Текст книги "Асса!"

Васенька

Как только бабушке Нине исполнилось 55 лет, она написала заявление и ушла на пенсию. Директор школы просил-умолял поработать еще год, довести второклассников до средней школы – всего год еще, Нина Ивановна, а потом хоть на печку баклуши бить! – бабушка отказалась. Аргументировала просто: внучка Виточка растет вдали от меня, а я не могу ее даже навестить.

Когда началось бабушкино «пенсионное сидение», меня, красивую и «мудрую» пятилетнюю девочку, из грузинского детского садика отправили прямо к ней и дедушке в деревню Ялта Донецкой области, где я провела почти год, пока родители переезжали на новое место службы – в город Ереван.

Бабушка умела рассказывать истории, а я умела слушать.

Самые любимые мои рассказы были о наших родственниках. Бабушка Нина рассказывала о далеких и близких родных, двоюродных, троюродных и даже четвероюродных братьях и сестрах. Устраивалась рядом со мной на кровати и, подоткнув одеяло со всех сторон, превратив меня в кокон, начинала свои истории. Засыпала она всегда раньше меня, часто на полуслове. Иногда я будила бабушку и просила закончить рассказ: а что дальше? А иногда под легкий бабушкин храп я придумывала окончание сама. И не замечала, как засыпала тоже. Поэтому сейчас, по прошествии лет, я уже не знаю, так ли было на самом деле или мне приснилось.

Николай похоронил жену, когда ему едва исполнилось двадцать два. Худенькая, почти девочка, жена успела родить двоих: мальчика и девочку, и тихо отошла в лучший мир.

Вдов на селе было много, и не всем удавалось выйти замуж второй раз. Так и тянули они лямку в одиночку: и колхоз, и дети, и дом. А вдовцов почти не было.

Редко кто из мужчин сам, без помощи женщин, мог поднять детей. Вот и Николай, не прошло и месяца с похорон жены, начал присматривать невесту. Вся его большая греческая семья – родители, братья-сестры – в один голос советовали Елену Григораш: не смотри, что из батраков, зато спорая.

Николаю и самому Елена нравилась: она внешне напоминала его несчастливую женушку, такая же черноволосая, кареглазая, невысокая. Только Елена выглядела поздоровее и на ее щеках не горел чахоточный румянец.

Свадьбу не играли. Какая свадьба – еще тело не остыло. И Елена заняла место тихой, бессловесной девочки-жены. Даже имени ее история не сохранила, никто и не помнил, как ее звали.

За десять лет Елена родила четырех мальчиков. Двоих до войны и двоих – после. Первенца назвала Алешей в честь своего отца, второго – в честь старшего брата Ивана. Третий сын, родившийся уже после войны, по логике, должен был носить имя Дмитрий – в честь среднего брата и моего дедушки.

Но Елена назвала мальчика Василием.

Самый младший брат Елены, Василий, служил в Бресте, когда началась война. Последнее письмо от Васеньки пришло в начале июня 1941 года. И все. Больше никогда и ничего.

– Митенька, – сказала Елена моему дедушке, – бог даст, рожу еще и Дмитрия. А этот будет Васей. Один ушел, другой пришел.

Через два года родился Дмитрий.

А еще говорят, что имя не предопределяет судьбу. Еще как предопределяет!

Жили Николай и Елена очень бедно. Растили шестерых детей, работали в колхозе, во время войны – у немцев, но ни еды, ни всего прочего не хватало. Старший сын, от первой жены, ушел в армию и не вернулся: остался на сверхсрочную, а после службы осел где-то на Севере и отчий дом не навещал никогда. Не мог простить отцу скорую женитьбу. Дочь Николая Зою вместе с другими девушками области после войны по комсомольским путевкам направили на учебу в пищевой техникум в Чадыр-Лунге, Молдавской ССР, осваивать разведение виноградников. Отец и мачеха рады были избавиться от лишнего рта: еды детям не хватало, а они продолжали появляться на свет.

Алеша и Ваня помогали родителям в колхозе, а Вася и Митя пребывали пока в счастливом возрасте «под стол пешком». А все вместе – голь перекатная. Большая греческая семья помогала чем могла, хотя тоже многие голодали. Но надо отдать должное Николаю и Елене: все их дети выросли, жили и живут долго.

В 1955 году, когда начиналась хрущевская оттепель, так изменившая быт и мировоззрение советских людей, из Москвы приехала Зоя с мужем. Дома она не была десять лет. Зоя многого добилась за эти годы, но самым большим ее достижением был муж – тридцатипятилетний доцент кафедры органической химии МГУ А еще квартира в Москве, машина «Победа». На ней супруги и приехали в Ялту Взяли отпуск и месяц колесили по югу: Крым, северное побережье Кавказа. На обратном пути завернули в Азовскую Ялту.

Зоя всегда удивляла родителей: невзирая на бедность, войну, голод, при любых семейных и глобальных катаклизмах – она училась. Забиралась на чердак, на сеновал и там штудировала учебники. Помогала ей Циля Самойловна – молоденькая учительница химии, откомандированная в Ялту Сталинским (Донецк в прошлом назывался Сталине) гороно незадолго до войны. Учительница очень старалась, и Зоя оправдала и даже превзошла ее ожидания: окончила техникум с отличием и подала документы в Московский химико-технологический институт. На одной из студенческих конференций познакомилась с молодым доцентом из МГУ Он был из плеяды ученых, обласканных властью, ода́ренных премиями, квартирами, машинами. У них был творческий азарт, все получалось. Зоя очень естественно влилась в эту дружную команду: она была умна и амбициозна. А еще – красавица! Сыграли свадьбу. А через год случилась трагедия. Во время эксперимента загорелась лаборатория, Зоя надышалась угарного газа, попала в больницу, от пережитого шока началось кровотечение, которое долго не могли остановить. Зоя потеряла ребенка… И матку пришлось удалить…

Дома за десять лет ничего почти не изменилось. Та же с трудом скрываемая нищета. Только по двору бегали два новых Зоиных брата: Васька и Митька. Босые, сопливые. Но красивые. Не похожие друг на друга: светлый и зеленоглазый Васька – в отца, а черноокий, кучерявый, смуглый Димка – в мать.

– Мама, – позвала Зоя. – А отдай мне Ваську!

Елена собирала вилами солому в скирду позади их маленького дома. Для единственной худющей коровы. От неожиданности выпрямилась.

– Что ты говоришь, Зоюшка? Как это – отдай Ваську?

– Ты же сама говорила, что у вас нет денег собрать Ваську в школу к сентябрю, что он еще год пропустит. А ему уже семь с половиной лет. Я, конечно, могу помочь деньгами, я и так помогу, но подумай: Вася пойдет в школу в Москве. И вам будет легче прокормиться – одним ртом меньше.

– Да что ты такое говоришь! – не верила своим ушам Елена. – Как же я отдать свое дитя смогу?

– Не насовсем же. Пусть год с нами поживет, а летом мы привезем Васю домой. И не чужим людям отдаешь, я же сестра Васькина.

– Бери Митьку! – вдруг сказала Елена. – И к школе на будущий год привезешь обратно.

– Нет, – покачала головой Зоя. – Или Васю, или никого.

– Значит, никого! – и Елена отвернулась к скирде.

А ночью Николай вдруг заговорил с Еленой о Ваське: мол, пусть до следующего лета Зоя его заберет. Помощь какая большая. И уговорил жену.

Зоя с мужем помчались на «Победе» в районный центр. Вернулись с полной машиной подарков – обновок для всех. Для родителей, троих братьев – и Васи.

Провожали их всей большой семьей. Женщины осуждали, конечно, Елену. Прокормились бы как-нибудь, не одни они такие бедные – полсела. Вот попомните слова, клялись кумушки, не приживется Васька в Москве, он же наш – ялтинский, бедовый, к столичному порядку не привыкший. Привезет его Зоя обратно через месяц как пить дать.

Вася, одетый во все новое – городское и модное – смотрелся чужестранцем среди ялтинских детей.

Когда пришло время прощаться, он вдруг разрыдался, вцепился в мать – насилу оторвали. Его плачущее лицо в заднем окне «Победы» потом много лет мучило Елену по ночам.

Зоя с мужем обещали вернуть Васю домой следующим летом. И не приезжали пять лет.

Присылали открытки и фотографии Васи. В школьной форме и с астрами – первоклассник. На отдыхе в Крыму, Сочи, Кисловодске. С друзьями-одноклассниками. Вася играет в шахматы, Вася конструирует модель самолета во Дворце пионеров. Вася на лыжах, в прогулочной лодке, в «Победе» на пассажирском сиденье рядом с мужем Зои, оба улыбающиеся… Приходили и письма от Васи. Сначала неуклюжие, неумелые, затем более уверенные, с обстоятельными приветами всем: маме, папе, братьям, соседям. Всех по именам перечислял. Но постепенно письма стали приходить все реже, и вот уже полгода как не было никаких вестей.

Все фотографии и стопка писем от Васи стояли перед Еленой на комоде. Она каждый день ждала сына обратно.

И не выдержала. Пришла к брату Дмитрию.

– Помоги! Не могу без Васи.

– Поедем вместе, – сказал брат.

Зарезали бычка: та худющая корова, невзирая на мощи, приносила теленка каждый год. Продали мясо на рынке и собрались в путь. В Москву! В Москву!

Николай, Елена и Дмитрий робко сидели на краешках стульев в нарядной гостиной московской квартиры Зои, когда Вася вернулся из школы. Он сильно изменился. Это был высокий двенадцатилетний мальчик, волосы его потемнели, стали русыми, не было уже той милой детской белесости. Из широкого воротника белой сорочки торчала худая шея, на которой непонятно как держались еще детские пухлые щеки с ямочками.

Первым заметил Дмитрия.

– Ой, дядя Митя здесь! – обрадованно воскликнул он. – И папа! И мама приехала!

И бросился ко всем обниматься и целоваться. Показывать свои школьные тетрадки и модели самолетов. Куда-то делась напряженность, и скоро все сидели у накрытого стола. Вася, не умолкая ни на секунду, все рассказывал и рассказывал родителям и дяде о своей жизни, учебе, про поездки на юг, то бегал за фотографиями, доставал их из красивого семейного альбома, то за тетрадями, где на каждой странице сияли пятерки. Расспрашивал про братьев и соседей, хохотал…

Когда Вася наконец забылся счастливым сном, Елена присела на край постели сына, пригладила непослушные волосы, поцеловала его руки и заплакала: он был абсолютно счастлив без нее. И Зою тоже называет мамой.

Утром засобирались в обратный путь, и вдруг Вася неожиданно расплакался. Умолял взять с собой.

– Мама, папа, дядя Митя, возьмите меня с собой.

Зоя пыталась успокоить его:

– Вася, учебный год еще не закончился. У тебя путевка в пионерский лагерь, ты поедешь с друзьями из Дома пионеров, вы будете конструировать самолеты и летать на аэропланах.

Ничего не помогало. Вася рыдал:

– Заберите меня домой!

Муж Зои в конце концов встал, стукнул кулаком по столу и сказал:

– Собирайся, Вася! В школе неделя всего осталась, я договорюсь. Путевку сдадим. Поезжай, повидайся с братьями. Если захочешь нас видеть, адрес и телефон ты знаешь, найдешь.

Вася бросился к нему, обнял и побежал в комнату собирать вещи.

Зоя опустила лицо в руки и горько-горько заплакала. Никто, кроме мужа, к ней не подошел.

Через три месяца, когда наступил сентябрь и пришло время идти в школу, из Ялты прилетела телеграмма:

«Вася плачет скучает за вами приезжайте забирайте мама».

Больше Елена никогда не видела своего сына Васю. Москва далеко, как другая планета, семья большая, всем нужна мамина помощь и забота, а Зоя с Васей их не навещали.

Братья связь поддерживали. Самый младшенький, Митя, был дружкой на свадьбе у Васи. Привез фотографии. Елена знала, что у Васи две дочери-погодки – теперь девушки уже, скоро институт закончат. Что приемный отец Васи – профессор МГУ – скончался, вот десять лет будет в этом году. Видела Васю по телевизору, а соседи рассказывали, что целый документальный фильм про него показывали в сельском клубе. Он стал известным авиаконструктором. Земляки гордились Васей.

Елена умирала долго и мучительно. Рак высушил ее, скрутил пальцы, выворачивал суставы. Трое сыновей объездили весь Советский Союз в поисках лекарств и врачей. Ничего не помогало. За несколько месяцев из здоровой, энергичной женщины она превратилась в тень. Сыновья, невестки, муж дежурили у кровати умирающей. А она сквозь наркотическое забытье звала Васю:

– Прости меня, мой мальчик, мой сыночек. Как я могла отдать тебя? Разве я мать?

Открывала огромные глаза, смотрела в потолок и начинала снова:

– Прости меня, мой мальчик, мой сыночек…

И вдруг:

– Он прибежал из школы и крикнул: «Мама приехала!» И снова:

– Прости меня, Васенька… мой мальчик… мой сыночек…

Умела бабушка Нина истории рассказывать…

Хлебные крошки

На ужин нарезала французскую булку («и хруст французской булки», ха-ха), батон слегка заветрился и зачерствел, поэтому крошки летели во все стороны и булка действительно хрустела.

Сейчас в булочной тридцать три вида хлеба. Даже французские булки выпекают чуть ли не из десяти видов муки: пшеничной, пшеничной крупного помола, ржаной, смеси пшеничной, ржаной и еще какой-нибудь, хоть льняной – не удивлюсь. Я же по старинке предпочитаю классический белый батон. Тесто тоже может быть то дрожжевым, то нет.

Но разве что-то в этом мире сравнится с запахом свежеиспеченного хлеба из теста, замешенного на дрожжах? Тысячелетиями вырабатывалось обильное слюноотделение, красиво называемое «аппетитом», и записалось в человеческом геноме.

Я собрала крошки со столешницы и отправила в рот. Как вкусно!

– Как вкусно! – пищала восьмилетняя девочка Вика, когда мама, нарезав свежий батон к обеду, сгребала крошки, сложив ладони корабликами, и отправляла их мне в рот.

Американский french bread больше всего напоминает мне запах того хлеба, который назывался в булочной моего детства «батон нарезной», и вкус маминых крошек.

Однажды у мамы в поликлинике была пятиминутка. Пятиминутки у них случались не однажды, а вполне регулярно, но однажды меня некуда было деть (продленку отменили – заболела учительница), и мама взяла меня на работу. Сначала на пятиминутку, а потом на прием больных.

Главврач Размик Багратович задрал глаза к потолку, вздохнул и сказал:

– Хлеб всему голова!

Врачи вокруг длинного стола в его кабинете и я в уголке на маленьком стульчике, одолженном у педиатров, уставились на него. При чем тут хлеб?

– Директиву из министерства прислали. Отчитываться теперь будем, кто как бережет хлеб.

– А больных когда лечить будем, если на все директивы отвечать? – проворчал хирург. – На прошлой пятиминутке про бродячих животных говорили. А третьего дня – про джаз и вражеские голоса.

– Вот идите, Сурен Никогосович, и руководите! – обиделся главврач.

Хороший человек был главврач, по специальности травматолог. С невероятно смешным русским языком. Он говорил «хлэб», «тэпэр» и вместо «тупой» – «тупец». Так и сказал: «В министерстве сидит тупец».

Мама взяла слово:

– Нас больные ждут, Размик Багратович. Поэтому так и запишем в протоколе: «Выбрасывать ничего не будем, остатки – на сухари».

– А крошки? Что с крошками вы делаете, Светлана Дмитриевна? Выбрасываете? – не успокаивался Сурен Никогосович.

– Я ничего не выбрасываю, – обиделась мама. – Крошки на подоконник для птичек.

Я аж подпрыгнула в своем углу. Как птичкам? Как мама могла такое сказать? Мама собирала крошки с большой деревянной разделочной доски и отправляла мне в рот. Это был наш с мамой секрет, ритуал, традиция! Я ждала этой минуты каждый вечер.

Кухня полна запахов – мама всегда вкусно готовила. Вот она раскладывает тарелки, ложки и вилки на столе, ставит чашки для компота и достает разделочную доску. От острого ножа летят в стороны крошки, а я жду…

«Неужели взрослые могут говорить неправду?» – об этом я думала всю дорогу в автобусе из поликлиники домой, обидевшись и надувшись на маму.

Новогодние открытки

Недели за две-три до Нового года мои родители, оба в очках, убрав хлебницу с кухонного стола, раскладывали открытки, купленные заранее (а то ближе к празднику не достанешь), и несколько часов подряд писали поздравления-пожелания родственникам, друзьям и просто хорошим знакомым. Обычно покупалось 50 открыток, но все равно не хватало: получив очередную открытку на Новый год, мама, театральным жестом откинув челку со лба, восклицала: «Саша, какой ужас! Мы забыли Поспеловых!» На следующий день по дороге из госпиталя папа заходил на почту, отправлял уже готовые открытки и докупал еще штук десять.

Я обожала эти вечера, когда из нижнего ящика в стенке доставался пухлый, потертый кожаный блокнот с тисненой ракетой и годом «1961» на обложке, и родители по ходу поиска адресов рассказывали смешные истории про друзей, отмеченных в заветном блокноте.

Папа и мама поженились в 1961 году и с тех пор посылали открытки на все праздники вместе. В число непременных для чествования открытками праздников входили: Новый год, 8 Марта, 1 Мая, День Октябрьской революции и 9 Мая. К 23 Февраля папа подписывал открытки сам. В блокноте были сотни адресов, некоторые зачеркнуты. Родители дружили и переписывались с огромным количеством военнослужащих. Те переезжали с места на место, адреса менялись, и родители честно – мама размашистым, папа каллиграфическим, хоть на выставку, почерками – переписывали новые адреса старых знакомых на чистые страницы.

По однажды заведенному порядку (все-таки папа был военный) желали сначала здоровья, на втором месте – счастья, затем всем желали успехов в труде и личной жизни. И летели открытки в Молдавию и Украину, Грузию и Азербайджан, Ригу и Москву, Орджоникидзе и Ленинград. Открытки с наивными пожеланиями спешили к родственникам, друзьям, с кем учились в школе и институте, жили на соседних улицах, служили, к приятелям, с которыми познакомились в санаториях и домах отдыха (благо каждый год мы где-то отдыхали, Закавказский военный округ регулярно оплачивал папе путевки для всей семьи – 24 рабочих дня. В Америке такой отпуск мне только снится. 24 ЧАСА – это наша реальность). Находясь бок о бок на соседних кроватях в одной комнате, или на пляжных лежаках за преферансом, или в «красном уголке» за просмотром единственного на весь этаж черно-белого телевизора, или за одним обеденным столом в течение месяца в Сухуми, например, или в Пярну, хочешь не хочешь – подружишься. Родители долго потом писали письма и открытки своим приятелям по отдыху, обменивались фотографиями и летали друг к другу в гости.

Так продолжалось много лет, и открытки стали частью счастливой жизни нашей семьи. И вдруг традиция как-то незаметно ушла. Я даже не могу вспомнить, когда канули в прошлое те замечательные вечера на кухне с мамой и папой и с пахнущими типографией открытками. Просто мы перестали их писать и, соответственно, получать. Может быть, потому что наконец-то телефонизировалась вся страна, или, может быть, зачеркнутых адресов в заветном блокноте с ракетой стало больше, чем незачеркнутых, а может быть, потому что жизнь перевернулась – землетрясение, смерть любимых, развал страны и, как следствие, почты.

А в Америке эта традиция никогда не исчезала. Тут, как в Японии, присланные на Рождество открытки хранятся год, чтобы никого не забыть и обязательно ответить всем на следующее Рождество. Быть вежливыми – черта американского характера.

И, благодаря Джеффу, я возродила нашу сентиментальную семейную традицию, потому что чувство, когда из почтового ящика достаешь вместо рекламных флаеров пачку поздравительных открыток, возвращает меня в счастливые времена детства и дает ощущение праздника.

Самое дорогое шампанское

Однажды отвезла дочь Еву в клуб Физинститута на кружки. Английский, потом рисование. Два свободных часа. Думала, сбегаю пока к подруге Заре на кофе – потрепаться. Машину на стоянке перед клубом оставлю, а сама – дворами, тайными тропами, известными только физинститутским и иже с ними. Но в фойе клуба вдруг заметила приятеля по тусовкам – Само. В кресле с газетой. Обнаружить его в таком месте в таком качестве, то есть с газетой, было все равно что наткнуться на племя индейцев чероки в армянской столице. Рассекающим по улицам и проспектам города на бордовой «Ниве», зажигающим в ресторанах, командующим на стройке или в собственном цеху было бы привычнее. А тут в фойе, читающим газету…

– Жена скандал устроила, сказала, что дома не бываю, детьми не занимаюсь… Вот привел на кружок шахмат. Пешком.

– Пешком? – у меня аж очки на лоб вылезли. Представить Само, разгуливающего пешком по аллеям Физгородка, в каждой руке по ребенку, – невозможно. Но, оказывается, бывают в жизни чудеса.

– А ты на машине? – спросил он меня.

– Я – да.

– Может, сгоняем на Кочара, я знаю замечательный подвальчик, там есть чудесное шампанское.

Все знали, что я люблю шампанское.

– Сиди, газету читай. Ты неисправим.

– Давай, давай, как раз успеем за два часа.

Пробок в Ереване тогда не было – бензин на вес золота. Поэтому, выжимая из моей «восьмерки» сто километров в час, мы довольно резво проскочили всю Алабяна, свернули на Киевский мост, поднялись до площади Барекамуцюн по Киевян и уже свернули на Кочара, как пришлось затормозить на светофоре. А там – подъем.

Цвет сменился на зеленый, я переключила скорость. Но у меня всегда была проблема со сцеплением на подъеме, поэтому машина рванула не вперед, а сдала назад.

(Мой инструктор по вождению поседел, пока ездил со мной на зелененьком, как кузнечик из детской песенки, «Москвиче». Его левая рука всегда была на ручном тормозе. Со мной он ни в чем не был уверен.

– Снимай часы! – кричал мне инструктор.

– Зачем? – пугалась я. Он был очень грозным.

– Подложу под колеса, чтобы ты больше никогда на подъеме не скатывалась назад после остановки транспортного средства!)

* * *

Само рванул ручник со всей мочи, но слегка опоздал, и я стукнула ревущую мотором «шестерку» позади. Из «шестерки» выскочил разъяренный водитель и с кулаками набросился на моего друга:

– Ара, ты зачем женщину за руль посадил?

Само вылез из машины, я не двигаясь замерла в трансе за рулем. Осмотрел машину позади нас.

– Слушай, что ты орешь? Ничего не случилось! Воздушный поцелуй! Фары целые, ни одной царапины. Давай, садись, езжай. Тебе не объяснить – почему она за рулем.

Все еще в хорошем настроении, Само устроился рядом со мной:

– Трогай!

– Красный же.

Он наклонился к магнитофону, чтобы поменять мою кассету с записями Кати Семеновой на свою с «Led Zeppelin». В этот момент красный сменился на зеленый. Я дала по газам, но машина вместо того, чтобы лететь вперед, опять сдала назад. Само больно стукнулся лбом о щиток, а я со всей дури ударила того же идиота второй раз. И в этот раз я не промахнулась. Врезала по всем его фарам. Разлетелись на мелкие кусочки! Идиот вылетел из машины:

– Ара, лав эли! Инке ентадренк кник армата-бан чи хас-канум, ба ду уреир наюм? (Мой вольный перевод – Ладно, с ней все понятно, она – курица. Но ты куда смотришь?)

Мой друг молча вышел из машины, молча наклонился и осмотрел фары. Медленно, так же ничего не говоря (а толпа вокруг, которая вроде бы начала расходиться, стала стремительно увеличиваться, и все с советами выкинуть меня за шкирку на пассажирское сиденье и больше никогда не давать править, я же вросла в сиденье, крепко держась за руль), достал из кармана пачку денег, отсчитал двести рублей (бешеные деньги, на них можно было купить тридцать бутылок «Советского шампанского»). И наконец произнес:

– Бери, хватит фары заменить и за здоровье моей подруги выпить!

Обошел толпу и опять сел рядом со мной. Светофор переключился на зеленый, и я наконец-то тронулась вперед, а не назад.

– Только не задави этих зевак, – сказал Само, – я в тюрьме за тебя сидеть не хочу.

– Пижон!

* * *

И что вы думаете? Мы добрались до кафе, выпили бутылку шампанского, он пересел за руль и доставил машину, и меня с Евой, и своих детей до дома.

* * *

И навсегда осталась шутка:

«В каких я странах не побывал, какое только шампанское не пробовал, а самое дорогое было шампанское в маленьком подвальчике на Кочара в Ереване. Стоило, как тридцать бутылок «Советского шампанского»!»