Текст книги "Частные случаи ненависти и любви"

Впрочем, товарищи чекисты тоже повели себя довольно неожиданно. Никаких признаний они от Герберта не требовали. Продержав Мелдериса ночь в Угловом доме на улице Бривибас (вся Рига знала, что здесь разместился НКВД), его усадили в поезд и под охраной повезли в Москву. С ним обращались вполне сносно, даже вежливо, хотя, конечно, никаких разъяснений не давали. Герберт ожил, снова позволил себе надеяться, но эта перемена заставила его волноваться, переживать о будущем. С рациональной точки зрения вряд ли следовало ожидать расстрела. Хотели бы, шлепнули на месте, а не тащили в столицу. Разве что его смерть должна была стать показательной…

Прямо с вокзала Мелдериса доставили в здание на Ленинградском шоссе. Оказалось, что там расположено конструкторское бюро Александра Яковлева, где Герберту была назначена аудиенция с «самим». Удивительно, но советская власть высоко оценила «Молниеносного» и ей понадобился его, Мелдериса, инженерный талант. Яковлев, заместитель наркома авиационной промышленности, принимал его лично. После кошмарной безысходности последних дней беседовать в теплом кабинете за стаканом чая о бомбардировщиках нового поколения было странно и лестно. Герберт взбодрился как после контрастного душа.

– Товарищ Мелдерис! То, как вы сумели поднять мощность обычного серийного двигателя до границы высотности, просто удивительно – очень интересное решение. Я рад буду видеть вас в числе своих сотрудников. Давайте работать вместе!

Яковлев был практически одних с Гербертом лет, но производил солидное впечатление: кустистые брови, намечающаяся V-образная складка на лбу. Он как будто понимал, что застал капитана врасплох, и теперь наблюдал, как тот лихорадочно обдумывает его предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться.

Герберт закурил.

– Александр Сергеевич, мне нужно время. Это очень неожиданно…

– Конечно. Думайте. А я пока распоряжусь еще чаю.

Яковлев улыбнулся одним ртом, а смотрел все так же серьезно.

Принесли свежий чай. Мелдерис не торопясь положил в стакан три куска сахара, долго мешал, звякая ложкой о стенки, рассматривал богатый серебряный подстаканник. «Черта с два я буду на них работать! Черта с два! Сначала уничтожают все, что дорого, – лишают настоящего, будущего, дома, страны, а после: пожалуйте к нам самолеты проектировать. Добро бы пообещали что-то стоящее: деньги, славу, почет… Спасибо за предложение, но нет. Лучше погибнуть на пути в Швецию, чем жить в рабстве у Советов…» Герберт легко принял решение, но геройствовать с отказом, чтобы после прямиком угодить в мясорубку ГУЛАГа, он не собирался. Храбрость хороша, когда идет рука об руку с успехом, а в прочих случаях осторожность предпочтительней.

– Прекрасный чай! – Герберт отставил стакан и аккуратно улыбнулся. Он безупречно говорил по-русски, но сейчас подбирал слова с особой осторожностью. – Я подумал… Безусловно, ваше предложение – это большая честь. Вы, без сомнения, выдающийся авиаконструктор, и я уверен, что здесь в бюро трудятся и другие талантливые инженеры, у которых есть чему поучиться. Работать под вашим началом – значит попасть в число самых лучших. Но я не могу… Если соглашусь, то просто подведу вас.

– Не совсем понимаю, что вы имеете ввиду, Герберт Янисович, – нахмурился Яковлев. – Давайте говорить начистоту, без этих лишних политесов.

– Если начистоту… Сотрудник, который не может трудиться в полную силу, – не лучшее приобретение. Создание новых летательных аппаратов требует самоотдачи, концентрации. А мне последнее время из-за болей все труднее сосредоточиться.

– У вас плохое здоровье? – голубые глаза Яковлева на мгновение вспыхнули из-под лохматых бровей.

– Острый ревматизм. – Герберт демонстративно шевельнул пальцами и слегка усмехнулся. – Длительные перелеты не прошли даром. Суставы – ни к черту, чувствую их постоянно. Особенно ночью, спать невозможно… И днем ноют без перерыва: делать ничего не могу, голова не соображает.

Яковлев вертел в руках остро отточенный карандаш и не спеша изучал Герберта.

– Ревматизм – это серьезно. Особенно в вашем… нашем возрасте, – произнес он задумчиво. По тону было непонятно, поверил он латвийскому капитану или не поверил. – Здоровье надо беречь. Почему вы не лечитесь?

– Отчего же? – возразил Герберт. – Лечусь. Врачи говорят, прогресс есть…

Герберт был почти честен: если и солгал, то слегка. Диагноз «острый ревматизм» ему действительно ставили. Все официально, можно проверить. Для пилота обычное дело – результат долгих часов в холодной кабине, где ни встать, ни даже пошевелиться толком…

– И как скоро вы сможете начать работать? – Яковлев смотрел на него с видимым участием.

«Поверил!» – настроение Мелдериса мгновенно улучшилось. Он откинулся на спинку стула, вытянул ноги, вздохнул полной грудью.

– Врачи говорят – полгода. Летать, конечно, не смогу, но за кульманом стоять – вполне. – Герберт постарался придать своему лицу выражение радостной готовности. «За полгода я точно выберусь из Латвии. Только бы получить эту отсрочку!»

Яковлев держал паузу не хуже драматического актера.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Лечитесь. Три месяца у вас есть, но не больше. Договорились? В июле жду вас с новыми идеями.

– Буду рад поработать с вами, Александр Сергеевич! – с облегчением произнес Герберт.

– Взаимно, Герберт Янисович!

Яковлев сграбастал в свою короткопалую ладонь руку летчика, быстро пожал. Потом похлопал на прощанье по плечу – аудиенция окончена.

На обратном пути Мелдерису не спалось. В голове крутились планы побега. «В мае я уже должен быть в Швеции… Интересно, НКВД посадит меня под колпак или так – под дырявый сачок?.. Скорее всего, Яковлев поверил в мою болезнь, иначе не в Ригу бы меня отправил, а в Сибирь. С другой стороны, нельзя недооценивать противника. Осторожность и осмотрительность. Я просто обязан их переиграть!»

Первые дни в Риге Мелдерис приходил в себя: спал, ел. Выходил из дома только по самым невинным надобностям: купить утреннюю газету, выпить кофе (в одиночестве!), прогуляться по набережной Даугавы. Ему принадлежала маленькая однокомнатная квартирка на улице Дзирнаву. Год назад он собирался приобрести что-нибудь поприличнее, а теперь радовался, что не успел. Ходили слухи: большевики принудительно подселяют в богатые дома разных голодранцев – «уплотняют» жильцов. И вообще, чем меньше имущество, тем легче с ним расстаться.

Главной задачей для Герберта стала сейчас покупка лодки. Проще всего договориться с Алдисом. Они давно приятельствовали, но близкими друзьями не стали. Мелдерис ни с кем не делился планами, никому до конца не доверял. Разве что Линде мог бы, но не сложилось… Алдис раньше владел несколькими небольшими рыболовецкими судами. Некоторые сдавал в аренду, но и сам выходил в море. Сейчас ему пришлось отдать практически все свои посудины в новоиспеченный рыболовецкий колхоз, но у него и теперь можно было взять лодку. Разумеется, не говоря, зачем она Герберту понадобилась. Гадать «донесет – не донесет», рисковать, полагаясь на порядочность товарища, ему совершенно не хотелось… Алдис хоть и озлоблен на новую власть, но береженого бог бережет…

Тяжело ли будет жить вдали от Латвии? Удастся ли когда-нибудь сюда не вернуться? Каждый раз, когда Мелдерис выходил из дома, его осаждали подобные мысли. Конечно, он много путешествовал и считал себя отчасти гражданином мира. Но он любил эту землю, как и ту женщину. И обе они его отвергли. Обе предпочли спутаться с евреями-коммунистами. Линда в его воображении слилась с образом Латвии. Она была красива той же красотой, что и его родина: неброской, но изысканной и в то же время глубокой, чистой, подлинной. Она могла бы рожать сыновей: крепких светлоглазых Лачплесисов[2]2
  Лачплесис – «разрывающий медведя» (латыш.), латышский героический эпос, воссозданный на основе народных преданий. Образ главного героя эпоса Лачплесиса олицетворяет величие народа, его героизм. Символизирует отвагу человека, очищающего землю от захватчиков.


[Закрыть], а вместо этого… Даже думать противно! Латвия тоже предала Герберта: на земле, где он родился и вырос, где похоронены все его предки, ему места нет! Здесь теперь земля большевиков и их потомков. Сначала они заняли дома, потом займут кладбища, и не останется ничего… Ничего не останется.

Герберт оборвал поток внутренней горечи. Не о том сейчас стоит думать! Сначала лодка, потом Швеция, и уже после – все остальное.

Глава 3

Даугавпилс, как и предрекала Инта, архитектурным величием не поражал. Пока поезд катил мимо кладбищенского лесочка, еще оставалась надежда, но сосны сменились бетонными пятиэтажками, кубиками супермаркетов, затем хаосом железнодорожной промзоны с ржавыми вагонами и кирпичными пакгаузами, а после возник и провинциальный вокзал – советское ретро.

Лиза вытянула дорожную сумку из-под сиденья, пристроила на плече и направилась к выходу. «Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. // Вот он – уездный город N!» – вспомнились ей строчки песни из родительского плейлиста: все детство – то Майк, то Хвост…

Она прошла насквозь здание вокзала, спустилась вниз по широкой лестнице, пересекла дорогу и оказалась в устье пешеходной улицы, замощенной красной плиткой. Улица начиналась с уступчатых фонтанов по обеим сторонам, дальше выстроились невысокие симпатичные домики, некоторые даже с претензией на архитектуру. «“Ригас”, – прочитала девушка. – Чего Инта так взъелась? Здесь довольно мило… Даже фонтаны есть».

Вокруг было тихо, солнечно и безлюдно. Даже по прибалтийским меркам Даугавпилс выглядел пустынным. Лиза непроизвольно пошла медленнее, приноравливаясь к неспешному дыханию города.

Справа, между католическим собором и торговым центром, открылась площадь. А сразу за центром торчал стеклянный серо-голубой параллелепипед гостиницы «Латгола», увенчанный электронными часами.

«Тринадцать двадцать пять», – машинально отметила она.

На заселение ушло не больше получаса. Лиза быстро приняла душ, позволила себе кофе с головокружительным десертом в соседней кондитерской и почувствовала себя совершенно готовой к историческим открытиям.

За гостиницей, если идти по Ригас в сторону Даугавы, оказался парк с фонтаном, скамейками вокруг и медным джентльменом в полный рост. Статуя выглядела ужасно мило: никаких монументальных постаментов – так, вышел человек с собачкой прогуляться. Памятник городскому голове Динабурга. Лиза быстро сделала пару фотографий – для сторис – и двинула по навигатору дальше.

В глубине парка виднелась какая-то серая гранитная геометрия явно советского происхождения. «Ничего себе! Прямо социалистический заповедник! Не только “Советским воинам-освободителям слава”, но и венки с лентами и Вечный огонь! А дед говорил, что их все еще в девяностые погасили…»

Городской краеведческий музей, который Лиза наметила посетить, занимал небольшой серо-розовый двухэтажный особняк с балконом. У входа в лучших традициях чернели чугунные львы, а внутри сидела седая корпулентная дама – с брошью и в очках, – настоящая хранительница музея. И геральдические звери, и благообразная служащая умилили Елизавету. Она по-американски улыбнулась, представилась студенткой исторического факультета (вуз на всякий случай уточнять не стала) и, не теряя времени, спросила про Герберта Мелдериса.

Вопрос застал даму врасплох. Ее брови вздернулись, затем стекли к переносице: очевидно, если в закромах памяти и хранилось это имя, то оно давно затерялось в ворохе другой бесполезной информации. Лиза уточнила: речь идет о летчике и авиаконструкторе – в тридцатых годах прошлого века он был довольно знаменит. Дама подумала еще немного, величаво кивнула и поплыла по лестнице с мраморными балясинами на второй этаж, в запасники, где с достоинством выложила перед девушкой пару газет 1934 года. В газетах ничего нового не было – полет в Африку, «с восторгом встречали», «герой-авиатор»… Лиза из вежливости немного поизучала статьи и аккуратно сложила газеты обратно.

– Спасибо. Это очень интересно. А нет ли в архивах каких-нибудь более поздних свидетельств, уже военного времени? Чем Мелдерис занимался при советской оккупации и потом, когда пришли немцы? Мне удалось выяснить только, что он жил здесь, в Даугавпилсе. Я надеялась, что у вас в музее… Любая информация… Я была бы крайне признательна…

Лиза даже повторила весь этот текст на латышском, хотя дама с самого начала разговаривала с ней на чистейшем русском языке.

Та лишь пожала плечами.

– Не припомню, чтобы о нем писали в сороковых… Но это и понятно. Такое время: война, потом оккупация… Люди погибали, пропадали без вести, эмигрировали…

– Мелдерис был национальным героем, – обиженно сказала Лиза. – О нем, между прочим, вся мировая пресса трубила. Неужели просто взял и пропал без следа? Никаких свидетельств или воспоминаний? Как же так?

– Время было такое… – Музейная дама опустила глаза, будто лично несла ответственность за небрежное отношение к памяти о национальном герое. Выдержав паузу, она снова посмотрела на Лизу. – Вы зайдите в университет на историческую кафедру – это в старом здании на Виенибас. Может, там что-то узнаете… Господина Мелдериса могли расстрелять коммунисты, он мог погибнуть на войне… Думаю, скорее второе. Если бы такой человек стал жертвой советского террора, все бы это знали. Его смерть не прошла бы незамеченной… Сейчас к таким случаям пристальный интерес. Это про жертв нацистов вспоминать не любят… М-да… В общем, казни его красные, биография вашего летчика была бы во всех школьных учебниках.

«А мадам-то – ватница! – хмыкнула про себя девушка. – Наверное, она часть экспозиции – музейный работник советского периода».

Лиза из принципа попрощалась по-латышски и направилась к выходу.

– Подождите! – окликнула ее служительница. – Попробуйте заглянуть в отделение РОЛ – «Русской общины Латвии». Это рядом, как выйдете – направо, угол Ригас и Виенибас. Они делят помещение с ДОБАК – «Даугавпилсским обществом борцов антигитлеровской коалиции». У них там свой архив: документы, рукописи, воспоминания ветеранов. Есть и списки бывших узников нацизма. Тех, что детьми застали войну… Некоторые еще живы. Может быть, там вам помогут.

«Что за богадельня! – Лиза сердито щурилась на солнце. – РОЛ, ДОБАК, узники малолетние… Может, на кафедре повезет встретить нормального историка. Все-таки университет, хоть и Даугавпилсский».

Она прошла пару кварталов по Ригас и сверилась с навигатором: до старого здания минут пять пути – через сквер с фонтаном, где из достопримечательностей гугл-карта предлагала осмотреть православную часовню и памятник жертвам красного террора. Впрочем, «Русская община Латвии» оказалась еще ближе. Лиза нерешительно притормозила на перекрестке: «Почему бы не зайти сначала туда? Скорее всего, потрачу время впустую, но как не взглянуть на здешние реликты?» Она притопнула ногой, словно поставила точку в споре с собой, и свернула к двухэтажной сливочно-белой постройке, где под аркой таился вход в упомянутый РОЛ.

Наверх вела деревянная лестница, выкрашенная красно-коричневой палубной краской.

«Спасибо, что без медведя с балалайкой обошлось», – думала Лиза, налегая на тугую дверь, обитую черным дерматином: чтобы попасть в «Русскую общину», нужно было иметь хорошую физическую подготовку.

Сразу за дверью начиналась «зала»: стены в портретах советских командиров, облака дешевого сигаретного дыма, длинный стол под красной скатертью. В помещении было шумно и людно: человек пятнадцать – в основном мужчины в возрасте – сидели за столом и с заметным напряжением внимали какому-то парню, который был немногим старше Лизы. Видимо, мероприятие началось довольно давно. Парень злился, говорил громко и отчаянно жестикулировал.

– Услышьте меня, пожалуйста! Мы уже прос… проиграли прошлогодние выборы! К следующим нужно нормально подготовиться. Если и их сольем, то все! Другого шанса, может, вообще никогда не будет! Сейчас уникальные обстоятельства. Уникальные! Никто не хочет, чтобы закрыли русские школы – даже самые умеренные. Это реальная идея, способная сплотить людей. Способная объединить!

– Юра, ты сегодня угомонишься когда-нибудь? – устало сказал седой морщинистый дядька, сидевший во главе стола. Он махнул в сторону юноши рукой, в которой держал незажженную сигарету. Глиняная пепельница перед дядькой была переполнена окурками, и Лиза отметила про себя, что российский запрет на курение в публичных местах – безусловное благо.

Молодой человек заметно сник. Лизе даже захотелось поддержать его. Конечно, вся эта политическая абракадабра ее не вдохновляла, но сам Юра был ничего: синеглазый, скуластый, со взъерошенной челкой, и вообще на Камбербэтча похож.

– Николай Иванович! Я же очевидные вещи говорю!

– А я тебе говорю: хватит разводить панику! – внушительно перебил Николай Иванович. – Пока твое дело – слушать и выполнять решения территориального руководства. Уж Тамара Андреевна точно не глупее тебя. Все по плану идет. Люди за нас и так проголосуют. В тот день, когда Карлис продавил поправки о школах, русский избиратель, считай, уже стал нашим.

– Да не проголосуют они за нас! – опять заволновался Юра. – Не проголосуют, если пустим все на самотек! В который раз отдадут голоса за «согласосов»! Вот на днях был митинг в Риге. Сколько вышло? Две тысячи с небольшим. Пенсионеры в основном. А половина рижан – русскоязычные. Половина! Латыши смеются: у вас, дескать, за русские школы одни старики выходят, молодежь все устраивает. Видели карикатуры, на которых участники митингов – зомби? Неужели вас это устраивает?!

«Чисто комсомолец!» – Лиза попыталась придушить новорожденную симпатию с помощью иронии. Не хватало еще, чтобы ей, образованной, прогрессивно мыслящей барышне, понравился какой-то ватник! Между тем Юрий явно говорил искренне, а тембр голоса у него был такой, что прямо дух захватывало.

«Ролисты» от слов молодого человека тоже были не в восторге: неодобрительно перешептывались и кривили рты. С Николаем Ивановичем здесь не спорили. Даже Лизе это было ясно. Но Юрия ничего не останавливало.

– Латыши, заметьте, дважды на грабли не наступают! Пятнадцать лет назад, когда были протесты русских школьников, они поняли, что надо обрабатывать молодежь. «Граждан мира» надо воспитывать, а язык пока не трогать. Оставили билингвальную систему обучения. А пока суть да дело, большинство нелояльных «советских» учителей на пенсию ушло. Теперь даже учить некому! И национальное самосознание у русских детей не приветствуется. Вы же понимаете, о чем я говорю: латыши – хорошо, поляки, латгальцы – хорошо, а мы, русские, – оккупанты! Сегодня Шадурскис добился изгнания русского языка из школ нацменьшинств, а завтра в Латвии русский этнос и вовсе исчезнет, потому что произойдет полная ассимиляция!

– Хорош руками размахивать и умные слова говорить, – уязвлено буркнул Николай Иванович. – Если есть какие-то идеи – предлагай. Что все плохо – и без тебя известно!

Юрий немного снизил накал: продолжил так же энергично, но уже тише.

– Я уверен, что надо менять характер наших акций. Мы должны стать радикальнее. Не с плакатами самодельными стоять, а, например, наручниками приковаться к двери Минобразования или объявить голодовку в прямом эфире. Флешмобы, акции гражданского неповиновения. Если понадобится – будем на улицах машины переворачивать, как негры в Париже. Тем более что среди нас «негров» тоже предостаточно… Неграждан, я имею в виду.

– Провокатор! – одна из женщин не выдержала. – Иваныч, да не иначе его полиция безопасности подослала! Нас же теперь запретят или вообще арестуют!

Председатель шмякнул ладонью об стол.

– Хватит чушь пороть! – Он насупился и посмотрел на Юру со всей строгостью. – С кем ты, друг дорогой, собрался наручниками приковываться и машины переворачивать? С пенсионерами нашими? Или, может, с твоими балбесами с исторического факультета? И сколько человек соберешь? А на прошлогоднее майское шествие в Риге десять тысяч человек, между прочим, пришло. Десять тысяч! Вот тебя там не было… Молод ты еще. Молод и глуп. Не обижайся. Лет через десять, когда подрастешь, – послушаем, что скажешь, а пока…

Юрий мгновенно набух нервным румянцем, резко встал (Лиза отметила, что он высок и худ), буркнул что-то вроде «извините, я лучше пойду», стремительно пронесся мимо прижавшейся спиной к стене Лизы и со злостью рванул на себя монументальную дверь, даже не подумав ее за собой придержать. Дверь оглушительно хлопнула.

– Кто-нибудь еще хочет высказаться? – недобро улыбнулся Николай Иванович. Желающих не оказалось. – Тогда объявляю заседание закрытым.

Большинство заседавших обрадованно повскакивали со своих мест и потянулись к выходу, ловко огибая Лизу. Те, что остались, неспешно рассредоточились в пространстве, объединяясь в пары для кулуарных бесед или, напротив, уединяясь для чтения свежей партийной прессы.

Николай Иванович окинул взглядом комнату и наконец заметил Елизавету.

– Здравствуйте. Вы кого-то ищите?

– Добрый день! Меня зовут Елизавета Сперанская. Мне рекомендовали к вам… Женщина из музея… Она сказала, что мне нужно в РОЛ и еще в этот… ДОБАК…

«Господи, как же это все по-идиотски звучит!» – Лиза чувствовала себя крайне неловко и теребила ремешок сумочки, как двоечник ручку портфеля.

– А я – Николай Иванович Дроботенко, председатель даугавпилсского отделения «Русской общины Латвии» и по совместительству глава территориального отделения партии «Русский союз Латвии». Чем могу?

С тем же градусом косноязычия она объяснила цель визита. Повисла длинная пауза, во время которой Дроботенко, зажмурившись, разминал пальцами веки и задумчиво вздрагивал густыми «брежневскими» бровями, а Лиза изучала движение облаков за распахнутыми окнами.

– Мелдерис? Кажется, когда-то слышал эту фамилию… Как раз в контексте немецкой оккупации, да. Но… никак не могу вспомнить. Ветеранов бы наших расспросить, только их практически уже… М-да… В прошлом году умер их председатель Иван Николаевич Терехов. Девяносто пять лет… До самой смерти сохранял ясный ум и память. Вот кто про войну мог рассказать… – Николай Иванович снова взял задумчивую паузу. – Говорите, историческое исследование?.. Знаете, давайте поступим так: приходите завтра. Я подумаю, с кем можно поговорить про этого вашего Мелдериса… А сейчас, извините, дела… Вот, возьмите на всякий случай. Моя визитка.

Дроботенко царственным жестом протянул ей карточку, явно побывавшую уже в чьих-то руках, и неопределенно кивнул, что, очевидно, означало конец аудиенции. Лиза изобразила ужасное разочарование, попрощалась с председателем и с огромным облегчением покинула это Зазеркалье.

«И что теперь? Куда дальше? В университете вряд ли помогут. Здесь, похоже, все такие – из сериала про альтернативную реальность. Только время зря потеряла. В конце концов, если Мелдерис и бывал здесь в каком-нибудь сорок первом, то наверняка сразу сбежал. Захолустье всегда захолустье. Чем мог удержать Даугавпилс такого крутого парня?»

Она была раздражена и голодна. Еще по дороге сюда недалеко от подворотни РОЛа Елизавета заметила вывеску кафе и теперь направилась к нему.

Суши, фреш и капучино смогли немного примирить Лизу с действительностью.

Она подцепила ложечкой плотное облако молочной пены, рассеяно посматривая вокруг. За соседним столиком сидел тот Юра из РОЛа. Даже странно, что она только сейчас его заметила. Впрочем, теперь молодой человек выглядел довольно невыразительно: сутулился, вид имел кислый, радикализма не проявлял, только шевелил губами и пялился в чашку, словно искал пророчество в кофейной гуще. Лиза могла совершенно безнаказанно его разглядывать. «Все-таки он ничего. Даже красивый. Скулы высокие, подбородок с ямочкой… Жалко, что такой придурок…»

Тем временем к его столику подошла официального вида дама – бежевый брючный костюм, волосы (оттенок номер шесть, «горький шоколад») убраны в пучок. Дама сдержано поздоровалась и присела напротив.

– Спасибо, что нашли время встретиться, госпожа Янсоне. – Юрий пристроил диктофон поближе к собеседнице. – Не возражаете?

Теперь он выпрямился, расправил плечи и больше не походил на тинейджера в депрессии.

– Давайте подтвердим договоренности. Госпожа Янсоне, мы хотели бы услышать ваше мнение о легионерах. Вы согласны?

– Безусловно! – Дама тряхнула головой и немного выпятила нижнюю челюсть. – Надо говорить о несправедливости. Исторической несправедливости по отношению к этим людям. Легионеров можно назвать болью латышского народа. Они – жертвы войны. Их, особенно в советский период, любили выставить изуверами и убийцами. Утверждали, что легион запятнал себя кровью невинных людей: евреев, русских, латышей, цыган. А правда в том, что люди, участвовавшие в карательных акциях, к этому воинскому формированию имеют весьма условное отношение.

– Что значит «условное»?

– Объясню. Латышский легион – продукт сорок третьего года. Тогда армия Германии стремительно сдавала позиции, и ей потребовались свежие силы. Объявили незаконный призыв, и за уклонение от него санкции были весьма жесткими, вплоть до расстрела, так что ни о какой «добровольности» и речи не было. Да и немецкая пропаганда работала хорошо. Латышей обманом заманивали в легион. Девяносто процентов легионеров – обычные люди, которые между тюрьмой и фронтом выбрали фронт. Оставшиеся десять процентов – это все приблизительные цифры, вы же понимаете, – возможно, составили те, кто в сорок первом служил во вспомогательных полицейских батальонах и теоретически мог участвовать в карательных акциях. Я не отрицаю. Но подумайте сами: массовые убийства ломают человеческую психику. Большинство из тех, кто в них участвовал, спивались… И давайте не будем забывать, что германское командование использовало латышские воинские формирования как расходный материал, пушечное мясо. Их посылали на самые опасные, самые безнадежные участки фронта, где их безжалостно перемалывало в мясорубке войны…

– Правильно ли я понял, госпожа профессор, что вы не считаете легионеров военными преступниками? – уточнил Юрий. Его лицо сделалось жестче и скульптурней.

– Именно так! Считать их преступниками – это за рамками здравого смысла. Напротив, перед ними надо низко склонить голову. Они честно сражались на фронте, а не расстреливали в тылу мирных жителей. Они жертвовали своими жизнями ради будущего Латвии! Конечно, на войне случается всякое… А la guerre comme а la guerre. Исполнять приказы – долг солдата. И никто не имеет права судить его за это.

«А ведь эта профессорша – именно то, что нужно! – пронеслось у Лизы в голове. – Если уж она не знает про Мелдериса, то дальше здесь искать бесполезно… Но не могу же я прямо так, с бухты-барахты… К тому же во время интервью… – Лиза занервничала и, как всегда, начала сердиться. – Интересно, а почему они разговаривают по-русски? – Она прислушалась к другим голосам в кафе. – Почему все здесь разговаривают по-русски?! А еще возмущаются, что в школах будет только латышский! В Даугавпилсе это точно необходимо. Дети хотя бы узнают, как звучит государственный язык».

Тем временем госпожа Янсоне, попрощавшись, ушла, и Юрий остался за столиком один. «Оно и к лучшему, – решила Лиза. – Госпожа профессор – дама занятая, спешит, а этого деятеля можно пораспросить…» Она встала и, прихватив телефон и сумку, решительно пересела за столик к молодому человеку.

– Привет! Я Лиза.

Юрий поднял на девушку глаза, пятнисто покраснел, чуть привстал и быстро опустился обратно. При этом движении ножки массивного стула отвратительно клацнули по плиточному полу.

– Прости, я слышала ваш разговор. С той женщиной. Случайно. А до того я тебя видела в РОЛе… Забавно получается: я с тобой знакома, а ты со мной нет. Ты не возражаешь?

Лиза невинно улыбнулась. Юра растерянно кивнул, потом подумал и отрицательно замотал головой.

– Мне нужна помощь. Очень. Я только сегодня приехала. Из Риги. Я вообще в Питере живу, а в Риге – дед. Жил. Он умер недавно.

– Соболезную.

– Спасибо. Но я не об этом. Я тут ищу информацию об одном человеке. Ты случайно не слышал когда– нибудь про Герберта Мелдериса? В тридцатых годах он был крутым летчиком. Типа нашего Чкалова. Национальный герой, короче. Мне один профессор из Риги рассказал, что Мелдерис в начале войны, в сорок первом, в Даугавпилсе служил. А после о нем никто ничего не слышал. Как сквозь землю. Я в ваш музей пошла, а там – ни сном ни духом!.. В РОЛе этом вашем тоже пусто. Не знаю, куда еще обратиться. Есть, конечно, вариант – на истфак, но боюсь, на кафедре никого – лето ведь. В общем, я услышала, что ты у той женщины про легионеров спрашивал… Ты журналист, что ли?.. Я подумала, вдруг ты в теме…

Лиза заправила за ухо выплеснувшуюся прядь и вопросительно воззрилась на собеседника.

– Да, журналист. – В голосе парня послышалась многозначительная нотка. – Латгальский корреспондент газеты «Сегодня». Я – Рюмин.

Лиза машинально кивнула. Юрий как будто даже обиделся.

– Между прочим, «Сегодня» – главное русскоязычное издание в Латвии!

– Ну прости. Я ведь не в теме, – примирительно улыбнулась Лиза. – А я учусь в СПбГУ на историческом… Так поможешь?

Она откровенно заигрывала: мерцала глазами, вертелась, поправляла волосы, игнорировала поскуливающий уведомлениями телефон.

Юрий кивнул, челка просыпалась на лоб, и он с мальчишеским недовольством убрал ее на место.

– Надо подумать, кто может знать… Та же Янсоне… Могу сам позвонить ей или дать тебе ее номер… как хочешь… Кто еще?.. – Рюмин поскреб подбородок. – Мелдерис? Подожди! – Это «подожди» на фоне предыдущего рассеянного шелеста прозвучало внезапно громко. – Точно! Бронислав Давидович Фишман. Он мой хороший знакомый – я с ним как раз материал делал… Он, конечно, уже давно пенсионер, но очень позитивный. У нас есть такая организация – бывших юных узников нацизма. Я там немного помогаю… Ну, мелочи разные… И воспоминания записываю. Знаешь, – Юра внезапно очень серьезно посмотрел на Лизу, – они ведь уже очень старенькие… и столько пережили… Бронислав Давидович, например, здесь, в Даугавпилсе родился. Когда война началась, ему шесть лет было – вообще непонятно, как уцелел…

– Ты уверен?

– В чем? – Юра недоуменно вскинул брови.

– Ну что он помнит… Просто возраст уже… Прости, я не знаю, как сказать. Грубо получается.

– Нет-нет! Даже не представляешь, как он соображает! – заверил Юра. – Тебя надо обязательно с ним познакомить.

– Когда?

– Сейчас позвоню, узнаю. – Он полез в карман, достал пожилой айфон с истрескавшимся стеклом и стал медленно листать список контактов. – Бронислав Давидович – он офигенный! Профессор. В универе историю преподавал. Его лекции со всех курсов ходили слушать. И книгу написал – «Дети в гетто» называется. В Даугавпилсе во время войны было большое еврейское гетто и лагерь для военнопленных… Бронислав Давидович? Здравствуйте! Это Рюмин. Юра Рюмин. Да. Как вы себя чу… Хорошо-хорошо… Я не за этим… Вы гостей принимаете? С тортом, но по делу… Я не один, можно? Ну Бронислав Давидович! Просто знакомая одна… Она из Петербурга… Вы нам нужны как историк!.. Да, именно вы… Нет, только с тортом! Лия Брониславовна с меня слово взяла… Спасибо! До завтра, Бронислав Давидович!