Текст книги "Частные случаи ненависти и любви"

Кранке скривился. Он выглядел несколько сбитым с толку.

– Ну и что, что Мелдерис? А что, Мелдериса не могут завербовать красные?

Виктор покраснел и навис над Кранке, широко упершись руками в его стол.

– Я лично за него ручаюсь! – Виктор говорил так громко, что окончания фраз звенели в ушах Герберта. – Я готов взять на себя ответственность за все последствия! Мне-то ты доверяешь?! Или, может быть, я тоже завербован Советами?!

Арайс убеждал еще добрых полчаса: в ход шли и интересы нации, и аргументы нравственного свойства. В итоге Кранке то ли под напором его красноречия, то ли чтобы избавиться от шума черканул что-то в бумагах, захлопнул папку и объявил Мелдерису, что тот свободен. Виктор моментально стих, попрощался с оберштурмфюрером и, приобняв Мелдериса за плечи, вывел его через охрану наружу.

– Быстрее отсюда, – подмигнул он Герберту, – пока Кранке не отдумал. Если бы не эта неразбериха, он не отпустил бы вас так просто. Нормальные органы власти еще не созданы. А пока немцы заняты наведением в Риге порядка, можно успеть сделать небольшое доброе дело для старого друга. Не так ли?

И он снова подмигнул.

Герберт сообразил, что пришла пора благодарности. Он был оглушен, обессилен стремительными поворотами судьбы. Щеки его пылали, сердце колотилось как бешеное. Однако же он остановился, взял обеими руками правую руку Виктора и с чувством пожал. Потом волевым усилием собрал остатки красноречия:

– Виктор! Вы спасли мне жизнь. Одного этого достаточно, чтобы я до последней своей минуты был вам обязан. Но еще вы спасли мое доброе имя. Если бы меня расстреляли сегодня как агента Советов… Я никогда не смогу оплатить этот долг!

Арайс улыбнулся и похлопал Мелдериса по плечу.

– Дружище, ну правда, я так рад, что смог помочь. Давайте не будем про долги. Вы гордость Латвии. Это честь для меня.

Они не торопясь пошли по залитой июльским солнцем улице. Герберт чувствовал себя счастливым и легким. Всякая мелочь – трава на обочине, блики на окне дома, бродячая кошка – вызывала в нем восторг. Его переполняла любовь ко всему на свете и особенно – к благородному Виктору Арайсу, который, словно Зигфрид, сразился с драконом несправедливости и победил. Чтобы не выглядеть в глазах Виктора сентиментальным идиотом, Мелдерис попытался продолжить разговор в светском ключе:

– Расскажите, чем вы занимались после того вечера в пивной? Я смотрю, вы уже состоите в немецкой администрации? – он указал на повязку с эсэсовской «Мертвой головой».

Виктор вытянул руку так, что стала видна надпись: «Вспомогательная полиция безопасности».

– Позвольте представиться: сотрудник вспомогательной полиции Виктор Арайс. Я пока без официального звания, но у меня под началом – собственное подразделение. Помнится, мы познакомились как раз перед моим отъездом в деревню. Там я собрал отряд национально думающих латышей. Мы сначала просто вредили красным как могли: устраивали засады, нападали на отбившиеся от основных сил небольшие группы и уничтожали. Неделю партизанили в лесах, а когда Советы совсем сдулись, добрались до Риги и заняли префектуру. У меня четыреста человек.

Было видно, что он красуется и хвастает, но Герберта все равно переполняло восхищение. Выходит, пока он отсиживался в Риге, стараясь быть тише воды и ниже травы, Арайс занимался настоящим делом. Зря Мелдерис не поверил ему тогда. Если ушел бы с ним – все было бы сейчас иначе.

Они присели в тенек на скамейку. Герберт с удовольствием угостился сигаретой из предложенного портсигара. Виктор говорил без остановки. Ему безусловно льстило, что легендарный летчик слушает его с таким вниманием.

– Пришли немцы и решили выкинуть нас из префектуры. Сам Шталекер явился – знаете, кто такой? Нет? У-у-у… Это, друг Герберт, большая шишка – бригадефюрер СС[9]9
  Звание высшего состава войск СС, соответствовавшее званию генерал-майора в сухопутных войсках вермахта.


[Закрыть], командир айнзатцгруппы[10]10
  Айнзатцгруппы (нем. Einsatzgruppen) – оперативные (карательные) группы специального назначения СД, созданные и используемые в целях массовых казней гражданских лиц на захваченных Третьим рейхом территориях.


[Закрыть]. А при нем мой довоенный приятель Ганс Дреслер. Он из наших, из балтийских немцев, как и Кранке. Репатриировались перед войной, как вы помните… Вы не представляете, как я обрадовался, узнав Ганса. Дреслер – мой однокашник по гимназии, мы и в армии вместе…

– И что же? Дреслер помог?

– Еще как! Ганс познакомил меня со Шталекером. Отрекомендовал в самых лучших выражениях. Как думаете, от кого я шел, когда встретил вас у Кранке? От Шталекера. Получил разрешение на командование отрядом. Сейчас у немцев недостаток в полиции, а порядок в Риге нужно навести как можно скорее. Вот мы и будем наводить. Не забудьте, кстати, перевести часы на час назад – сегодня вечером Латвия перейдет на немецкое время.

Мелдерис все же решил задать вопрос, вертевшийся на языке с того момента, как Арайс вывел его из Углового дома.

– Виктор, скажите, вот вы поручились за меня перед Кранке… Но вы же меня совсем не знаете. Сколько мы были знакомы? Пару часов в пивной? Да и то… Я подозревал вас тогда. Думал, вы большевистский доносчик. Простите меня! Почему все-таки вы вступились? Почему мне поверили?

Арайс посмотрел на него с радостным, почти детским изумлением.

– Смотрю, Герберт, вы снова мне не доверяете. – Он улыбнулся и продолжил с некоторой торжественностью: – Разве можно было хоть на миг допустить, что коммунисты вас сломили?! Я столько лет зачитывался рассказами про настоящего латышского героя Герберта Мелдериса. Я мечтал стать похожим на вас. После той удивительной встречи я думал, что вряд ли мне когда-нибудь еще удастся вот так сидеть и разговаривать с вами. Но сегодня… Согласитесь, что я счастливчик?

Такой благодарности до этого момента Мелдерис никогда ни к кому не испытывал. Он привык всего добиваться сам, единолично принимать решения, нести ответственность и не быть обязанным никому. По большому счету даже не заводил друзей: приятели, коллеги, фронтовые товарищи – ни с кем из них он не был по-настоящему близок. А сейчас чувствовал, что для Арайса готов на все. Прямо сейчас мог отдать за него жизнь.

– Кстати, чем теперь собираетесь заняться? – неожиданно спросил Виктор.

Герберт задумался. Над скамейкой сквозь листья проглядывали лоскуты летнего неба, у ног бесстрашно топтались пепельного окраса голуби.

– До недавних событий… Еще вчера утром, если быть точным, я как раз собирался предложить себя люфтваффе. Думал, если не пилотом, то механиком… Соскучился по самолетам. А теперь уже и не знаю. После этого ареста, если приду проситься в ВВС – могут возникнуть подозрения. Решат, точно шпион, раз к военным самолетам подбирается… Так что понятия не имею, чем буду заниматься.

Он пожал плечами. Арайс смотрел на него с сочувствием.

– Уверен, что это глупое недоразумение с арестом скоро забудется. Нужно просто выждать время. Знаете, а у меня есть предложение.

Герберт кивнул:

– Я весь внимание.

– Не хотите вступить ко мне в отряд? Это, конечно, не авиация, но по крайней мере – возможность послужить правому делу и проявить себя. Мне очень нужны смелые, волевые люди. Здесь в Риге много работы. Сложной и, что греха таить, опасной. Красную армию немцы выбили, но город буквально кишит этими… Ну, вражескими агентами, агитаторами, шпионами, вредителями, диверсантами… А еще цыгане… жиды… Жидов особенно много. Я думаю, вам, Герберт, не надо объяснять, что они представляют особую опасность?

– Я понимаю. – Мелдерис вспомнил ухмыляющееся лицо Андрея Левинса.

– Наша задача – окоротить негодяев и очистить Ригу от этого сброда. Отряд почти укомплектован, нам не хватает только толкового механика. Если вы согласитесь… Нужен свой автомобильный парк. У нас уже есть несколько машин, которые мы конфисковали. Но их, во-первых, недостаточно, а во-вторых, требуется следить за их состоянием и содержать в полной технической исправности. Непростая задача в военное время, я понимаю. Деталей, запчастей не достать… Но вы же конструктор, инженер. Даже не представляю, кто, кроме вас, сможет с этим справиться.

Мелдерис принял решение мгновенно. Он был так благодарен Арайсу, что предложи тот ему сейчас драить сортиры – согласился бы не раздумывая. Кроме того, служба в полиции безопасности наверняка смоет с Герберта сомнительные в глазах Рейха эпизоды его биографии. А еще он сможет отомстить жидам и коммунистам за унижения последнего года. Эта мысль отозвалась внутри сладким торжеством, хоть и стыдно было себе в этом признаваться.

– Согласен! – Он крепко пожал Виктору руку.

Разве мог он тогда знать, что это рукопожатие станет чертой, преступив которую, уже не вернуться в прежнюю жизнь? Проклятый день! А если бы он отказался? Сказал бы «нет» человеку, только что спасшему его жизнь и поручившемуся за него своей головой. Невозможно… А если бы знал тогда, чем он будет заниматься в прославленной команде Арайса? Наверное, повернулся, ушел бы – и будь что будет…

Мелдерис встал из-за стола, оставив завтрак почти нетронутым, и отправился во двор. Это гетто отличалось от других, в которых ему приходилось бывать. Оно разместилось на левом берегу Даугавы в предмостных укреплениях. Укрепления возводились по единому плану с крепостью при каком-то русском царе в прошлом веке. Основная часть крепости возвышалась по другую сторону реки.

Евреев расселили внутри каменного мешка, образованного высокими, с двухэтажный дом, крепостными стенами с окнами-бойницами. Кирпичная дуга тянулась на несколько сотен метров и примыкала к Даугаве. С внешней стороны к гетто вела дорога, огражденная высоким валом. На валу располагались площадки со сторожевыми будками. Подходить к ним близко узникам строго воспрещалось, за это полагался расстрел.

Евреи ютились в темных каменных помещениях без окон в неимоверной тесноте. Спали вповалку на многоярусных деревянных настилах, накрытых всяким тряпьем, в котором в изобилии водились вши и клопы. Те, кому не хватило места внутри, а таких было немало, ночевали на склоне вала под открытым небом.

Начальство справедливо беспокоилось, что гетто станет для города источником эпидемий. Контингент регулярно сортировали: отбирали больных и пожилых. Затем их на грузовиках отправляли в «другой лагерь». Эта фигура речи прижилась во всех подобных учреждениях. Считалось, что она успокаивающе действует на оставшихся – позволяет избежать бунтов или саботажа.

Для стариков из даугавпилсского гетто «другим лагерем» служили расстрельные рвы в Погулянском лесу. Несмотря на секретность операции, слухи об этом тут же расползлись по гетто. Табберт с Заубе никак не могли понять как. Они не сомневались, что члены расстрельной команды держат язык за зубами, а Погулянка – место глухое, нелюдное… Впрочем, что уж, узнали так узнали. Теперь каждый день, когда крепкая часть контингента отправлялась на работы, он, Герберт, вынужден был наблюдать тоскливые сцены прощания, которые действовали на нервы. И это вдобавок к тому, что безысходность и животный страх ощущались тут как нечто материальное, словно вонь или грязь.

«Человек не может жить в таком месте! – в очередной раз подумал Мелдерис. – Никакими соображениями секретности нельзя оправдать то, что меня поселили здесь. И еще рассказывают, как высоко меня ценят!»

Во дворе тем не менее жизнь шла своим чередом. Самое невероятное, что посреди всей этой безысходности евреи продолжали есть, вести беседы, спорить – временами даже слышался смех. При виде Мелдериса обитатели гетто, и без того походившие на невзрачные серые тени, старались стать еще незаметнее: замолкали, прятали взгляд, передвигались аккуратно, не привлекая внимания. Здесь он был хищник, а они – мыши или цыплята, подброшенные ему в вольер. Стало противно: в последнее время евреи не вызывали у него никаких чувств, кроме брезгливости. Его ненависть к ним давно утихла, а жалости так и не появилось. Очевидно, этим существам лучше было вообще не появляться на свет, они – лишние. Его задача – освободить мир от их присутствия. Да и стоит ли цепляться за такое гадкое унизительное существование? Возможно, он даже оказывает им услугу…

Герберт посмотрел по сторонам. Никто не смел бросить на него встречный взгляд – только его подчиненные внимательно, как собаки, заглядывали ему в лицо, ожидая приказов. Он сделал несколько шагов. Его обдало помоечным запахом подогреваемой капусты. Капуста и хлеб со жмыхом составляли обычный рацион гетто, но он так и не смог привыкнуть к этой вони.

К Мелдерису, почтительно скривив шею, семенил рыжий бугай в кожаном пиджаке, на рукаве которого белела повязка с голубым могендовидом и надписью «Oberkapo». Пастернак, начальник еврейской полиции, остановился на некотором расстоянии и подобострастно вытянулся. Герберт относился к еврейской администрации с тем же безразличным презрением, что и к прочим обитателям гетто. Ясно, что в полицию гетто евреи шли не из сознательности, а ради спасения собственной жизни и разных послаблений. Они угодничали, доносили на товарищей, напоказ мучили своих сородичей и издевались над ними, разыскивали беглецов и привлекались к карательным акциям.

В памяти Герберта еще свежа была история Маши Шнайдер. Эту красавицу задержали в Даугавпилсе. Выяснилось, что она жила по фальшивым документам. Даже собиралась выйти замуж за немецкого солдата из городского гарнизона. Ее привезли в гетто и приказали Пастернаку повесить девушку. Должного опыта у оберкапо не было, и Маша трижды срывалась из петли, пока наконец другой капо не завершил дело.

– Позови-ка Якобсона, – велел Герберт Пастернаку.

Леонид Якобсон был главой юденрата – еврейского самоуправления. Евреи цеплялись за атрибуты прежней жизни: собственная полиция, лечебница, синагога, даже детский сад. Естественно, всем этим должен был кто-то руководить и следить за дисциплиной.

Мелдерис брезговал заходить в тесную и грязную клеть, служившую конторой для еврейской администрации. Предпочитал разговаривать под открытым небом.

– Поступили сведения, что на руках у контингента все еще имеются ценности, – строго начал Герберт.

Никаких сведений на самом деле не было, но если как следует прижать, то наверняка в жидовских подкладках отыщутся какие-нибудь серьги, кольца, а то и монеты.

Якобсон шумно дышал, переминался с ноги на ногу, потел. Вытереть пот он не осмеливался, и капли стекали к бороде, поблескивая на солнце.

– Это какая-то ошибка, – бормотал он. – Мы еще в ноябре издали приказ, что если кто имеет деньги, серебро, золото и шубы, то должен сдать все в комитет. И все сдали, не извольте сомневаться, потому что известно, что нарушителей казнят. Я не говорю, что сразу вот так взяли и принесли. Некоторые сначала утаили. Пытались обменять свои цацки на хлеб. Но теперь точно ничего не осталось!

– Значит, ничего ценного больше нет? А головой своей поручишься? – Герберт сделал свирепое лицо и не без удовольствия наблюдал, как физиономия Якобсона меняет цвет и наливается желтым воском. – Чую, что и ты, мошенник, и другие из юденрата что-нибудь да припрятали. Пора как следует переворошить ваши норы. Если найдем тайники, знаешь, что с тобой за это будет?

Якобсон шумно зашлепал губами, полетела слюна. Герберт сделал шаг назад.

– Я… мы сдали все! Клянусь вам! Сразу же все сдали!

Мелдерис был уверен, что жид, по обыкновению своего племени, врет: смотрит в сторону, запавшие глаза бегают, потеет как в бане. Наверняка припрятал – и немало. Видимо, всерьез рассчитывает выйти из гетто живым. Толстый дурак! А вот Герберту деньги как раз очень пригодились бы.

Война излечила Мелдериса от бескорыстной преданности идеалам. Когда он только попал в команду Арайса летом сорок первого, та жадность, с которой люди Виктора набрасывались на еврейское добро, казалась ему отвратительной. Тогда он считал: служишь идее – служи, а не наживайся на ней. И вообще, брать что-то у врагов Латвии казалось ему недостойным, грязным, безнравственным.

Что ж, пока он чистоплюйствовал, другие не просто брали – лопатой гребли. Потом он, конечно, тоже начал пользоваться своими возможностями «доставать» товары и продукты в условиях карточной системы. Даже успел отложить немного на черный день. Но это – крохи, если сравнить с тем, как сумели распорядиться обстоятельствами остальные. В общем, самое время посмотреть, что там осталось у юдендрата. Герберт нарочно припугнул Якобсона: Леня занервничает, засуетится, предупредит своих, те кинутся перепрятывать понадежней. Искать долго не придется – сами себя выдадут.

Опять отвлекся, а пора подумать о работе. У него только месяц. Надо так наладить процесс, чтобы и в срок уложиться, и не измотать своих людей. Но прежде предстоит провести осмотр контингента: крепких, молодых и мастеров с высокой квалификацией пока приказано оставить в живых. Их предстоит развезти по другим местам, и это все, конечно, тоже придется организовывать Герберту.

Мелдерис оценивающе посмотрел на людей во дворе и неожиданно наткнулся на ответный взгляд. Один из мужчин тайком следил за ним и не успел вовремя опустить лицо. Герберт вскинулся, чтобы разглядеть наглеца. Тот был метрах в тридцати и попытался затеряться среди других таких же землистых и тощих. Для невнимательного взгляда все эти евреи были на одно лицо, даже женщины от мужчин почти не отличались. Однако Мелдерис успел уловить что-то знакомое в чертах этого человека.

– Эй ты! – Герберт указал пальцем. – Ты что прячешься? Затеваешь что-то, негодяй?!

Стоявшие вокруг подозрительного еврея отшатнулись. Посредине образовавшейся пустоты остался некто в драном пиджаке, который был ему заметно велик.

– Да, ты! Подошел сюда, живо!

Пока жидок ковылял, Мелдерис щурился, вспоминая, когда, при каких обстоятельствах видел это лицо… Узнал! Лицо бывшего летчика оскалилось в зловещей улыбке.

– А судьба – дама веселая, любит пошутить при случае. Ну что же, продолжим нашу беседу, господин Левинс? Не стану спрашивать, какими судьбами здесь оказались, но тут вы определенно на своем месте. Я рад вас видеть. А вы?

Андрей молча уставился на свои замызганные ботинки. Как он запаршивел! Несет как от бродяги. Узнав его, Герберт даже несколько растерялся: почему-то не ожидал встретить здесь своего недруга. А ведь очевидно: если Левинс не сгинул в хаосе первых шальных расстрелов, то должен был попасть именно сюда, в гетто Даугавпилса. Мелдерис совершенно не вспоминал о нем последние месяцы. Жизнь, которую он вел теперь, сделала все, что было с ним до войны, мелким и ничтожным.

– Как ваша супруга? – продолжил он, не меняя издевательского тона. – От души надеюсь, что у нее хватило ума вовремя развестись с вами.

Андрей продолжал молчать. Он прикрыл глаза, отчего лицо его приобрело отрешенное выражение, словно здесь, во дворе гетто, осталась лишь его человеческая оболочка, а сам Левинс пребывает в тихом, бестревожном, недостижимом для других месте.

«Этот мерзавец или что-то скрывает или выказывает мне свое презрение. – Мелдерис не на шутку разозлился. – Как я не заметил его раньше?»

Он действительно не понимал, как такое могло произойти: последние два месяца вся жизнь гетто протекала у Герберта на глазах. Или Левинс чертовски ловок по части мимикрии, или Мелдерис стареет и теряет бдительность.

Он не спеша извлек из кобуры парабеллум и с оттяжкой ударил им Андрея по лицу. Из разбитых носа и губы закапала кровь. Герберт всегда был противником бессмысленной жестокости, но демонстративная наглость этого жида, который даже сейчас умудрился выказать свое неуважение Мелдерису, мгновенно воскресила всю былую неприязнь. Это чувство оказалось неожиданно сильным. Герберт размахнулся и еще раз впечатал Левинсу по зубам, а потом по лбу. Последний удар глубоко рассек Андрею бровь, и он часто заморгал – кровь заливала левый глаз.

Больше всего Мелдериса распаляло то, что упрямый еврейчик не стонал, не уклонялся от ударов, не пытался прикрыться. Как будто сумел перейти черту, за которой не чувствуется боль. Герберт окинул Левинса взглядом, как художник картину, обошел и со всей силы саданул по шее. Андрей не удержался, упал сначала на колени, а потом завалился набок.

– Господин Мелдерис! Прошу вас! Не трогайте его! – женский крик разрезал тишину.

Герберт резко повернулся: кто посмел? Хоть, конечно, уже догадался кто… Из-за понурых спин выскочила молодая женщина, в которой Герберт с трудом узнал предмет своих былых воздыханий. Люди Мелдериса потянулись за оружием, но он жестом остановил их. Линда, ни на кого не обращая внимания, подбежала к мужу, опустилась рядом на колени и обхватила руками его голову, отирая кровь рукавом выцветшей кофточки.

– Здравствуйте, Линда! И вы тут. Господину Левинсу повезло с супругой. Но выглядите вы, признаться, не очень… Рискну предположить, что вы не слишком счастливы в браке. Хотя все так же самоотверженны. Не боитесь замараться о вашего никчемного муженька? Раз уж вы тут, разъясните ему, что мои вопросы не следует игнорировать. Я этого, признаться, не люблю.

– Пожалуйста! Пощадите его! – повторяла Линда, не поднимая глаз. – Господин Мелдерис!

Она уложила голову Андрея себе на колени и чуть заметно покачивалась, как будто держала младенца на руках. Линда заметно похудела, подурнела, и в довершение всего веки ее опухли от слез, отчего глаза сделались невыразительными.

Герберту вдруг стало жалко ее: «Бедная дурочка, на кого ты потратила свою свежесть и красоту?» Он пожал плечами, отвечая собственным мыслям, щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету.

– Вам нет надобности находиться здесь, госпожа Вилцане. Вы же не еврейка. Если понадобится, я сам готов свидетельствовать в вашу пользу. Никаких сомнений, что вам позволят уйти и восстановят в правах. Сможете вернуться в Даугавпилс или уехать… Куда-нибудь, где никто не знает об этой позорной странице вашего прошлого. В конце концов, все мы совершаем ошибки.

Он с сочувствием посмотрел ей в глаза.

– Моя фамилия Левина, – тихо ответила Линда. – Спасибо, господин Мелдерис. Мое место здесь, рядом с мужем.

– Очень благородно. – Герберт иронично улыбнулся. – Благородно и глупо. Вы уже не ребенок, Линда. Должны понимать, что такие жесты красиво выглядят только в книгах. Здесь реальная жизнь, к тому же война – не лучшее время для сантиментов и фантазий. Полагаю, вы понимаете, что здешние условия не самые подходящие для женщины, в чьих жилах течет нормальная кровь. Посмотрите, на какие ухищрения идут сородичи вашего, с позволения сказать, мужа, чтобы удержаться на плаву: доносят на своих же за лишний кусок хлеба и койку под крышей. И с этими людьми вы желаете породниться? Хотите разделить их судьбу?! Я готов вам помочь… в память о нашем знакомстве. Только учтите: если вы и дальше намерены ломать комедию – воля ваша. Другого шанса не будет. Не терплю, когда добротой пренебрегают.

Он распалился и говорил горячо. Как будет славно, если Линда примет предложение! Этот жиденок должен наконец понять, чего он стоит и где его место. А Линда… Может быть, если ее вымыть, накормить, она окажется еще ничего…

– Спасибо за заботу, господин Мелдерис. – В голосе женщины было столько презрения, что Герберту захотелось ее ударить. – Вынуждена отказаться от вашего щедрого предложения. Я вышла замуж за еврея и теперь считаю себя еврейкой. Кроме того, я люблю своего мужа и не собираюсь с ним расставаться.

Линда подняла голову и дерзко посмотрела на него. Герберт еле сдержался. Она сидела на земле заплаканная, страшная, грязная, вся измазалась кровью, обнимая этого наглого доходягу… Он мог бы забить их обоих до смерти прямо сейчас, но не стал этого делать. Он останется джентльменом, не ударит женщину, даже если она совершенно зарвалась. Герберт взял себя в руки и сказал спокойно и холодно:

– Ну что ж… Amor, как говорится, caecus[11]11
  Любовь слепа (лат.).


[Закрыть]… И помните, что вы сами выбрали себе судьбу.