Текст книги "Отражения"

Глава 14 взрослое лето

Между тем в стареньком сарае на половине соседа приехал и поселился его брат, дядя Андрей, со своей женой – тётей Валей, и пятерыми(!) детьми. С собой они привезли первую семью «султана» – жену Катю и её подростка-сына. Семья поддерживала с ней тёплые отношения и помогала растить первенца непутёвого брата-садиста.

Катя была женщиной тихой, незаметной, скромной, этакой «серой мышкой». Но характер у неё был удивительно стойкий. Только она умела оказывать на своего бывшего мужа-извращенца благотворное влияние.

Между очередными свадьбами тот «возвращался» в семью на месяц-полтора, падал в ноги к первой избраннице, просил прощения у Кати и сына. Поначалу они принимали заблудшего отца семейства, пока не надоело. Пока однажды сын, играя «папочкиными» кавказскими желваками на сухом аскетичном лице, прямо глядя в глаза родителю не сказал:

– Вырасту – убью!

Павел-Паша работал строительным подрядчиком в милиции, и все его «художества» легко сходили ему с рук; он легко достраивал, перестраивал и добавлял к своей части дома новые и новые жилые комплексы для своих многочисленных жён с отпрысками, превратил старый сарай брата в огромный кирпичный дом. Во дворе дома, когда-то построенного парой моих голубков-родителей, проживало уже около сорока человек.

Я уезжала в пионерский лагерь, к новым друзьям, навстречу своему взрослению. А родители, воспользовавшись случаем, приняли приглашение своих грузинских знакомых и уехали надолго, месяца на полтора, в Тбилиси и в Гори – на дачи правителей тогдашней Грузии.

Ездить ко мне в довольно отдалённый лагерь на «родительские дни» пообещали Валерка и первая жена соседа-придурка Катя, которая тогда ходила беременной.

Чтобы закрыть тему этой некрасивой истории, связанной с соседом, скажу, что он так и не успокоится, и будет жениться-разжениваться до глубокой старости. Сын его не убьёт, а вырастет в сильного интересного парня, который возьмёт от мамы замечательные человеческие качества и будет поддерживать семью – и маму, и красавицу-умницу сестрёнку, которая родится у Кати, и даже своего непутёвого отца.

О судьбе остальных отпрысков «султана» мне ничего не известно. Знаю только, что семь лет спустя, когда наш дом пойдёт под снос, чтобы уступить место заводскому детскому саду, подрядчику скажут, что он может рассчитывать только на восемь (!) квартир, не больше. И тогда он начнёт выдавать замуж тех, кто останется за гранью этого лимита.

Но это случится только в будущем, пусть и не столь отдалённом. Пока я уезжала с маленьким чемоданчиком в руках и с надеждой стереть из памяти ужасные скандалы и воспоминания той кошмарной ночи, когда папа, вступившийся за избиваемую девочку, оказался на земле в луже крови с проломленной топором соседа головой.

В лагере мне поначалу не понравилось: я была одна. В этот раз Наташу отправили в Карловы Вары на лечение. Но вскоре ко мне подошла высокая взрослая девочка Лида из старшего отряда. Она была такой красивой, что у меня перехватывало дыхание! Очень светлые, огромные голубые глаза, тёмные длинные и вьющиеся крупными локонами волосы, высокий рост, изумительная девичья фигура… Я, да и все в лагере, глаз не могли отвести от невероятной красоты!

– Ты в какой отряд? К малым? А, ты перешла в пятый? Только-то? А по росту не скажешь… Пойдём, я тебя к «средним» устрою.

Так мы и подружились с первого дня. Я стала «хвостиком» Лиды и проводила всё своё время в её компании. Я была очарована красотой и самостоятельностью этой девочки! Мне почему-то вспоминается сейчас фраза, сказанная одной мудрой бизнесвумен из «наших». Эта процветающая женщина, построившая серьёзный бизнес в стране, где нужно хорошо уметь работать локтями, брала у меня уроки английского, когда много лет спустя я очутилась в Израиле и в первые годы очень страдала от своей интеллигентности и скромности, привитых мне «советским» воспитанием.

– Ты не станешь настоящей израильтянкой, пока не научишься открывать ногой дверь в кабинет директора ближайшего банка!

Прошли годы, и я поняла всю мудрость и ценность её совета. Так вот, Лида была такой девушкой, которая с неимоверной лёгкостью открывала любые двери! Ногой. Я обожала её! Я стала воспитывать и взращивать в себе дерзость и независимость, которые были мне присущи и раньше, но не в той мере. А Лиду привлекали мои самобытность и начитанность. Мы отлично дополняли друг друга и вскоре стали неразлучны, несмотря на разницу в возрасте.

Перед моей новой подругой заискивали вожатые, преподаватели, директор, врач. Директор вообще был в неё влюблён по уши! Лида, себе на радость, благополучно помыкала всеми. Позже я узнаю, что её вырастила мать-одиночка. Лида жила в нужде, и ей ничего не оставалось, как чувствовать себя королевой и заставлять окружающий мир воспринимать её так же. Такая вот форма выживания.

Позже, вернувшись из лагеря, я продолжила дружбу с этой неординарной девочкой, пока однажды мама не взмолилась:

– Лидочка, деточка! Ты взрослая девочка, уже стала «королевой» в своём районе. Оставь мою дочку в покое! У тебя взрослые друзья, парни такие хулиганистые, мало ли что… Ей учиться надо. Христом-богом прошу!

Но тогда, в те два летних месяца, жизнь стала казаться мне сплошным праздником, в котором были магнитофоны, молодёжные вечеринки, подсматривания за поцелуями, белые брюки в точности как у Лиды… У меня появилась «мечта идиотки»: лежать в своей комнате на топчанчике в белых обтягивающих брюках, нажимать кнопки магнитофона (с песнями Визбора и Высоцкого) большим пальцем ноги и рычать:

– Закрыть дверь!

И это независимо от того, кто посмеет зайти в мою комнату без стука…

Скажу, что мечта осуществилась. Более того, я приехала из лагеря и твёрдо заявила родителям, что если они уважают во мне личность, то обязаны построить отдельный вход в мою комнату(!) с крылечком из сада, а я взамен обязуюсь выходить к столу и общаться с родными, но только тогда, когда сама посчитаю нужным…

Папа хмыкнул и построил. Мама поплакала-поплакала, поговорила с Лидой и успокоилась. Интеллигентный, уважительный фон семьи со временем победил все эти «выбрыки» трудного возраста, а я навсегда осталась благодарной родителям за доверие и уважение к личности их взрослеющего дитяти.

– Смотри, какой плащик и колготочки мы тебе привезли из Грузии! – родители протягивали мне подарки.

Невиданной роскошью были тогда болоньевый плащик и нейлоновые колготки, которые считались большой редкостью и являлись мечтой любой девочки!

Родителей встретили в Грузии как самых дорогих и желанных гостей. Их возили в музеи, в дом-усадьбу Сталина в Гори. В их честь устраивали застолья, которые отличались отменным меню и пестрели бесконечными витиеватыми тостами. Домой из путешествия была доставлена огромная кобальтовая позолоченная напольная ваза из запасников музея Сталина в Гори с надписью «Дорогим Яну и Машеньке в честь их незабываемого пребывания в Грузии. 1965 год».

Ваза будет находиться с папой до конца его дней, а после его смерти перейдёт к мачехе. Вывезти вазу в Израиль мне не дали, так как она являлась «достоянием государства».

Вечером, надев колготочки, кофточку из Грузии невиданного фасона, коротенькую, узкую чёрненькую юбочку, сшитую самостоятельно, так как мама шить таковую отказалась, я накинула лёгкую болонью и отправилась в парк на танцы, чтобы проверить степень своей самостоятельности и «взрослости», которую вкусила с Лидой. Вот только дорогой подруги рядом не было.

– Смотри, смотри на это пугало малолетнее! Ишь, как вырядилась!

Передо мной стояла «королева» танцплощадки – наглая, вульгарная девица с обесцвеченными волосами, одетая в катастрофическое мини и увешанная дешёвой бижутерией. – Ну и откуда же мы такие взялись, козявочка? А ножку-то что, псы обглодали?

Я не успеваю ответить и оказываюсь на асфальте. Меня злобно пинали ногами подруги «королевы танцплощадки», били в живот шпильками, норовили изуродовать лицо. Просто так… в качестве развлечения. Спасли меня свистки милиционера. Услышав их, жестокие «тусовочницы» бросились врассыпную.

Колготки были изодраны в клочья, под глазом красовался синяк, плащик истоптали ногами и прокололи шпильками. Я брела домой в какой-то прострации… Обучение «законам стаи» началось.

Дома мама отмывала меня и причитала:

– Знала я, знала, что эта Лидка тебя до добра не доведёт!

– При чём здесь Лидка? – слабо возражала я распухшими губами.

– Зачем тебе эти танцы? Что ты там забыла, танцовщица богова?

Мама была права. На танцы я больше ни ногой!

Через неделю к нам нагрянули с ответным визитом папины друзья-грузины. Они привезли корзины кинзы, барашков в контейнере и грузинские вина в узкогорлых плетёных бутылях.

В этот раз с ними приехал молодой и перспективный футболист тбилисского «Динамо», родственник одного из министров – друзей папы. Звали его Муртаз.

После обильной еды с часовыми тостами, уже ночью, Муртаз попросил родителей, чтобы я показала ему ночной город с фонарями вдоль берега Днепра. Я с радостью согласилась! С таким провожатым – взрослым, рослым, красивым – было ни капельки не страшно выйти в ночной город и прогуляться по набережной!

Мы о чём-то говорили, пока брели по тёмным улицам. Мне, «пятиклашке», льстило внимание взрослого парня, известного футболиста. Уже на подходе к дому, под фонарём, он вдруг резко притянул меня к себе и поцеловал, «по-взрослому», прямо в губы. Я испугалась и заплакала. Он тоже испугался моей реакции, стал что-то быстро-быстро говорить в своё оправдание, но я, не слушая, припустила домой.

Вскочив в только что отстроенный «предбанник» моего отдельного входа, я быстро закрыла дверь на задвижку, хватило ума!

Какое-то время, постучав тихонько в двери, а затем и в окно, мой великовозрастный кавалер удалился. А я, поплакав от пережитого испуга в подушку, заснула.

Утром я вышла к столу поздно. Гости уже были там. Папы и его друга-министра за столом не оказалось, их голоса слышались из-за закрытой двери:

– А я тебе как джигит джигиту говорю: у нас так не принято! Она – ребёнок, понимаешь, ребёнок! Она просто росленькая и умная. Какая невеста? Ей до пятнадцати, как у вас принято, ещё гулять и гулять! Да, я понимаю, что она будет как сыр в масле, да, я понимаю, что ему предлагают контракт заграницей! Это для нас большая честь! Но она дитя… Так что забудем об этом разговоре!

Они вышли к столу: мой бедный, огорошенный новостями папа, красный как рак от пережитого волнения, и любимый дядя Юра – мой несостоявшийся грузинский свёкр.

Так меня впервые позвали замуж, и произошло это почти в «младенческом» возрасте. Потом ситуация будет повторяться с завидным постоянством: время от времени мне станут предлагать «руку и сердце» довольно известные люди: поэт, музыкант, художник, режиссёр, общественный деятель. Все намного старше меня, все «убитые» моей начитанностью и бесконечными философскими спорами, которые постоянно велись во время застолий, за игрой в покер, на музыкальных посиделках в доме моих родителей.

Я в то время начала увлекаться философским чтивом. Меня привлекали молодой Кант, Кастанеда, Блаватская, Рерих. В доме появился запрещённый «самиздат». Папа начинал бояться моих увлечений:

– Как такое, – он указывал на меня пальцем, – могло вырасти в доме советского гражданина и коммуниста?

А глаза у самого смеялись, в них прыгали лукавые лучики, которые я так любила!

Глава 15
Страсти по математике

– Встать! Смирно! Дежурный, доложите, кто присутствует на уроке, кто отсутствует и по какой причине.

Ученики стояли навытяжку, как в армии, каждый со своей стороны парты. Класс затаил дыхание. Начинался урок математики.

Владимир Иванович Бинкевич, воинский командир и по совместительству наш учитель математики, был человеком жёстким, неконтактным, замкнутым, неуживчивым. Он был безумно влюблён в свой предмет – математику, и сумел – о чудо! – пусть такими жёсткими, солдафонскими методами (иначе он просто не умел), привить эту любовь своим ученикам.

Величайшим счастьем своей жизни я считаю эти уроки, подаренные мне судьбой!

– Папа, папочка, послушай, как я выучила третью теорему Эвклида! – вопила я и с восторгом, взахлёб, с резолюцией до запятой выкладывала родителям геометрические откровения.

Так требовал Владимир Иванович, испытывавший почтение к величайшим математическим истинам и воспитывавший такое же почтение в нас, его учениках. Теоремы заучивались как стихи, задачи решались классом так, как если бы от этого зависела жизнь; прийти в школу с невыученным уроком было преступлением, которому нет оправдания.

Учиться было трудно, но интересно. Чтобы выглядеть в глазах Учителя человеком, нужно было затратить массу усилий! И подвести было нельзя. Помню свою единственную в школьной жизни «тройку» по алгебре в конце года! Каким же уничижающее-презрительным был взгляд преподавателя, осуждавшего меня за недоученный до совершенства урок!

Я встречала потом по жизни учеников Бинкевича в разных городах и даже странах: на всех нас лежал отсвет его великой любви, все мы почитали Её Величество Математику!

Спустя много лет, уже влюблённая в дифференциальное и интегральное исчисление, я буду бродить по московским улицам, шурша осенней листвой, и, присев на лавочку на Чистых прудах, описывать кружение листьев под осенним ветром дифференциальными уравнениями потока так, как пишут стихи.

Другие учителя, с которыми я столкнулась в то время, были «среднестатистическими». Можно, пожалуй, ещё вспомнить Бориса Михайловича – физика, только что пришедшего в школу после института. Впоследствии он станет выдающимся педагогом, но у меня в памяти он остался худеньким, умненьким мальчиком с неформальным отношением к ученикам.

– Здравствуйте! Я классный руководитель вашей дочери! – в дверях стоял несуразный Иван Иванович в толстых, огромного размера очках, спасавших его от близорукости. То был мой классный руководитель, учитель рисования. – Вы бы воспитывали вашу дочь пожёстче, в уважении к старшим! – говорил он, сидя за столом и громко прихлёбывая чай из блюдечка, прищуривая близорукие глаза, которые оказались такими беспомощными, когда он снял свои толстенные очки, запотевшие от пятой чашки горячего напитка. – Дерзит, хулиганит, не оказывает должного уважения!

Он говорил о себе. Ну не могла я почему-то оказывать ему уважение! Не могла, и всё тут!

Родители обещали принять меры, Иван Иванович ушёл, прихватив из прихожей папины новые туфли; мания у него была такая, что ли, – прихватывать в домах учеников новую, приглянувшуюся ему обувь.

Немецкий язык вела отличная учительница, мастер своего дела, Эльвира Алексеевна. Я обожала её предмет и с пятого по седьмой классы была неизменным призёром городских олимпиад. До сих пор помню стихи на немецком, которые тогда читала! Я обожала общаться с папкой, который владел языком в совершенстве, за что и пострадал во времена сталинских репрессий, попав в число мнимых немецких «шпионов». Я писала об этом в одной из первых глав.

Впрочем, склонность к языкам у меня была. Когда в конце седьмого класса я уйду, вернее, убегу из своей старой школы, спасаясь от травли Витальки-«антисемита» и его банды, и запрошусь в супершколу, мне поставят жёсткое условие – выучить за лето три класса английского, иначе меня не смогут туда принять. Я выучу… сама, по учебникам и пластинкам, только чтобы не видеть рож «куклуксклановцев»! Но об этом потом.

Другие учителя: «русичка» Марфа Ивановна, «химичка» Гертруда Ивановна, физкультурник Александр Иванович, трудовик Антон Иванович (по совместительству наш сосед) и «географичка» – особых воспоминаний о себе не оставили. Учителя как учителя.

Директор школы Иван Иванович, бывший военный, офицер в отставке, друг моего папки, держал свою вотчину, как говорится, в ежовых рукавицах. Наверное, это хорошо. Наверное, так и надо было. Вероятно, именно поэтому в нашу школу и направили освободившихся из колонии «неблагополучных ребят». Всех не помню. Помню только самых ярких из них – Витьку Гнездицкого и Мишку Калугина.

Витька был хулиганом отпетым. Он был намного старше нас и нёс на себе печать тюремной «раздолбанной» романтики. Я его не любила и боялась, инстинктивно ощущая какую-то опасность, исходящую от необычного новенького. Хотя в доме у нас постоянно жили папины воспитанники из «зэков», и я регулярно с ними общалась, не испытывая ни малейшего страха, в Витьке я чуяла какое-то плохо запрятанное зло, способное в любой момент выйти наружу и навредить.

А вот с Мишкой такого чувства не было. Он был из цыган, тоже намного старше нас, и принадлежал к «баронской» семье. Впоследствии он и сам станет цыганским «бароном» в нашем городе.

– Слышь, ты, подвинься! – Мишка плюхнулся рядом со мной, сбросив на пол вещи моего соседа по парте Вовки Чепрасова.

Следующим шёл урок математики. В класс стремительно не вошёл – влетел Владимир Иванович Бинкевич. Окинув взглядом пятерых новеньких, вальяжно развалившихся за маленькими для них партами, он громко рявкнул:

– Встать! Восемь человек к доске с домашним заданием! Дежурный! Доложите об отсутствующих! Новенькие, представьтесь!

Огорошенные его напором, новенькие «зэки» повскакивали с мест. После беглого опроса, уразумев, что математический конь не валялся в их судьбе, Владимир Иванович посмотрел мне в глаза долгим взглядом и кинул:

– На твою ответственность!

Кивнув в сторону Мишки, он таким же образом распределил остальных.

Занимались мы у нас дома. Мишка казался мне не страшным, совсем ручным. Скорее всего, он мог быть разным. Занимался он математикой с удовольствием, вскоре даже проявил незаурядные способности, стремительно усваивая материал.

– Ты вот что… если что не так, если там кто-нибудь… ты только скажи!

Говорить ничего не приходилось. Все знали, что я личный учитель «барона».

По вечерам мы с одноклассниками иногда выходили прогуляться, пошататься по вечерним улицам нашего тихого городка. «Зэки» потихоньку выпивали, остальные нет, только испуганно смотрели, как бутылка переходила у них из рук в руки. Когда ребята, перебрав спиртного, становились всё более и более «отвязанными», Мишка говорил:

– А ну-ка, малышня, по домам!

Он сам доводил меня до дома. К концу учебного года они дружно чего-то там опять натворили, и всю компашку отправили в колонию. Я плакала и рыдала, вспоминая Мишку, порывалась собирать какие-то подписи под петицией, провозглашавшей, что он хороший и просто не мог… Папу, вызвали в школу и серьёзно с ним поговорили. Вернувшись домой, он устроил мне настоящий разбор полётов.

Больше я Мишку не видела. Говорили потом, что он вернулся в город, стал цыганским «бароном», но я к тому времени уже училась в Москве, и пути наши не пересекались. А жаль! Парень он был незаурядный.

Однажды, много лет спустя, я случайно узнала, что вторая жена моего брата, слывшая первой красавицей города или, как тогда говорили, «королевой», была прежде замужем за цыганским «бароном» Мишкой. Вот ведь как тесен мир!

Телефон зазвонил ночью. Он стоял у изголовья кровати, и я сразу же схватила трубку. Голос был мне незнаком, но показался приятным, в нём звучали мягкие, бархатистые нотки.

– Алло, я тебя не знаю, но не вешай трубку! Мне очень плохо, поговори со мной…

Я обомлела! Взрослый парень доверительно рассказывал мне историю своей несчастной любви. Женька любил свою девушку так сильно и эмоционально, как только может любить психически неуравновешенный человек! Когда они поссорились, он попытался покончить с собой.

Парень случайно набрал мой номер и изливал мне, пятиклашке, душу. Я не сказала ему, что ещё малолетка, мы общались на равных. Женька звонил мне из «дурки» почти каждую ночь. Я часами выслушивала историю его любви, затаив дыхание, постигала новый для себя мир!

Девушка, испугавшись Женькиной попытки суицида, избегала примирения и встречалась с кем-то ещё, а он писал ей из больницы стихи (неплохие, кстати).

В общем, я оказалась втянутой в чужую романтическую историю. Мне хотелось как-то помочь, но я не знала как. Однажды зимой, в морозное воскресное утро, Женька позвонил мне и сказал, что договорился с сестричкой на посту и она разрешила ему выйти в город на пару часов.

– Приходи на Днепр, к памятнику!

Памятником называлась фигура Родины-матери, возвышавшаяся на крутой горе над Днепром. Я не хотела, боялась идти. Что Женька подумает обо мне при встрече: хромая малолетка, чучело? Но всё-таки оделась и поковыляла.

Женька, высокий худощавый красавец с небольшой бородкой на аскетичном лице и с глубокими тёмными глазами, стоял на пронизывающем морозном ветру в лёгком длиннополом расстёгнутом пальто. Из-под него выглядывали полосатые больничные брюки. Лишь на секунду я прочитала в глазах моего телефонного приятеля лёгкое изумление.

– Тебе холодно. Пойдём в больницу.

Мы беспрепятственно зашли в психдиспансер. Я попала в холл, где сидели, ходили, читали пациенты. Дежурила симпатичная медсестричка – Женькина приятельница.

– Знакомьтесь, это моя телефонная спасительница!

Все хорошо посмотрели на меня, и очень скоро я уже была своей в этом холле, с этими пациентами и с персоналом. Откровенных «психов» я там не видела, со всеми людьми можно было общаться.

Я приходила к ним по выходным, чтобы проведать, накормить чем-нибудь домашним, вкусненьким, чем меня обильно снабжала мама. Папа был против походов в «дурку». Он всё ещё сердился на меня из-за акций протеста, организованных мной в защиту «барона» Мишки, а тут объявился новый друг – Женька с его суицидами.

Среди ночи в очередной раз раздались резкие и настойчивые телефонные трели.

– Приди сейчас! Я больше не хочу жить! Меня что-то разрывает изнутри! Я всё равно не могу жить, не видя её, ничего не зная о ней! О, как болит голова! Можешь прийти?

– Бегу!

Я соскочила с кровати, сунула ноги в валенки на босу ногу, накинула шубку прямо на ночную сорочку.

Папа схватил меня уже в дверях.

– Куда?

– Там Женьке плохо! Он убьёт себя!

– Куда?.. – уже громко рявкнул отец. – Голая на мороз! Совсем сбрендила!

Звонкая оплеуха была как гром среди ясного неба! Папа ударил меня первый (и последний) раз в жизни.

– Анна Каренина выискалась! Посмотрите на неё! – кричал папа.

«При чём здесь Анна Каренина?» – сквозь слёзы подумалось мне.

Сопротивляющуюся и орущую, меня заперли в доме, не выпустив ночью на мороз спасать друга.

Женька второй раз попытался покончить с собой. Его перевели в клинику закрытого типа. Больше я его не видела, но встретила один раз на улице девушку с фотографий, которые он мне показывал. У неё на руках сидел очаровательный малыш. Рядом шёл молодой мужчина, его отец. Это был не Женька.