Текст книги "Частные случаи ненависти и любви"

Рюмин сунул телефон обратно в карман, почему-то смутился и, глядя куда-то мимо Лизы, пояснил:

– Завтра к одиннадцати ждет. Дня. Только я должен предупредить: у него такое чувство юмора… своеобразное… В общем, сама увидишь.

Повисла пауза. Лизе совершенно не хотелось прощаться. Ей было и весело, и чуть-чуть лестно от его неловкости. Похоже, она ему понравилась. А еще Юра так ворковал со своим Плейшнером, как будто тот был не старичок-профессор, а любимая девушка. Короче, Юра оказался супер. Требовалось срочно что-то придумать.

– Спасибо! Просто подарок, что я тебя встретила! Ты есть в Фейсбуке? Надо как-то договориться про завтра: где, во сколько… Только учти: я здесь совсем не ориентируюсь. Знаю только «Латголу» и вокзал.

– Диктуй номер. С утра созвонимся. Могу за тобой зайти… А у тебя какие планы? В смысле на сегодня? – как-то уж слишком непринужденно поинтересовался Рюмин.

– Я погулять собиралась… Посмотреть достопримечательности… Не в номере же сидеть.

Лиза не удивилась вопросу. Она привыкла нравиться. В университете, например, на нее западали и студенты и преподаватели. Хотя последние ничего лишнего себе не позволяли, но по косвенным признакам… Однажды они с ребятами играли в ассоциации, и Игорь Загорский сравнил ее с леденцом. Лиза сначала рассердилась на него, но позже простила. Да, леденец. Конфета, полупрозрачная, блестящая, сладкая, но береги зубы. Ей было приятно, когда за ней пытались ухаживать, но она предпочитала держать дистанцию, аккуратно поддерживая тлеющую надежду, но не давая ей разгораться.

– А хочешь, я тебе город покажу? – предложил Юрий. – Познакомлю с нашей компанией. Мы с друзьями собираемся в парке на «тарелочке». Это совсем рядом… Они люди интеллигентные и оригинальные. Один, например, депутат самоуправления, другой – сторож-богослов с дипломом, еще есть философствующий циник-романтик. Но если тебе станет скучно, то оттуда до «Латголы» совсем недалеко.

Лиза предложение благосклонно приняла.

Прогулка по центру Даугавпилса продолжалась часа два, и к восьми они уже подходили к «тарелочке». Это тоже был парк, но попроще, украшенный лишь одиноким фонтаном в виде плоской восьмиугольной чаши – «тарелочки», – в центре которой располагалась скульптура: щекастая бронзовая девочка с кувшином на плече.

Рядом стояла бело-голубая православная часовня, и Юра, вжившись в роль гида, провел девушку по периметру ограды, чтобы та оценила все архитектурные прелести. Лиза прелестей особенных не увидела: часовня как часовня. Ее скорее удивили трое типов без возраста в трениках, скучавших у церковной калитки, – словно косплеивших любимых папиных гопников. «Кто хлещет в жару портвейн, кто не греет пива зимой», – говорил он, когда они в детстве, прогуливаясь, встречали таких персонажей, а мама соглашалась: «Они мешают нам жить!»

По «тарелочке» расползлись длинные тени, накрывшие расположившуюся здесь рюминскую компанию.

– Это Витя Белов, наш депутат, это Славик, Санчес и Егорыч. А это – Лиза из Петербурга. – Название города Юра произнес как титул.

Парни, которых представил Рюмин, приветствовали Елизавету благожелательными кивками и поднятием вверх пластиковых стаканчиков.

– Лиза, ты как насчет пива? – Юра первым делом провел быструю инвентаризацию в сумке-холодильнике, стоящей у скамейки. – Если местное, то у нас есть «Алдарис», «Пилзенес» и «Латгалес Алус».

Лиза пиво не любила. Оно было горькое и невкусное. Фреш, кола или холодный чай – в сто раз лучше. Но признаваться в этом ей показалось неловким: подумают еще, что она маленькая совсем.

– Пусть будет латгальское, раз уж мы в Латгалии.

Лизу усадили на скамейку, вручили ей стаканчик с пивом и тут же снова заговорили, громко и о чем-то своем. Признаться, Лиза рассчитывала совсем на другой сценарий – она солирует, а парни восхищаются, – поэтому немного расстроилась, что фокус дискуссии оказался смещен в какую-то далекую от ее интересов область.

– Мы сейчас пожинаем плоды 2004 года! – Виктор держал бутылку с водой, как гранату, пробкой вниз. – Тогда! Тогда надо было! Люди нас поддерживали, на митинги ходили! Вы бы видели, какие толпы собирались! Настрой был самый что ни на есть боевой: казалось, мы вот-вот победим и заставим вернуть отобранные у нас права! Реального равноправия добьемся, блин!

Белов выглядел старше других: лет уже под тридцать, жилистый, невысокий, спортивный. К тому же он почти не улыбался и только иногда поджимал щеку, растягивая губы, как резинки, вправо или влево. Этот человек никак не походил на депутата городского самоуправления города Даугавпилс. Ни солидности, ни степенности. Такие, в Лизином представлении, должны пацанов на районе строить, а не политикой заниматься.

– И почему же, Витя, вы тогда ничего не добились? – не без ехидства поинтересовался очкастый Славик. – Я вот лично эти претензии не принимаю. Я тогда вообще еще только в третьем классе учился.

– Всегда, Слава, можно себе оправдание найти. – Строго сверкнул глазами Виктор. – Я, кстати, первый митинг организовал в девятом классе. А ваше поколение уже того… На европейских ценностях выросло, блин, вот и недоразвитое такое… Раньше люди были другие – крепче. Хотя как бы тоже всякого хватало…

– Богатыри – не мы, ага. А все равно ведь в итоге «слили» протесты, – продолжал подкалывать Славик.

– Потому что наивные были, идеалисты! Не привыкли к этим новомодным политтехнологиям, когда ни чести, ни совести – все годится. А некоторым главное было что? На этой волне самим подняться, имя сделать, чтобы потом в теплое место как бы попасть… М-да… Часть разосралась между собой потом, часть разочаровалась. А некоторые еще и засса… сорян, Лиза, испугались, что «закроют».

– Что значит «закроют»? – поинтересовалась Лиза.

– В тюрьму посадят. У нас с этим моментально. Раз – и под следствием. На мне лично два незакрытых дела висят. А незакрытые они потому, что крыть-то нечем – сфабрикованы полностью. Но власти удобно – в любой момент можно меня за яйца подвесить. Вот так!

– Какой такой власти? – не унималась Лиза. – Вы ведь, Виктор, и есть власть. Вы же депутат.

– Власть здесь латышская. Мы, русские, ничего не решаем.

– А какая еще должна быть власть в Латвии? Русская? – Лиза едва не подскочила на скамейке. – Хотите русскую власть, русский язык в школах – переезжайте в Россию и живите там себе на здоровье.

Молодые люди как по команде замолчали – и недобро уставились на девушку. Лиза растерялась. К такому повороту она оказалась не готова.

– Ты что, – тихо спросил Юрий, – из этих? Из «интеграстов»?

– Не знаю я, кого ты этим дебильным словом называешь! – огрызнулась она. – Я просто человек. Нормальный человек с нормальными взглядами. И я считаю, что если живешь в стране, то надо уважать ее язык, законы и традиции. Не понимаю, что вас всех так возмущает?

– У вас в России всегда так: чужих уважают, зато своих кидают через колено… – буркнул Виктор, глядя в сторону восьмиугольной чаши, как будто ничего занимательнее, чем радужный переплет фонтанных брызг, в мире не существовало. – К нам, вон, ваших демократов в последние годы понаехало… За европейскими ценностями, блин… И нас учат, как жить… Только вот незадача: мы-то у себя дома. Мы родились здесь, выросли. Это наша земля, наша! Почему мы должны отсюда уезжать, вместо того чтобы бороться за свои права?

– Друзья, по-моему, вы напрасно горячитесь, – мягко вклинился в разговор Егорыч.

Сначала Лизе показалось, что он очень юн – розовощекий херувим с длинными волнистыми волосами и книжными манерами, – однако она быстро поняла, что ошиблась. Егорыч был человеком без возраста, тип – «вечный студент». Такие в позапрошлом веке или умирали в двадцать лет от чахотки, или становились светилами науки. Не она одна чувствовала в нем масштаб: прочие, не исключая Виктора, к нему явно прислушивались.

Егорыч улыбнулся.

– Елизавета вовсе не обязана разделять нашу точку зрения. В конце концов, ситуация, в которой мы живем, со стороны может выглядеть принципиально иначе.

То, что о ней заговорили в третьем лице, рассердило Лизу.

– Вот именно. Не вижу смысла продолжать дискуссию. – Она независимо пожала плечами. – Пусть каждый останется при своем мнении. Я лично убеждена: отрицать оккупацию глупо. Это значит отрицать очевидное. Как вы сами-то не замечаете, что вы – продукт советской пропаганды? Или уже путинской?

– Знаете, очень просто все списать на пропаганду, – как можно нейтральнее произнес Егорыч. – Однако факты есть факты: первая русская школа появилась в Латвии при Екатерине Второй. У коренных, с позволения сказать, народов на тот момент литературный язык отсутствовал. Мы можем рассматривать русские школы как историческое наследие страны. Вы же не против сберечь историческое наследие, Елизавета?

Попытка перевести разговор в отвлеченное русло не удалась.

– Я плачу здесь налоги! – не унимался Виктор. – И хочу, чтобы в школах, которые на эти налоги содержат, учили по-русски! Чтобы моя дочка…

Но Лиза безжалостно отсекла конец его фразы.

– Ваша дочка, Виктор, будет учиться вместе с латышскими детьми, научится говорить на латышском языке и, когда вырастет, сможет жить в свободном, открытом обществе без границ. Без внешних и внутренних, кстати, границ. И не будет тратить свое время на войну с ветряными мельницами.

Виктор внезапным точным движением послал недопитую бутылку в ближнюю урну, взмахнул опустевшей рукой:

– Это мы еще поглядим! – фыркнул он.

Лиза насупилась и уставилась на белоснежные носы своих кед. Этим людям нравилось заблуждаться, им не нужна была правда. Глупо было распинаться перед ними.

– Лиза, вы зря расстраиваетесь. – Санчес легко тронул ее за рукав. – А бутылками кидаться некультурно, Витя. Ты просто злишься, что мы все с пивом, а тебе должность не позволяет. И это справедливо. Депутаты не должны выпивать в общественных местах.

Александра по имени никто в компании не называл: или «Санчес», или «Амиго». На испанца он никак не походил, чем-то напоминал Джонни Деппа в «Плаксе» и был одет в романтическом стиле восьмидесятых: черные джинсы, белая футболка, косуха.

– Между прочим, – продолжил он, укоризненно глядя на товарищей, – с нами прекрасная дама, а вы только о политике. Давайте уже поговорим о чем-нибудь интересном для гостьи. Скажите, Лиза, вам понравился наш городок?

– Да. Спасибо, – сердито выдавила она.

Этот куртуазный заход опоздал. Она не собиралась и дальше оставаться в обществе этих агрессивных ватников.

– Вы меня извините. Я пойду. Очень устала. – Лиза поднялась со скамейки и, не взглянув на Юру, стремительно зашагала прочь.

От неожиданности никто из собравшихся не попытался ее остановить.

«Правильно про Даугавпилс говорят, – яростно думала Лиза. – Страшно за будущее города, если тут у власти такие политики!..»

Утомленная и сердитая, она сразу отправилась к себе в гостиничный номер. Там упала на кровать и, злая на бездарный день, заснула, даже не раздевшись.

Разбудил ее телефонный звонок.

– Алло, – спросонья протянула Лиза.

Просто чудо, что телефон еще был жив – на зарядку она его, конечно, не поставила.

– Привет! – раздался мужской незнакомый голос. – Почти десять. Жду тебя у «Латголы» минут через двадцать. А то к Фишману опоздаем.

«Юра! – узнав собеседника, Лиза мгновенно проснулась. – Блин! А я в таком виде! И всего двадцать минут!»

– Доброе утро! – она добавила в голос бодрости. – Конечно. Я как раз собираюсь.

На душ и чистку зубов ушло десять минут, еще две – на платье и кеды, а оставшиеся восемь она обжигалась растворимым кофе из гостиничного набора для выживания и пыталась сжевать пару крекеров, которые валялись в сумке с незапамятных времен. Когда она спустилась в фойе, Рюмин уже переминался у входа.

Он оглядел Лизу и лаконично осведомился:

– Идем?

Лиза молча кивнула.

По дороге они почти не разговаривали. Лизе хотелось спать или, по крайней мере, валяться в кровати до полудня, полистывая френд-ленту. Вчерашние знакомцы представлялись ей людьми ограниченными, как религиозные фанатики, особенно этот Виктор. На Юру девушка откровенно дулась: вместо того чтобы поддержать ее во время спора, он скорбно помалкивал в стороне.

Рюмин тоже был разочарован. Когда он увидел вчера Елизавету в кафе, он придумал себе бог весть что – любовь с первого взгляда. Барышни Даугавпилса давно примелькались, казались привычными, как домашняя мебель. К тому же, на Юрин вкус, красавицы среди них встречались редко, а те, что встречались, сразу шли на экспорт в Европу. И еще – в них не было лоска, не было стиля. Их привлекательность никогда не разила наповал, а скорее, душила. От них веяло провинциальностью. Лиза была совсем другая, из другого измерения. Мало того что она выглядела как девушка с обложки, она еще и вела себя совершенно естественно. Юрий рядом с ней чувствовал себя неожиданно радостно и легко. Так легко и радостно ему никогда раньше не было.

«Как можно на серьезных щах нести всю эту либеральную пургу?! Да еще при друзьях?! Ну не может нормальный человек верить в европейский рай! Не может!» Ему было стыдно и за нее, и за себя: что теперь о нем подумают? Решат, привел какую-то дуру… Мало того, теперь он ведет эту девушку к любимому учителю: «А вдруг она и там… Кажется, теперь в России считается хорошим тоном все отрицать: и подвиги, и победы… Может, попросить ее… не то чтобы помолчать, но хотя бы не так резко высказываться?..»

Они прошли улицу Гимназияс, свернули на Райниса. Юрий не выдержал, блеснул:

– Имя самого известного латышского поэта здесь не просто так. Он в этих краях родился.

Лиза бесцветно угукнула.

Еще через несколько минут показался выводок светло-желтых трехэтажных домиков, к одному из которых уверенно и направился Рюмин. Дверь подъезда со следами сорванных объявлений была широко распахнута и для надежности подперта кирпичом. Видимо, здесь не опасались квартирных краж, бомжей или наркоманов.

Молодые люди поднялись по пахнущей кошками лестнице на второй этаж. Юрий трижды коротко позвонил. За обшитой вагонкой дверью завозилась жизнь.

– И кто же это там пришел? – наконец послышался насмешливый дребезжащий голос.

– Бронислав Давидович, это мы. То есть Юра.

В районе замочной скважины заскрежетало и защелкало.

– Вот что я тебе скажу, дорогой мой Юрочка: говорить о себе любимом «мы» – это таки очень дурная примета. Не дай бог! Все, кто так начинал, плохо заканчивали, чтоб ты был здоров! И это я еще ничего не сказал за Наполеона!

Дверь приоткрылась, и в сумерках коридора возник весьма невысокий и весьма пожилой мужчина с вьющимися волосами и узким вытянутым лицом, что делало его похожим на русскую борзую. Сцепив пальцы над круглым плотным животом, выпирающим из-под вязанной кофты, он качнулся взад-вперед на пороге, потом приглашающе распахнул дверь и стал отступать вглубь коридора перед входящими гостями. При этом он продолжал неожиданно бодро и без умолку говорить.

– Теперь, когда ты наконец пришел не один, я уже стал спокоен. И как зовут эту чудесную красавицу? Как вас зовут, чудесная красавица? Лиза! Вы знаете, Лиза, я не мог не волноваться, хотя Лиечка утверждает, что мои тромбы только этого и ждут, так вот я все равно не мог не волноваться, потому что этот прекрасный мальчик всегда приходит ко мне один. С вином, с тортом, даже как-то раз с цветами, но – один! Спасибо, что не приносил кольца! И вот теперь он пришел хоть и без торта, но зато с вами, и я теперь наконец совершенно спокоен за него. Совершенно!

– Бронислав Давидович, я принес пирожных. Торта вашего любимого не было. – Рюмин обескураженно развел руками, достал из рюкзака картонную коробочку, перевязанную сутажом, и вручил ее Фишману.

«А я-то хороша! – устыдилась Лиза. – Собралась в гости с пустыми руками! Как хорошо, что Юра не забыл!»

Старик усадил гостей в некогда плюшевые кресла с полированными подлокотниками – настоящий советский шик, – а сам умчался на кухню готовить чай. Не прошло и пяти минут, как он вернулся, держа перед собой потертый жостовский поднос, уставленный чашками, банками с вареньем, восточными сладостями и конфетами в обертках и без. Под мышкой Фишман держал початую бутылку шампанского.

– Бронисла-а-ав Давидович! Опять вы… Лия Брониславовна же меня…

– Дорогой Юра, – скорбно перебил его Фишман, – прямо сейчас ты должен выбрать сторону: ты за того, кто тебя учил только хорошему, или за ту, кто не дает родному отцу и шагу ступить? Поэтому или я выпью один, и это будет только хуже – и Лиечка, между прочим, тоже так считает, – или я принесу бокалы, и мы будем разговаривать не хуже других.

– Я же обещал! У вас давление… – Юра колебался, но уже больше для вида: он еще не капитулировал, но уже был готов сдать позиции во имя мужской солидарности.

– Юронька! Когда давление – это хорошо. Вот когда нет давления, тут только патологоанатом может помочь!

Он достал длинные бокалы, похожие на дымчатые тюльпаны, победно улыбнулся и налил в каждый по чуть-чуть. Они чокнулись и выпили.

– Бронислав Давидович! Давайте сразу, чтобы не забыть. Лиза – студентка-историк из России. Из Петербурга. Она ищет следы одного нашего летчика известного, даже знаменитого в тридцатые годы… Герберт Мелдерис. Вроде бы в начале войны он жил или бывал в Даугавпилсе.

Лиза умоляюще посмотрела на пожилого профессора.

– Вы что-нибудь о нем знаете? Может быть, помните?

Внезапно лицо Фишмана стало очень серьезным. Оно на глазах обвисало, как будто изнутри откачивали воздух. Теперь на нем остались только длинный костлявый нос и выцветшие голубые глаза под красными веками.

– Видите ли, деточка… Не всех людей, которых помнишь, хочется вспоминать…

Глава 4

Воскресенье 22 июня 1941 года началось для Герберта Мелдериса как обычно: проснулся в половине шестого, сделал зарядку, позавтракал и отправился на работу. У советских – свои порядки: воскресенье, не воскресенье – иди трудись. Впрочем, он уже приспособился, привык. Пару месяцев назад ему удалось устроиться мастером на электротехническую фабрику ВЭФ, и за свое место он держался. Взяли радиотехником – приемники собирать. Хорошее место, да и зарплата довольно приличная. Конечно, не для национального героя Мелдериса, но для бывшего офицера, который собирался в ближайшее время покинуть большевистскую Латвию навсегда – лучше не придумать. Работа чистая и должность незаметная.

В Риге война началась в семь утра, когда на город упали первые немецкие бомбы. Однако смена в радиотехническом цеху шла по графику, а утренний налет остался за проходной. Люди перешептывались, пересказывали друг другу подробности, непонятно как проникавшие на фабрику, но работали – упаси господь заподозрят в саботаже.

В полдень из радиоточки раздался голос народного комиссара Молотова:

– Граждане и гра́жданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города…

Работа замерла. Теперь уже точно, никакие это не слухи – война! Что-то мгновенно изменилось в людях, страх и неизвестность заморозили, побелили лица. Они обрели сходное выражение и стали похожи на предметы. Одинаковые предметы.

Герберту было тревожно вместе со всеми: потели ладони, неритмично стучало в висках, но где-то на краю сознания он вдруг ощутил облегчение. Сумятица и неразбериха первых дней войны давали Мелдерису шанс изменить судьбу, еще раз выбрать ее заново.

Последнее время он старался не думать про Швецию, не ходил на побережье проведывать спрятанную лодку, перестал прикупать золото. Лучше было не томиться ожиданием, не бередить задуманное, а то побег опять сорвется из-за глупой чепухи, как в прошлый раз.

Он собирался отплыть 16 мая. Идеальное время выбрал: поздним вечером в пятницу на взморье пусто, и погода по всем приметам должна была стоять подходящая… Черт понес его в проклятый кабак посидеть напоследок!

Накануне побега, в четверг, после работы Мелдерис отправился побродить по Риге. Он неторопливо мерил шагами знакомые улицы, вглядывался в дома, людей, прислушивался к случайным разговорам. Герберт не чувствовал тоски, не сомневался ни в чем, просто хотел попрощаться с городом, с которым сроднился.

Порядком нагулявшись, он завернул в какой-то неказистый трактир на улице Заля. Специально выбрал тот, где не бывал раньше. Ни к чему сейчас приятельские посиделки: он опасался, что может выдать себя случайным словом или даже интонацией. А такое место – тертое, с непрезентабельной публикой – было в самый раз. Герберт заказал пива и свинины с фасолью. Выпив и проглотив первые куски, он обмяк на стуле и рассеяно огляделся. Тогда-то Мелдерис и увидел того еврейчика – Андрея Левинса. Недаром говорят, что Рига – город небольшой, здесь всегда можно встретить знакомого.

Маленький мерзавец что-то жевал, не отводя взгляда от газеты, и его пальцы оставляли на странице жирные следы, заметные даже с такого расстояния. «Боже, какая свинья! – брезгливо поморщился Герберт. – Невоспитанное отребье! Я уезжаю, а он остается здесь победителем. Хозяином Латвии… и Линды».

Когда из памяти вырвалось заветное имя, Мелдерис потерял самоконтроль. Наверное, сказалось постоянное напряжение, которое он испытывал в течение нескольких последних недель – с тех пор, как начал готовить побег. Что-то лопнуло, сдетонировало внутри. Злость смешалась со страхом, и взрывная волна похоронила здравый смысл. Герберт встал и, буравя взглядом соперника, направился к нему. Подошел, резко отодвинул свободный стул и уселся напротив, опершись локтями на стол.

– Здравствуйте, товарищ Левинс, – он надавил на слово «товарищ». – Какая удивительная встреча!

Юноша дернулся, уставился на Герберта, перестал жевать и быстро заморгал. Очевидно испугался, но держал себя в руках и старался казаться спокойным.

– Здравствуйте, товарищ Мелдерис.

Андрей не поднялся, не подал руки.

«Уж не в портки ли ты напаскудил, дружочек, со страху?» – съязвил про себя Герберт и широко улыбнулся.

– Давно ли из Даугавпилса? Надолго к нам в Ригу?

– Сегодня приехал, через два дня – назад.

«Хорошо бы сейчас съездить ему в рыло, – размышлял Мелдерис. – Проломить нос, а лучше – челюсть, чтобы он, подбирая слюни, всю жизнь помнил об этой поездке. А Линда… Пусть знает, какого слюнтяя выбрала». Но он сдержался. Драка в общественном месте при свидетелях – в трактире было еще человек пять, не считая обслуги – грозила обернуться ночью в участке и вообще ненужным вниманием к его персоне. Разумнее всего было прямо сейчас попрощаться и уйти.

– Как поживает госпожа… товарищ Вилцане?

– Товарищ Левина. – Андрей едко улыбнулся. – Мы поженились.

Герберт сжал рот в плотную линию и сцепил пальцы, чтобы взрывная волна не вырвалась наружу словом или движением. Он сделал несколько медленных вдохов и выдохов.

– Поздравляю вас. И как поживает молодая коммунистическая семья? Жалования официантки на двоих хватает?

– Почему же официантки? Я тоже работаю. Преподаю историю в школе.

Мелдерис изобразил вежливое удивление.

– Неужели в школе? Не в иешиве? У вашего народа, насколько я понимаю, свои учебные заведения…

– Я, товарищ Мелдерис, прежде всего коммунист, а только потом уже еврей. – Андрей твердо посмотрел на собеседника. – Я верю в победу мировой революции, в победу пролетариата, а прежние национальные местечковые ценности – это уже история.

– Высокие убеждения! – ухмыльнулся Герберт. – Ваша решимость очаровательна. И что же, вы совершенно порвали с сородичами? Ну, с теми, которые придерживаются традиций. Разумный выбор. Дальновидный. Знаете, в некоторых странах Европы, например в Германии, жидов решительно изолируют от прочего населения. Чтобы ваши бывшие единоверцы не могли больше вредить нормальным людям. Тем же, кстати, немецким рабочим. Не придется им больше богатеть за чужой счет. Но к вам, товарищ Левинс, это теперь совершенно не относится.

Он нарочито хохотнул и сделал характерный жест – словно стряхивает с головы перхоть. При этом Герберт с удовольствием наблюдал, как лицо молодого человека сначала побледнело, а потом по щекам расплескался гневный румянец.

– Хочу спросить, Мелдерис. Все эти мерзкие вещи вы говорили сейчас потому, что вы – обычный подлец, или потому, что хотели оскорбить лично меня? Я полагаю, второе. Смиритесь уже! Линда моя жена. И вашей она никогда не будет.

Герберт снова сжал кулаки. Чудо, что сдержался, не вбил передние зубы в этот нагло ухмыляющийся рот, не вдавил птичий кадык в тощее горло, чтобы никогда больше не мог мелкий слюнтяй говорить ему, Мелдерису, такое. Снова: глубокий вдох, выдох.

– Не хочу вас разочаровать, но ваша супруга меня не интересует, – сказал он, яростно улыбаясь. – У меня не было в отношении госпожи Вилцане серьезных намерений, – он слегка наклонился к Андрею и продолжил громким шепотом: – Вы как мужчина меня поймете. Просто немного женской ласки… Линда, конечно, прелестна, но, мягко говоря, не моего круга. Зато вам вполне подходит…

– Убирайтесь! – заорал Андрей, вскакивая из-за стола. – Пошел вон!

– Успокойтесь. – Герберт откинулся на спинку стула и победно улыбнулся. – Ведете себя как невоспитанный дурак. Впрочем, жена ваша тоже умом не блещет. Была бы чуть расторопнее – взяла бы деньги. Я не скуплюсь, когда речь идет об удовольствиях.

Андрей зарычал, одним движением оттолкнул в сторону стол и под аккомпанемент разбивающейся посуды вцепился в Герберта. Драться Левинс явно не умел, но сейчас иначе было невозможно. Он не мог сообразить, бить ли, душить, поэтому в ярости хватал обидчика, как будто намеревался разорвать на части, пока Мелдерис методично выколачивал его, как старый ковер.

Их довольно быстро растащили. Мало того, не в меру законопослушные граждане отвели обоих под руки в милицейский участок, где и пришлось заночевать. Мелдерису ничего особенного не грозило – свидетели единогласно указали, что первым напал Левинс, а летчик лишь защищался.

Впрочем, не все было гладко. Пара кровоподтеков Герберта выглядели невыразительно по сравнению с распухшей физиономией и сломанным ребром молодого коммуниста. Вдобавок очевидцы утверждали, что Мелдерис порочил жену обвиняемого и тем спровоцировал драку. Дошло до суда. И пока машина юстиции неспешно раскачивалась, пришлось отложить побег. Он не хотел, чтобы во время последних приготовлений ему в спину жарко дышала советская милиция.

Левинсу светило полгода принудительных работ – это, безусловно, искупило бы задержку, но советский суд назначил лишь сто рублей штрафа. Видите ли, драка началась «под влиянием внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного тяжким оскорблением со стороны потерпевшего». Мелдерис был опустошен и разочарован.

А через неделю после этой истории произошло еще кое-что.

В те дни Герберт старался чаще бывать на людях: в четырех стенах ему становилось тревожно и тоскливо. Питейные заведения он теперь обходил стороной и обычно после работы прогуливался по зазеленевшим и усыпанным цветами рижским паркам.

Как-то, повинуясь весне, он заглянул в дансинг. Там он сразу заметил чудесную юную блондинку, свежую и нежную, как майский вечер. Недолго думая, Мелдерис пригласил ее на фокстрот.

– Разрешите представиться: Герберт Мелдерис. Позволите узнать ваше имя? – сказал он, любуясь собственной старорежимной галантностью.

– Я Магда… Медем. Простите, а вы тот самый Мелдерис? Летчик?

– Скорее, бывший летчик. – Он тепло улыбнулся в ответ на расцветающий в ее глазах восторг.

– Я сразу вас узнала! Только не могла поверить… Я до сих пор храню газетные вырезки. Я так восхищалась вами, еще когда была школьницей. Вы же настоящий герой!

Она зарозовела, привстала на цыпочки и посмотрела на него так… Раньше на Герберта так смотрели многие девушки, не то что теперь.

После танцев он проводил Магду домой, а через пару дней ее родители пригласили Мелдериса на ужин. Большевистские порядки как будто не коснулись семьи Медемс, и тем вечером он упивался домашним теплом, светской беседой, полузабытым вкусом славы и обходительностью хозяев.

Шли дни, а он все откладывал побег. Нельзя сказать, что Мелдерис страстно увлекся Магдой, хотя она была естественна, мила, образованна, а главное, ежеминутно тешила его самолюбие бескорыстным благоговением и обожанием. Он, скорее, влюбился в ее семью: в отца, чей предок, рыцарь Тевтонского ордена, участвовал еще в битве при Раквере; в незаметную, с безупречными манерами мать; в экономку, которую выдавали за дальнюю родственницу, – безмолвную, ширококостную, с единственным выражением лица; во весь этот чудесный быт – отполированный, накрахмаленный, отлаженный, как швейцарские часы. Его засасывало в воронку отнятого большевиками будущего. Возвращаясь от Медемсов, Герберт каждый раз думал одно и тоже: если бы не проклятая новая власть, ему не пришлось бы бежать. Он открыл бы свое дело, завел приличную квартиру, с прислугой, белыми скатертями и столовым серебром; женился бы на девушке из хорошей семьи. Он бы летал, конструировал, писал книги… А теперь ему придется начинать жить сначала, как будто этих сорока лет вообще не было. Большевики их украли.

Мелдерис хотел и не хотел бежать. Он безотчетно ждал какого-нибудь знака, чтобы наконец решиться. И судьба в одно движение высыпала перед ним знаки, как неопытный шулер два комплекта козырей.

Сначала Латвию залихорадило от подоспевшей депортации. Советский Союз пускал кровь всем вновь приобретенным территориям: «неблагонадежных» вагонами отправляли в Сибирь. Никто не знал точное число высланных – ходили слухи о сотнях тысяч. И хотя реальные цифры были на порядок скромнее, паника росла день ото дня.

Официальные формулировки не вносили ясности. Жернова «мероприятий по очистке от антисоветского, уголовного и социально опасного элемента» мололи без разбора: членов упраздненных политических партий, бывших офицеров, «белоэмигрантов», ремесленников, лавочников, зажиточных хуторян, клириков любых конфессий. Кто угодно мог быть опасен, если как следует присмотреться.

Герберт удивился, что его не тронули. Он, конечно, в последнее время вел себя разумно, даже осторожно. Как сменилась власть – пригнулся, ни с кем особенно не откровенничал. Если начинался опасный разговор, помалкивал: плевать против ветра – себе дороже. А еще был тот визит в Москву, в КБ Яковлева. Возможно, большевики все еще имели на Мелдериса виды. Но расслабляться не следовало.

Среди приятелей и знакомых Герберта настроения были отнюдь не радужные. Не он один – многие латыши существенно потеряли при Советах, а теперь еще ледяным призраком маячила Сибирь. Мелдерис старался поменьше говорить и побольше слушать. Бывшему герою-летчику обычно доверяли.