм. Его двигателем был штаб, в который помимо Виктора входили двое его подручных: адвокат Харийс Лиепиньш – тот самый, о котором Герберт впервые услышал еще перед войной, в первом трактирном разговоре – и бывший железнодорожник Карлис Озолс. «Отдел кадров» возглавил Теодор Буманис – он вербовал новобранцев. Мелдерис с командиром отделения водителей Освальдом Элиньшем, поступившим под его начало, относились к хозяйственной части – вместе с бухгалтером Арнольдом Труцисом, счетоводом Янисом Вейшсом и начальником оружейного склада Якобом Ронисом.

Третьего июля Арайс впервые взял Герберта на операцию. До этого Мелдерис весьма смутно представлял себе, что именно им предстоит делать. Он знал, что евреев изолируют от прочего населения, что отныне они вне закона, но над подробностями не задумывался. Они с Виктором поехали в паккарде – черном, роскошном, конфискованном у какого-то учреждения. Мелдерис был не за рулем – сидел сзади рядом с начальником.

Рига еще толком не остыла от праздника и выглядела нарядной, хоть и слегка помятой, как подружка невесты утром после свадьбы. На многих домах висели трехполосные красно-белые флаги. Позже по приказу немецкого командования их сняли, везде водрузив свастику. Герберт понимал, что таковы правила, но все равно испытывал неприятное чувство – словно ребенок, лишившийся подарка. Но в тот день он смотрел из окна машины, и ему казалось, что в самом воздухе этих солнечных улиц разлита музыка: то ли «Боже, благослови Латвию», то ли «Хорст Вессель»…

Отряд разместился в девяти советских полуторках и пяти легковушках. Тогда даже формы у них еще не было – все в гражданском, только нарукавные повязки латвийских цветов указывали, что они «при исполнении». У Арайса имелся список фамилий и адресов – сознательные горожане помогли, никто из контингента не мог проскочить сквозь сеть.

У дома на улице Дунтес их уже ждали. Выбравшись из авто, Герберт увидел, как ребята выволакивают из подъезда троих чернявых. Евреи не сопротивлялись, но это не избавляло их от тычков и затрещин. Один упал, не удержавшись после увесистого пинка, и парни хмельно загоготали. К разбитому прежде носу прибавилась кровоточащая ссадина на лбу, мужчина прижал ее рукой, одновременно пытаясь подняться, но последовал новый удар ногой по ребрам, и жид растянулся на земле, словно раздавленная телегой лягушка. Это повысило градус веселья.

Мелдерис отвернулся – смотреть было неприятно. Однако командир с видимым удовольствием наблюдал за происходящим. Герберт пожал плечами – на его вкус, шутка была низкого сорта, но с другой стороны, где бы эти простые парни могли выучиться манерам?.. Двое других вознамерились помочь лежащему.

– Стоять! – осадил их Арайс.

Евреи тут же застыли. Тот, что был постарше, вдруг уставился на Виктора. Прищурился, затряс головой:

– Виктор?.. Простите, господин Арайс! Это я! Зелигман! Менке Зелигман! Узнаете? Помогите, умоляю вас! Я же никогда!.. Вы же знаете!

Видимо, они прежде были знакомы.

Арайс, однако, нимало не смутился. Он подступил к Зелигману почти вплотную, посмотрел в глаза и, продолжая улыбаться, точным движением мощно впечатал тому кулаком в челюсть. Зелигман, нелепо взмахнув руками, упал на спину.

– Увы. Не припоминаю.

В этот момент последний еврей, внимание к которому на время ослабло, резко оттолкнул опешивших парней и рванул вниз по улице. Мелдерис отметил, что бежал он неуклюже, по-женски – разбрасывал ноги в стороны, а руки прижимал к груди, словно держал в них ридикюль. На что надеялся этот дуралей? Где можно было здесь спрятаться?

Биркс неспешно поднял манлихер[12]12
  Магазинная винтовка, разработанная Фердинандом Маннлихером и принятая на вооружение армии Австро-Венгрии в 1895 году.


[Закрыть] и выстрелил вдогонку удалявшейся фигуре. Беглец взмахнул рукавами и упал ничком. Даже отсюда было видно, как расползается по его одежде кровавое пятно.

«Сам виноват. Зачем побежал?» – с укором подумал Мелдерис и еле заметно покачал головой. Герберт не видел смерть так близко уже больше двадцати лет, с самой Освободительной войны. В конце июня, пока немцы боролись с красными за Ригу, он сидел дома, даже к окну старался не подходить – берегся случайной пули или осколка. Он недовольно отвернулся, избегая смотреть на труп.

Из окрестных домов тоже выводили евреев. Издалека было видно, что карманы сослуживцев отвисают и топорщатся от всевозможного добра, которым они успели разжиться. По мнению героя-летчика, серебряные ложки или какая-нибудь позолоченная статуэтка, торчащая из куртки, выглядели не слишком достойно, но он запретил себе судить этих парней. В конце концов, евреи-коммунисты сами учили, что «грабить награбленное» справедливо. Пусть теперь на себе узнают, каково это.

Грузовики, плотно набитые задержанными, поехали на бульвар Аспазияс к полицейскому участку. Арайс застрял на Дунтес, пересчитывая деньги и руководя погрузкой самых ценных товаров из разграбленной еврейской лавки в «Паккард», так что, когда они с Гербертом наконец добрались до участка, евреев уже выгрузили, построили в нестройную шеренгу вдоль стены, а полуторки отъехали за новой партией.

Их было так много, этих евреев: старых, молодых, бедных, богатых… Большинство – бородатые и с пейсами, самые хитрые – уже бритые и стриженые. Некоторые лица казались смутно знакомыми, но общее для всех выражение страха и удивления стирало черты, не позволяя воспоминанию оформиться. Кроме того, Мелдерису трудно было сосредоточиться из-за шума и суматохи, которые превращали происходящее в череду жанровых сцен: словно кто-то задумал изобразить на одном полотне все пороки человечества. С молодых евреек срывали одежду, их утаскивали в камеры, насиловали по кругу. Некоторые весельчаки из команды заставляли отцов или мужей смотреть на эти надругательства.

Забавы становились все изобретательнее. Десяток парней из новобранцев (Герберт тогда еще знал по именам далеко не всех) собрали мужчин преклонных лет, велели накрыться талитами – молитвенными покрывалами, а потом танцевать, распевая советские песни.

– Ши-и-ирока-а-а страна моя родна-я-а-а… – Под дулами автоматов голоса звучали хрипло и жалко.

Старики нестройно кружили, возводя к небу костлявые руки, падали. Тогда их били сапогами или прикладами, понуждая вернуться в хоровод.

Биркс выбрал себе какого-то столетнего хасида, который, на взгляд Герберта, был совсем уж непригоден для веселья, и заставил его чистить бородой свои заляпанные кровью башмаки.

– Усердней старайся, жид! Об вашего же брата испачкался! – кричал он, радостно упиваясь властью.

Мелдерис чувствовал, как горлу поступает тошнота. Он пытался защититься от нее: «они заслужили!», но что-то мешало. Ему хотелось уйти. Прямо сейчас, ничего не объясняя, развернуться – и будь что будет. Однако чувство самосохранения не позволило. Куда бы он пошел? Теперь, когда по всей Европе прокатилась война, даже бежать стало некуда… Еще он подумал про Арайса. Если бы Виктор не поручился за него, лежать бы Герберту в общей яме на заднем дворе с теми комиссарами, с которыми делил камеру. Разве можно было предать его?! Это было бы самой настоящей подлостью…

Сейчас бы горячего чаю… Мелдерис встал, плеснул себе в кружку водки. Закусывать было нечем – и наплевать. Прежде он этого себе не позволял, а вот его парни с выпивкой не стеснялись. Взяли манеру каждую операцию отмечать так, что к ночи еле расползались. И в обычные дни от каждого из них разило с самого утра. Надо бы урезонить, только как?

Ему стало зябко. Герберт скрючился на кровати и с головой укрылся поднятым с пола одеялом. Память почему-то постоянно стремилась вернуть его в тот день, словно в кошмаре содержалась тайная притягательность. Он снова наблюдал, как куражатся сослуживцы, снова в ушах звучала фраза Арайса – та самая фраза, которая стала его личной точкой невозврата:

– Веселитесь, дружище? Пойдемте. Сейчас некогда отдыхать. Надо готовить развлечение посерьезней.

Разве мог он тогда предположить, что Виктор имеет в виду Большую хоральную синагогу?

Мелдерис знал это здание на перекрестке улиц Гоголя и Дзирнаву. Он даже бывал там как-то в начале тридцатых. Одна его пассия, любительница музыки, собралась послушать хор и кантора. Взяла его за компанию. Синагога славилась своими голосами – службу вели знаменитые певцы: Розовский, Ядловкер, Мандель и Фридлянд, поэтому туда ходили не только иудеи. Среди рижской интеллигенции заглянуть на еврейский праздник в Большую хоральную синагогу считалось хорошим тоном.

Они с Арайсом сожгли ее четвертого июля…

Все ценное забрали и перевезли в штаб еще накануне – прихватили даже бархатный парохет[13]13
  Занавес, который закрывает ковчег Торы, содержащий свитки Торы в синагоге.


[Закрыть] с ковчега.

Тем утром Виктор как-то особенно суетился: то ярился по мелочам, то вдруг начинал смеяться, то говорил без умолку.

– Смотрите, парни! Чтобы никто ворон не считал у меня! Поджечь так, чтобы со всех сторон схватилось, но на соседей не перекинулось! Пожарные расчеты, конечно, будут, но и вы там не для красоты! Ну что, дадим огоньку? По машинам!

Погрузились. Поехали.

Оказавшись на месте, прежде всего расстреляли четверых раввинов – тех, кого смогли найти. Потом облили керосином нутро синагоги: деревянную отделку, мебель; высадили пару окон, чтобы лучше горело.

Тем временем стали подвозить евреев: литовских беженцев из Шяуляя, арестованных накануне, и своих, рижских, – сперва из ближайших домов, затем тех, кто жил в других районах. Герберту опять казалось, что некоторых людей он видел раньше. Он вглядывался в толпу, пока не признал профессора Минца, которого встречал однажды у Медемсов, – тот занимался с Магдой музыкой. Герберт тут же отвернулся, чтобы не столкнуться с ним взглядом.

Стоять без дела было неловко, и Мелдерис присоединился к одной из команд, отправлявшейся за новой партией контингента. Их полуторка остановилась во дворе пятиэтажного дома. Пока парни курили и возбужденно перебрасывались шуточками, из подъезда вышла крупная белесая старуха – чистопородная латышка. Остановилась, уткнула руки в обширные бока, заполнив собой остаток узкого двора, и громко спросила:

– День добрый. Вы к кому?

– К жидам, мать! Знаешь, в каких квартирах они живут? – выбрасывая окурок, сказал старший группы.

– Не знаю. Я не слежу, кто в какой церкви молится. – Она смотрела на него вызывающе презрительно.

– Не ври! – набычился старший.

– Ты на меня лапу-то не задирай. Мал еще тявкать. Я тебе небось в бабки гожусь! – Старуха величественно развернулась и уплыла обратно в дом, оглушительно хлопнув входной дверью.

Старший растеряно оглядел товарищей. Видно было, что такого ответа он никак не ожидал, поэтому только сплюнул:

– И без этой дуры управимся!

Действительно, другие жильцы охотно показали гостям нужные квартиры. Парни бодро взялись за работу: выламывали двери, врывались внутрь, волокли людей во двор. Всего в доме оказалось четыре семьи, но шум стоял такой, словно их было сорок: женщины плакали, дети истошно орали.

Потом команда разделилась: основная часть на грузовике отправилась на следующий адрес, а несколько человек, в том числе и Герберт, погнали пленников пешком к синагоге на Дзирнаву. День был теплый, солнечный. Вокруг синагоги столпилось порядком зевак, которые со злорадным интересом следили, как со всех сторон стекаются к ней цепочки евреев под надзором полицейских в латвийской форме. Что происходило в храмовом дворе, не видно было из-за высокого забора, но крики и плач выплескивались наружу. Потом от здания потянулся черный дым. Ветер рвал его, уносил к Даугаве вместе с дикими звериными криками запертых в горящей синагоге людей. Кто-то пытался выбраться через разбитые окна, ломился в двери. В этих стреляли. Никто не спасся, никому не удалось сбежать.

Странно, сейчас Мелдерис не был уверен, стрелял ли он вместе со всеми. В памяти оживали крики, дробящие барабанную перепонку, смрад горелого человечьего мяса, хлопья сажи, кружащиеся в воздухе, но начисто было стерто, казалось бы, очевидное: что происходило с ним лично во время этого апокалипсиса.

Иногда всплывали подробности: какая-то латышка, причитавшая «Господь всемогущий! Живьем детей жгут!»; кинооператор, ищущий выгодный ракурс; шлепки выстрелов, похожие на редкие аплодисменты… Откуда-то возник сторож Манес, тот, что расставлял в синагоге молитвенники. Много позже Герберту рассказывали, как сторож обернул себя покрывалом и сгорел, обнимая свитки Торы. Этот эпизод, о котором Мелдерис просто слышал краем уха, представал перед мысленным взором во всех подробностях, но на главный вопрос память не давала ответа: стрелял или нет?

Он махнул рукой и долил в кружку водки. Утром он опять будет мучиться головной болью. Зато теперь есть с кем поквитаться за эту тяжкую безысходность – поганый Левинс.

Этот тщедушный жалкий еврейчик стал в последнее время главной забавой Мелдериса. Два года назад Линда своим необъяснимым упрямством спровоцировала летчика на череду любовных глупостей, и вот наконец представился шанс расквитаться. Пусть он не вызвал у провинциальной дурочки нежных чувств, зато теперь она увидит разницу между ним и ее избранником. Герберт чувствовал, что стоит ему сломать Андрея, заставить, как многих прочих, пресмыкаться и клянчить, как женщина падет. Нет, он не хотел ее больше. Бывшая красавица отцвела, истрепалась, ее иссохшие прелести теперь его не возбуждали, но та ярость, с которой она отвергла его дружеское участие, возмутила Мелдериса. Он опять был унижен ею. Благородное намерение спасти Линду, а может, и ее никчемного муженька – Герберт сейчас был склонен видеть все это именно в таком свете, – намерение, которое, кстати, могло серьезно повредить его карьере и положению, осталось неоцененным. Другая бы ноги целовала от благодарности!

Про ноги – это не преувеличение. Прошлым летом Мелдерис спас одну… Мириам. Мириам Ландау. Сначала он прятал девицу в новом загородном доме, который получил по ходатайству Арайса, а потом сумел выправить ей аусвайс.

Он случайно наткнулся на эту двадцатилетнюю красотку, когда она, живописно изогнувшись, собирала мусор во дворе перед гаражом. Ее и еще нескольких миловидных евреек накануне доставили в штаб-квартиру. Обычно с такими сначала развлекались, а потом пускали в расход. Но Мириам повезло. В первый же день она попалась на глаза Герберту.

Он улыбнулся, вспоминая ее ломкую талию, тяжелые голубовато-белые груди, фиалковые глаза и кудри – темные, с медным отливом… А голос… Голос у нее был грудной, хрипловатый, от него моментально становились тесны брюки.

– Здравствуйте, господин Мелдерис! – она подняла голову, не выпуская из рук веник, и полусогнувшись заглянула ему в глаза.

Он улыбнулся нехитрому приему юной кокетки:

– Откуда ты меня знаешь?

– О, господин Мелдерис, да кто же вас не знает? Вы приходили к нам в гимназию, рассказывали о своем путешествии. Мы так вами восхищались. Полет в Африку – это же настоящий подвиг! У нас дома была книга с вашим автографом…

Она щебетала, а Герберт любовался ее свежестью и невольно представлял картины скорого будущего: изнасилуют по очереди, покуражатся вволю и отдадут кому-нибудь из парней, кто любит «погорячее» – запытать до смерти. В общем, за несколько минут разговора в нем созрело великодушное решение спасти глупышку.

Когда минут через десять он вернулся, Мириам, к счастью, все еще возилась с мусором. Убедившись, что никто из товарищей за ним не следит, он велел ей идти к воротам, не оглядываясь и ни о чем не спрашивая. Смышленая девица быстро засеменила вперед, опустив голову, а он пошел следом: то ли сопровождал, то ли конвоировал – как хочешь, так и понимай.

Он привел ее к себе на улицу Заубес. Эта квартира принадлежала прежде семье Зильберштейнов, а теперь – ему. Прежние жильцы, переселяясь к соседям на этаж ниже, взяли с собой только носильные вещи, так что с обстановкой был полный порядок. Очень уютно. Не то что здесь, в этих вшивых казематах! Зильберштейнам их добро в любом случае не пригодилось: супругов то ли застрелили, то ли отправили в гетто. Но их сына Наума Герберт спас. Даже нашел ему работу при команде Арайса – у себя в гараже. Парень был рукастый и внешне не походил на типичного еврея. В общем, никто особенно не интересовался расовой чистотой помощника механика.

Мелдерис видел благодарность Наума. Каждую минуту ее ощущал. И благодарность Мириам тоже. Днем она вела хозяйство, а ночами согревала его постель. У нее была милая привычка устраиваться на крошечной табуретке у его ног, смотреть снизу-вверх и, окунув щеку в его ладонь, целовать в запястье. Когда он спрашивал, как ей живется у него, Мириам была так убедительна: «Счастье, что вы взяли меня к себе! Вы добрый, смелый, благородный. Мой прекрасный рыцарь».

Девушка, казалось, искренне любила его. Пока они жили вместе, Мелдерис старался поступать так, чтобы не омрачить ее восторженное обожание: на операциях не усердствовал – позволял арестованным взять с собой необходимые вещи, случалось, нарочно отворачивался, давая возможность сбежать какой-нибудь отчаявшейся матери, прижимающей к себе выводок испуганных детей. Спасая малахольного Наума Зильберштейна, он, вообще-то, всерьез рисковал. Но оно того стоило: Мириам ночами пылала от радости. Можно подумать, что брат родной… К тому же риск Герберта всегда привлекал.

Он вдруг вспомнил, как ездили с ней вдвоем за чемоданом, который остался в квартире Блумбергов, где Ландау скрывались перед арестом. Там жил его сослуживец Балодис, но Мелдерис не осторожничал: мало того, что пришел с еврейкой, так и дальше не церемонился – ничего не объясняя, приказал немедленно вынести вещи. Хозяин не смел возражать, только суетился и пытался угостить чаем. Мириам отпускала шепотом иронические замечания, а Герберт, улыбаясь, чувствовал, как ее теплый хриплый голос словно течет под его кожей…

Решение отправить девушку в гетто непросто, ох непросто ему далось. Выхода, правда, другого не было – кто угодно в любой момент мог донести. Двадцать пятого октября – как раз закончили строить забор вокруг двенадцати кварталов Московского форштадта, где разместили рижских евреев, тридцать тысяч, всех, кто дожил, – да, двадцать пятого октября он лично отвез туда Мириам. Ворота захлопнулась. Гетто охраняла вспомогательная полиция: поддерживать связь значило напрашиваться на неприятности.