Текст книги "Троя. История первая. Первый поход греков против Трои"

– Спасайтесь. Чудище на берегу, совсем рядом, – кричал босоногий мальчишка, несясь впереди всех. Гордый от сознания того, что видел всё своими глазами, он орал во всю глотку, явно не понимая, какой опасности подвергался только что.

– Опять потоплен корабль, – вторил ему пожилой рыбак, по многолетней привычке спозаранку спешивший в порт, хотя его судёнышко одним из первых было расколото в щепы ещё вчера.

– Оно пожирает людей. Спасайтесь, – нищий бродяга, перебрав накануне, заснул прямо в порту под открытым небом и пробудился от треска рушившегося судна, моментально протрезвев.

И без того напуганные горожане вскакивали в холодном поту, разбуженные этим криком – хозяйки закрывали ставни, матери крепко прижимали к себе детей, строго настрого запрещая им выходить на улицу, отцы семейств, после недолгих раздумий, покидали дома, обняв жён, словно напоследок и, зайдя за соседом, спешили ко дворцу или в храмы, по дороге привычно обсуждая, что принесёт сегодняшний день и когда этот ужас закончится. Итак, народ разделялся: кто надеялся на решительные действия власти – шли на дворцовую площадь, те, кто верил в чудо, направлялись в храм.

* * *

Грандиозный храм Зевса, как известно, размещался на вершине холма Ата и был первым зданием, возведённым когда-то основателем Илиона. Оно строилось с размахом и сочетало в себе помпезность и строгий классический стиль одновременно. Снаружи прямоугольник храма был окружён торжественной колоннадой без видимых излишеств, но кованые двери, к коим поднимался посетитель по мраморной лестнице, украшались затейливым орнаментом и позолотой. Центральный зал, рассчитанный на большое количество народа, был огромен: потолочные балки опирались на бесчисленные колонны вдоль стен, оставляя пространство зала свободным. Мраморный пол сиял белизной, что являлось заслугой жрецов, служивших здесь, высокие узкие окна пропускали мало света, поэтому даже днём в зале возле каждой колонны горел огонь, стены щедро украшались мозаикой, мозаику сменяли фрески, всё блестело позолотой, и было столь насыщенно, богато, что глаз скоро уставал от этой чрезмерной роскоши.

Алтарь возвышался возле противоположной от входа стены правее, а Палладий – чуть левее от изваяния Зевса, величаво сидевшего на золотом троне. Гордо поднятая голова бога посылала взгляд поверх пришедших сюда просителей, лишний раз показывая им, как ничтожны все их беды и просьбы. Руки божества покоились на широких подлокотниках, одежды золотыми складками спускалась с сомкнутых коленей до самых ступней – Зевс сидел абсолютно прямо, расправив плечи, с надменным выражением лица.

Каждый, кто хотя бы однажды оказывался пред ним, сразу остро ощущал всю никчёмность и мелочность своих желаний. Часто проситель отступал, не решаясь тревожить столь важного бога понапрасну. Но сейчас обстоятельства настойчиво требовали вмешательства божества: по меньшей мере половина троянцев считала, что спасти их от чудовища могут только боги. Поэтому с восходом солнца, лишь только двери отворились, народ, собравшийся на лестнице, ринулся вперёд, стремясь к своим святыням. Нелегко было служителям сдержать толпу, их теснили внутрь помещения, призывы к порядку не возымели действия, началась давка, народ спотыкался, падал, сзади налегали сильнее, топча упавших, люди отчаянно кричали, но упорно лезли вперёд. Когда, наконец, все вошли, помятые, красные, злые, жрецы обратились к людям с призывом к тишине.

– Граждане Трои! – старенький жрец помедлил, взглянул на притихших слушателей и продолжал дребезжащим голосом: – Граждане Трои, спасение, о котором мы молимся все последние дни, спасение, которого мы ждём от богов, – он сделал паузу и выдохнул, что есть сил, – оно есть, оно известно.

Последние слова потонули в шуме множества голосов, казалось, своды не выдержат и рухнут под напором этой волны – народ подался вперёд, постепенно затихая, пока не смолк последний крик. Тогда старик, уверенный, что никто больше не перебьёт его, продолжал:

– Этой ночью боги открыли нам, какой жертвы они ждут от троянцев. Старшая дочь царя должна быть отдана чудовищу. Только тогда оно уберётся прочь. Слышите, только тогда.

Народ заревел, и в этом шуме отчетливо слышались крики: дочь царя, дочь царя, Гесиону – чудовищу, Гесиону – в жертву.

И кто-то, кого не удалось разглядеть, вдруг воскликнул:

– Идём во дворец.

И множество голосов поддержали его:

– Немедленно, сейчас же, идём во дворец, к Лаомедонту!

– Гесиону – в жертву чудовищу.

С этими криками люди высыпались из храма и устремились в сторону дворца, толпа множилась по ходу движения, объясняя на ходу непосвящённым в чём дело, встречая единодушие у всех без исключения троянцев, и вот уже сотни голосов оглашали улицы громкими криками:

– Гесиону – в жертву, Гесиону – в жертву.

Это общее помешательство, пьянящая жажда крови объединила множество самых разных людей. До сих пор незнакомые, бедные и богатые, молодые и старые, мужчины, женщины, дети – все спешили на площадь перед дворцом с одним единственным желанием: прямо сейчас отдать чудовищу эту девушку, что хлопотала в тот момент возле отца.

11. Противостояние

Как передать состояние массового психоза, охватившего толпу, когда люди, словно одержимые, устремляются в одном направлении, подобно бурному потоку, сметающему всё на своём пути. Страх до сих пор сковывавший троянское общество, страх, до сей минуты не позволявший городу хоть как-то попытаться защитить себя, страх, загонявший людей по своим домам в поисках спасения – этот страх теперь вырвался наружу, приняв агрессивную форму. Этим утром беснующаяся толпа сама походила на чудовище, жестокое и неуправляемое. И это чудовище требовало своей жертвы немедленно, прямо сейчас. Толпа неслась в направлении дворцовой площади, выкрикивая своё требование, подслушанное накануне жрецами храма.

– Гесиону – в жертву, Гесиону – чудовищу.

Улицы оглашались криками, воздух раскалялся и гудел от множества голосов, напряжение с каждой минутой нарастало, грозя обрушиться стихийным бунтом, и ясно ощущался запах крови. Человеческое море заполнило площадь, прилегающие к ней улицы и теперь волновалось, достигнув цели, но ещё не зная, что делать дальше. Стоило кому-нибудь призвать их к штурму – и никакая стража не помешала бы толпе ворваться во дворец, круша и ломая всё, что попадется на пути.

– Они сейчас сметут решетку, отец, – Гесиона, бледная, как полотно, стояла возле окна. – Что они хотят, отец?

Закрытые окна не могли спасти от оглушительных криков. Вся царская семья собралась в кабинете и теперь сквозь зашторенные стекла испуганно рассматривала своих подданных, толпившихся внизу.

– Почему кричат моё имя?

Лаомедонт молчал. Он по-прежнему сидел в глубоком кресле, опустив голову, избегая взглядов и не отвечая на сыпавшиеся вопросы. Напрасно дети пытались расспросить отца, напрасно старшие мальчики просили объяснить, что происходит, напрасно жена молила его – Лаомедонт молчал.

– Что ты сидишь? Только вчера погибли твои сыновья, а сегодня они хотят растерзать твою дочь, а ты расселся и молчишь, – взвизгнула Стримона так, что маленький Подарк заплакал, прижавшись к матери.

– Не кричи. Я знаю, что мне делать и когда, – Лаомедонт неожиданно рявкнул на жену, поднимаясь с кресла.

Прошло не многим более пятнадцати минут с того момента, как крики бушующей толпы донеслись до верхних покоев дворца, где царь с дочерью заперлись в кабинете. Лаомедонт, словно в замедленном сне, видел, как распахнулась дверь и в их замкнутый хрупкий мирок, точно вихрь, ворвались остальные члены семьи. С воинственным видом его, чудом оставшиеся в живых, сыновья стремились во что бы то ни стало защитить сестру, растрёпанная полуодетая Стримона истерично набрасывалась на мужа – словом, все отчаянно вопили и размахивали руками в направлении зашторенных окон, откуда раздавались крики. Странное оцепенение не позволяло двигаться, страх сковал волю, Лаомедонта знобило, холодный пот выступил на лбу – он совершенно не представлял, как следует отвести нежданную беду, и всё яснее понимал неизбежность этой жертвы. В глубине души царь ужасался. У него совершенно не укладывалось в голове, как все эти люди, эти мужчины и женщины, считают себя вправе требовать невинной крови молодой красивой девушки, чтобы спасти свои жизни. Он нашёл, что они отвратительны.

Никто из них не идёт ни в какое сравнение с тем совершенством, что воплотилось в его дочери, никто не может соперничать с нею ни в красоте, ни в чертах её утонченной натуры, врождённом благородстве характера – может, именно поэтому толпа с особенным удовольствием бросит её чудовищу в пасть. И ничто не спасет её, если только он сейчас, не сходя с этого места не найдёт какой-нибудь способ отвести беду.

Но нет, до сих пор нет ни одной спасительной мысли, никакого хоть сколько-нибудь приемлемого плана, как теперь выйти из создавшегося положения, с каждой минутой всё более грозного. И нельзя, в самом деле, продолжать сидеть вот так, безучастно наблюдая начало катастрофы.

Нужно во что бы то ни стало остановить толпу, пока она не разнесла всё вдребезги, не ворвалась в покои и силой не получила вожделенную жертву. Нужно выйти на площадь и помешать этой разъяренной толпе, но где взять силы, где найти слова, чтобы остановить их, где? Лаомедонт поднялся. Красный шёлк парадных одежд окружил его грузное тело, заблестел позолотой замысловатый рисунок ткани; царь поправил диадему, отер капли пота со лба.

Он должен, должен выйти к этим разгневанным людям и успокоить их, заставить разойтись по домам, отступить ни с чем, он должен сделать это. Ничего не объясняя детям и цеплявшейся за него жене, царь нетвёрдой походкой направился из кабинета к лестнице. Белый мрамор ступеней заливали потоки крови, Лаомедонт невольно отшатнулся, оперся на перила и чуть не опрометью скатился вниз, больно ударив ногу: весь зал был выпачкан кровью; она сочилась из стен, проступала пятнами на богатых драпировках, растекалась лужицами на полу.

Это её кровь, кровь моей дочери, та самая кровь, что так жаждут эти шакалы, собравшиеся у дворца; они хотят принести её в жертву, её кровь, а значит, и мою, ведь убить её – всё равно, что убить меня. Я не допущу этого, ни за что не допущу.

Лаомедонт решительно шагнул к парадным дверям – перепуганные слуги широко распахнули их, и ворвавшееся солнце немедленно ослепило царя. Спустя минуту он стоял на широкой возвышающейся площадке перед гудящей толпой совершенно один, и кровавые блики скользили по головам собравшихся людей. В глаза бросилась седая простоволосая женщина, просто и безвкусно одетая. Она громко хохотала, то и дело выкрикивая: «В жертву её, в жертву!» В широко открытом рту желтели кривые зубы – два сверху и три снизу – старуха лязгала ими, опять заходилась в смехе, потрясая сморщенными кулачками. Молодой парень с мощным атлетическим телосложением вторил ей, играя мускулами: «Гесиону – чудовищу». Царь отвел глаза, стараясь больше не выхватывать взглядом отдельных людей, и попытался придать лицу решительное, волевое выражение. И это ему удалось. Пусть сердце сбивается с ритма и всё холодеет внутри, настойчиво стучит висок, и руки липнут от пота – царь собрал последние силы, призвав на помощь всё своё мужество – он предстал перед своим народом спокойным, уверенным, правда чересчур бледным, но всё же достойно державшим удар.

Я должен пройти через это, никто не сделает этого за меня.

Лаомедонт опёрся на парапет, невидящим взглядом окинул бурлящую толпу, ожидая, когда, наконец, все притихнут, и можно будет говорить. Слова сорвались сами, лишь только смолкли крики и надрывно врезались в постепенно умолкающий гул.

– Граждане Трои. Кто вам сказал, как вы могли поверить, будто смерть невинной девочки спасёт наш город? Разве можно таким путём избавиться от чудовища? – царь набрал побольше воздуха и что есть силы крикнул в толпу: – Вас обманули. Слышите, обманули.

Площадь заволновалось, в разных концах её зазвенело эхом: обманули, обманули. Как обманули? Не может этого быть. Жрецы не могли солгать. Жрецы – донеслось до Лаомедонта. Ну конечно – жрецы. Кто ещё мог подслушать ответ Зевса? Они поплатятся за это. Только бы сейчас успокоить толпу. И, почувствовав нарастающее недоверие, царь вновь оглушительно крикнул:

– Это бессовестная ложь, – «Ложь, ложь, ложь», – качнулось в воздухе, отразилось от неба, отозвалось в сердцах. – Это не поможет. Вас хотят использовать. Это ложь.

И с этого мгновенья царь почувствовал, как беда незримо отступает. Его слова поколебали прежнюю уверенность толпы, она в смятении раскололась, распалась – уже и в помине не было того единства действий, что заставило людей собраться здесь. Лаомедонт продолжал более спокойно, прекрасно понимая, раз отобрал одну кость, нужно непременно бросить другую.

– Троянцы. Если среди вас есть настоящие мужчины – вступайте в ополчение. Только силой оружия можно противостоять чудовищу. И только так можно расправиться с ним. Все, кто желает спасти родной город, у кого бесстрашное сердце и твёрдая рука, оставайтесь на площади. Мы назначим день сражения и обсудим его план. Каждый доброволец получит боевое оружие и каждый – слышите? – каждый, я уверен в этом, станет героем. Мы изгоним чудовище силой, а не станем прятаться за женскими юбками – хорошо запомните это.

Лаомедонт, совершенно измотанный и охрипший, наблюдал со своего возвышения, как в толпе началось движение. Женщины спешили домой, жиденькие группки мужчин пробирались сквозь толпу к дворцовой решётке – вскоре толпа исчезла, оставив лишь около сотни человек, посчитавших нужным откликнуться на призыв царя. Это были разные люди, в основном молодые, честолюбивые и бесстрашные, Лаомедонт рассматривал их с искренним интересом.

Вот кто не боится вступить в единоборство со страшным монстром, что держит в страхе весь город. Тот светловолосый юноша в богато расшитой тунике, или этот, постарше, с грубыми чертами лица, одетый проще, наверняка отец семейства, а справа у самой решетки совсем молодой мальчик, удивительно похожий на моего погибшего сына. Нет, об этом не может быть и речи, мои сыновья не примут участия в безнадежном сражении, ведь без необходимой жертвы, названной Зевсом, они обречены. А может быть, нет? Может, вопреки воле богов какой-нибудь смельчак убьёт чудовище или, по крайней мере, навсегда изгонит его из Троады? Нельзя, в самом деле, терять надежду.

Так, раздираемый противоречивыми чувствами, троянский царь тепло обратился к оставшимся смельчакам.

– Друзья мои, от нас с вами теперь зависит само существование нашего города. Позволим ли мы чудовищу безнаказанно разгуливать по равнине, съедая людей и топя корабли? На вас вся надежда. Есть ли какие соображения на этот счёт? Не стесняйтесь, говорите.

Вперёд решительно выступил коренастый человек средних лет с добродушным выражением лица. Он помялся немного, заметив, что все взоры обратились на него, и сам царь готов выслушать его речь – заметно было, что ему нечасто приходилось оказываться в центре внимания.

– Вот что мы думаем… Что, если выкопать ров, пошире да поглубже. И заманить эту тварь туда. А потом добить сверху всем вместе.

Народ одобрительно загудел.

– Неплохо, очень неплохо… Ещё кто хочет сказать?

Из рядов вышел другой доброволец и только приготовился открыть рот, как до всех донеслись негодующие крики:

– Остановитесь. Лаомедонт обманывает вас.

Старенький жрец, тот самый, что утром выложил секрет царя всему народу, возглавлял шествие. Его поддерживали несколько зажиточных горожан, поспешивших за разъяснениями в храм сразу после неудавшегося натиска толпы, и примкнувшие к ним по пути любопытные троянцы. В результате их набралось изрядно, почти вдвое больше, чем оставшихся на площади смельчаков, но лишь некоторые из них до конца понимали, в чём дело. Помимо Диона, старшего жреца храма Зевса, царь разглядел: купца Фенодама, крупного, с окладистой бородой, Ираклия, высокого худощавого главного чиновника троянского порта и Алкиноя, богатого домовладельца. Все они, так или иначе, были вхожи во дворец или встречались с Лаомедонтом в связи с городскими нуждами. В толпе промелькнули ещё несколько знакомых лиц – в самом деле, много зажиточных троянцев даже из числа приближённых ко двору людей сейчас шли за Дионом.

– Не смей отправлять этих мужественных людей на верную смерть.

Дребезжащий голос раздался совсем рядом – собравшиеся напряжённо ожидали объяснений. Но Лаомедонт не собирался так просто сдаваться.

– Что вы будоражите людей? – загремел царь. – Если не можете предложить ничего другого, кроме…

– А ничего другое не поможет, – перебил его жрец. – Слушайте все. Это за его преступления боги наказывают город, – обвиняющий перст устремился прямо на Лаомедонта.

– Какие преступления? – оглушительно взвизгнул троянский царь. – Что я сделал?

– Тебе лучше знать, – раздалось из толпы.

– Тише, тише, пусть он расскажет людям, за что боги гневаются на нас, – промолвил жрец.

– Пусть говорит, – народ мгновенно послушался этого старика в чёрном жреческом балахоне.

Напряжённая тишина воцарилась на площади. Три сотни глаз впились в лицо Лаомедонта, ожидая объяснений.

– Вы совершенно напрасно набросились на меня, – начал царь. – Я всегда думал лишь о благе и процветании нашего города. Разве кто-нибудь из вас может сказать обратное? – он решительно посмотрел в толпу. – Что молчите?

– Ты нам зубы не заговаривай. Говори начистоту. Всё как есть, – выкрикнули справа.

– За что-то же боги ополчились на нас – мы хотим знать, за что, – зашумел народ.

– Сейчас узнаете, – Лаомедонт перевёл дух.

– Да что с ним разговаривать – схватим Гесиону и всё.

– Раз боги так решили… – воинственно настроенная толпа того и гляди готова ринуться вверх по лестнице.

Лаомедонт тревожно осмотрелся и торопливо продолжал.

– Стойте. Вы помните, кто сооружал стены вокруг города? Помните тех рабочих, над которыми потешался весь город? Помните, как вы сами смеялись над ними? Что молчите? Помните или нет?

– Ну, помним…

– Помним, а что? – одновременно прозвучало с разных сторон.

– А то, что это были ни кто иные, как сами боги. И вы должны быть благодарны мне, вместо того, чтобы кидаться с упрёками и требовать мою дочь. Вы должны мне сказать спасибо, что наши стены возводились богами, потому, что это значит, говорю для тех, кто до сих пор не понял – троянские стены непреступны. Понимаете?

На площади воцарилась тишина. Людям потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя после столь интересного заявления. Осознать в полной мере значение этого факта для города большинству из присутствующих удалось далеко не сразу.

– Тогда почему боги требуют человеческих жертв? Если они по доброй воле помогали нам, что за причина теперь насылать чудовище? – не унимался старый жрец.

– Что-то здесь не так… – раздалось из толпы.

– Царь что-то недоговаривает – говори всё как есть.

– Да уж, выкладывай все. Другого случая у тебя может не быть, – множество голосов настойчиво требовало объяснений.

– Нечего было смеяться над богами, – резко парировал Лаомедонт.

– Да кто знал-то, боги они или ещё кто? Почему ты нам не сказал? Должен был объявить всему народу: так, мол, и так. А теперь, что получается? – взорвался народ.

– А что получается? Я что, только для себя строил эту стену или для всех вас?

– Да ты сам держал их за рабов и первый издевался над ними – я отлично помню, – дребезжал Дион.

– Я выполнял указания Зевса, – ловко вывернулся троянский царь. – И молчал, между прочим, тоже по его приказу. Вот почему они мстят теперь, когда вернулись на Олимп.

– Это не меняет сути дела. Даже если всё это правда – Гесиону следует отдать чудовищу, – Дион был неумолим.

– Ни за что. Никто из вас даже не знает, что не далее, как вчера боги забрали двух моих сыновей: они погибли в пасти чудовища. Граждане Трои! Вы всегда думаете только о себе. Вы испугались за свои жизни и прибежали на площадь сначала в поисках защиты, а затем в поисках жертвы. Но никто из вас даже не подумал, что жертвы уже принесены. Мои сыновья стали первыми жертвами, неужели теперь вы потребуете ещё? Или я только для себя возводил эту стену?

Притихшие слушатели изумленно, а многие с сочувствием смотрели на своего царя. Вот, оказывается, как. Они до сих пор ничего не знали о гибели царских детей и были потрясены тем, что их правитель нашёл в себе силы думать об общем благе в такое тяжёлое для него время. Впрочем, время для всех оказалось нелёгким, однако у обступивших царя людей, за исключением купца Фенодама, ещё никто не погиб в пасти чудовища.

– Я уже отдал на растерзание своих сыновей. Что вы хотите теперь?

Народ загудел, заволновался. Лаомедонт напрягся и заревел, перекрикивая всех.

– Я намеревался собрать ополчение. Вот они, эти смелые люди, готовые вступить в бой за наш город. А что вы предлагаете взамен? Распустить всех по домам и отдать чудовищу мою дочь? Кем вы станете после этого?

– Но Зевс потребовал Гесиону… – начал Дион.

Лаомедонт перебил его.

– Зевс потребовал Гесиону так же, как потребовал бы любую другую девушку. Если вам так необходима жертва – отдайте своих дочерей, как я отдал своих сыновей. Ну, что вы молчите? У тебя есть дочери, Алкиной, и у тебя, Фенодам… А ты, Дион, что качаешь головой? У тебя, я знаю, тоже есть дочь… Кто из вас бросит своего ребёнка на алтарь? Кто сделает это ради Трои?

Лаомедонт напряжённо смотрел на тающую толпу. Через несколько минут только сотня добровольцев осталась на площади – молодые мужчины, вступившие в ополчение, ждали дальнейших указаний троянского царя.

* * *

– Вернёмся к обсуждению.

Только и успел сказать царь. Ноги подкосились сами, голова пошла кругом, лица смазались, в глазах потемнело – Лаомедонт дрожащими руками вцепился в перила и грузно опустился на ступени. Дыхание прерывалось, капли пота выступили на лбу, царь закрыл лицо руками, весь сгорбился – напряжение этих дней сказалось пронзительной сердечной болью – Лаомедонт проваливался в пустоту, но даже там не было покоя и злые голоса кричали из темноты: «Гесиону в жертву».

К нему, наконец, подбежали, отнесли в покои, уложили в постель: Лаомедонт стонал и плакал, то вдруг затихал, то вновь метался по подушке – ему мерещились кошмары, к нему тянулись свирепые когтистые лапы, в страшной пасти пропадала Гесиона и толпа радостными воплями приветствовала её смерть. Дворцовый лекарь, сморщенный, сутулый старик с трясущимися руками озабоченно качал головой, разворачивая свои порошки и перебирая склянки. Он прищурился, на глазок отмерил желтоватой душистой жидкости, с минуту подумал, снова засуетился, добавил какую-то смесь, энергично потряс бокал и напоил Ламедонта приготовленным составом, отчего царь очень скоро заснул, заснул крепко и без мучительных сновидений.

– Расходитесь, все расходитесь по домам, – закричала Стримона, выбежав на лестницу дворца. – Довели, довели царя чуть не до смерти. Вы что, звери какие?

Ожидавшие всё это время на площади люди зашумели, недоумевая: как раз их-то, вызвавшихся сразиться с чудовищем, не за что было упрекать. Но, к сожалению, именно так и бывает всегда: напрасные обвинения сыплются на тех, кто менее всего заслуживает их.

– Мама, ну что ты говоришь, – из-за её спины показался Тифон. – Не уходите. Сейчас раздадим оружие. Пока отец болен, я возглавлю отряд.

– Я тебе возглавлю, – завизжала Стримона. – Совсем мать не жалеешь. Тоже хочешь голову сложить? Не пущу.

Она схватила сына, мёртвой хваткой вцепилась в одежду и с неожиданной силой потащила его к дверям. Двери за ними захлопнулись, крики стихли, народ растерянно переглядывался, не зная, что теперь предпринять. Кто-то молча развернулся и заспешил домой, а таких было большинство; под влиянием речей Стримоны собравшимся показалось странным и обидным вполне, в общем, понятное стремление матери, уже потерявшей детей, оградить своего сына от опасности – они сочли это малодушием и очередной несправедливостью: почему ему нельзя погибнуть, а нам можно? Потому что он царский сын? При этом от них как-то незаметно ускользнуло важное обстоятельство: два царских сына сложили свои головы, и несчастная мать инстинктивно пыталась теперь защитить остальных своих детей; другое дело, что делала она это, не подумав прежде, с присущей ей истеричной порывистостью, на глазах у всего народа, что, конечно, не могло понравиться окружающим. Итак, большинство поспешило прочь, оставшиеся же, переминаясь с ноги на ногу, ожидали неизвестно чего. Темнота накрыла площадь ночным плащом, зажгла огни, приглушила звуки – народ расходился по домам, так ничего и не дождавшись. Последних смельчаков вечерние улицы встречали настороженным шёпотом и противоречивыми слухами. Город то замирал от страха перед чудовищной бедой, то бурлил, передавая из уст в уста свежие новости – и чем дальше, тем больше эти новости обрастали невероятными подробностями. Весь день кумушки только и твердили, что царь потребовал всех троянских девушек отдать чудовищу, что боги требуют таких жертв в уплату за троянские стены, и ничего тут не поделаешь. Масла в огонь добавило известие, что ополчения не будет, потому как царь при смерти, а сыновья Лаомедонта не хотят сражаться с чудовищем, а намерены отсидеться за чужими спинами. Слухи расползались по городу с невероятной быстротой и обрастали фантастическими подробностями: опровергать их было решительно некому. Стайка босоногих взъерошенных мальчишек дополнила общую картину, взахлёб рассказывая последние известия: этим вечером чудовище напало на несколько удалённый от города морской порт.

– Там камня на камне не осталось, – голосили мальчишки.

– А народу сколько погибло, – восклицали они.

Люди верили им и без промедленья сообщали всем и каждому последние происшествия. Вскоре весь город знал, что чудовище, хоть и ненадолго, но удалилось от Трои, а значит, у троянцев появилась передышка.