Текст книги "Что скрывают красные маки"

Часть вторая
Санкт-Петербург

NILS HAS A NEW PIANO. 4:05

2017 г. Сентябрь

Бахметьев и Ковешников

– …Плохо пахнешь. – Бахметьев покачал головой.

– Зато жив, – лениво парировал Ковешников и отхлебнул кофе из бумажного стаканчика. – Кто нашел тело?

– Собачники.

– Похоже, они только для этого и существуют.

– Находить тела?

– Угу. Давай отгадаю. Ложбина метрах в двух от дорожки. Или по чему там они прогуливаются?

– Аллея.

– Тело присыпано землей, но лишь слегка. Земля – это важно, так?

– Допустим. – Бахметьев поморщился. – Присыпано. Слегка.

– На что мы там поспорили, кстати?

– Ни на что.

– А я думал, на бутылку коньяка. Ладно, не проканало.

Ковешников беззвучно рассмеялся, обнажив неровные крупные зубы, а Бахметьев с тоской подумал: «Пропади ты пропадом, сукин сын». Он не любил Ковешникова, но эка невидаль – не любить Ковешникова!

Никто не любит Ковешникова.

Ковешников выглядит так, как будто ночевал в Большом адронном коллайдере или еще в какой-нибудь экспериментальной научной дыре, где любой предмет раскладывают на частицы и атомы. Разложить-то Ковешникова разложили, но собрали затем не совсем правильно. То ли лишний ион к нему прилепился, то ли заблудившийся нейтрон пристал, но в целом Ковешников смотрится стремновато. Его лицо почти никогда не пребывает в покое, оно морщится, дергается, плющится. И тогда Бахметьев представляет, как где-то, под ковешниковской кожей, ион с нейтроном бегают в гольфах гармошкой вокруг детсадовского стула. И ждут, когда детсадовское же расстроенное пианино перестанет играть «Во саду ли, в огороде». Стул один – и кому он в результате достанется? Кому удастся сесть? Не суть важно; важно, что, когда очередной раунд заканчивается, лицо Ковешникова на несколько мгновений замирает. И можно разглядеть наконец его черты.

Ничего особенного. Ничего выдающегося. Все как у людей.

Примечателен разве что шрам на скуле. Рубец. То ли от химического ожога, то ли от пореза чем-то серьезным – циркулярной пилой, например. Или пуля «дум-дум» пролетала мимо и задела Ковешникова по касательной. Шрам – короткий и толстый, имеющий множество маленьких и не очень отростков. Его немедленно хочется сковырнуть, снять, как присосавшегося к коже паразита. Уховертку какую-нибудь. Или это не паразит? Не суть важно; важно, что чертов шрам-уховертка – один из составляющих успеха Ковешникова.

Ковешников бешено удачлив, сукин сын.

Самые безнадежные дела Ковешников раскрывает… не то чтобы играючи, нет. Он просто раскрывает их. Следуя какой-то своей внутренней логике и связывая воедино вещи, которые никому другому и в голову не придет связать. Возможно, проколы у Ковешникова и случались, и пара «глухарей» приторочена к его патронташу, но это – не на памяти Бахметьева. А на памяти – несколько резонансных убийств, которые с блеском распутал Ковешников. И несколько тихих убийств, красоте которых позавидовала бы Агата Кристи. И примкнувший к ней Джон Диксон Карр. Именно такие преступления Ковешников любит больше всего.

Он вообще любит убийства, сукин сын.

А Бахметьев не любит. Как и любой нормальный человек. Бахметьев хочет, чтобы убийств было меньше и чтобы люди, по возможности, не страдали. Не испытывали леденящий ужас и физические муки и не погружались в преисподнюю еще при жизни – сколько бы ее ни осталось. Все эти невыносимые вещи для Ковешникова – пустой звук.

Вот и сейчас: Ковешников стоит с бумажным стаканчиком в руке и смотрит на оперативную группу, копошащуюся в ложбине. И взгляд его простецки-голубых глаз безмятежен. Все потому, что он еще не видел тела, а Бахметьев – видел.

Но даже когда он увидит, приблизится к жертве, осмотрит ее и обнюхает (да-да, Ковешников практикует и такое) – ничего не изменится.

– Ретривер? – спросил Ковешников.

– Не понял?

– Я про собаку. Она же подсуетилась. Вот, интересуюсь теперь – какой породы.

– Это важно?

– Ну… Если бы я там валялся, присыпанный землей, то лучше бы меня нашел ретривер, чем какой-нибудь бультерьер. А ты кого предпочитаешь?

– Бассет-хаунда, – брякнул Бахметьев.

– Говорят, у них с ай-кью бедушка. Примерно как у среднестатистической шлюхи в борделе. – Ковешников смял стаканчик и бросил его себе под ноги. – Так что рекомендовал бы тебе вельш-корги.

– Да пошел ты.

Бахметьев в очередной раз поразился тому, как легко позволил втянуть себя в самый глупый разговор из всех возможных. Вообще Ковешников славится этим: глупыми разговорами, дурацкими репликами. Иногда он и впрямь похож на дурака, и это – еще одна составляющая его успеха. Те, кто столкнулся с Ковешниковым впервые, будь то подозреваемые, или свидетели, или просто случайные люди, никогда не попадавшие в следственную орбиту, относятся к Ковешникову снисходительно. Как к среднестатистической шлюхе в борделе. Или к безобидному ужу. Они пребывают в неведении до тех пор, пока острые зубы Ковешникова (оказавшегося на поверку не ужом, а черной мамбой) не впиваются им в шею.

Фигурально выражаясь, конечно.

Отрезвление происходит мгновенно, и очередная ковешниковская жертва, не успев даже промямлить «вот же ж, гребаные пассатижи!», оказывается загнанной в угол. Пригвожденной к полу уликами, любовно подобранными Ковешниковым.

Ковешников не признает победы по очкам или вялотекущего нокдауна. Только нокаут с последующим выносом с ринга бездыханного тела соперника. По законам жанра это должно происходить под рев трибун и восторженные крики фанатов, но происходит в полной тишине.

Никто не любит Ковешникова.

Женщины не любят Ковешникова еще больше.

Ковешников платит женщинам той же монетой: он жуткий сексист, отказывающий прекрасному полу не только в интеллекте, но и в способности к прямохождению. Женщины, по мнению Ковешникова, плетутся в хвосте эволюционной очереди, уступая даже ланцетникам («малоподвижный роющий образ жизни на дне моря»). Пару раз была возможность соскочить на соседнюю ветку и пристроиться в кильватер австралопитекам, но и этот шанс дамочки благополучно профукали. Впрочем, есть одно исключение…

Впрочем, исключений нет.

А все потому, что Ковешников – исключительный сукин сын. Трехдневная щетина уже давно вышла из моды, но Ковешников продолжает таскать ее на себе. Ковешниковская одежда в моду и не входила: все эти акриловые свитера, мохеровые шарфы, турецкие джинсы и плащи из секонд-хенда. На фоне Ковешникова даже Бахметьев выглядит иконой стиля. А ведь Бахметьев всего лишь рядовой опер с не бог весть какой зарплатой.

А Ковешников следак. Он давно мог стать следаком по особо важным и даже укатить в Москву – строить карьеру в СКР, но.

Никто не любит Ковешникова.

Начальство не любит Ковешникова еще больше.

Что не мешает затыкать им следственные дыры. А самому Ковешникову – писать бесконечные рапорты об отставке. Их с помпой и проклятиями подписывают, чтобы спустя некоторое (не очень долгое) время отозвать обратно. И пойти на поклон к Ковешникову. Да еще и поунижаться перед ним и его шрамом-уховерткой. И его вонючими акриловыми свитерами. И его способностью вытаскивать откровенно безнадежные дела.

Должно быть, сам Ковешников (в собственном и, как полагает Бахметьев, не совсем здоровом, сумеречном сознании) мнит себя английским аристократом. Каким-нибудь пэром, выехавшим поутру на фокс-хантинг[17]17
  Охота на лис (анг.).


[Закрыть]. И вот теперь пэр Ковешников стоит на вершине холма и меланхолично наблюдает, как свора борзых под предводительством баронетов, егерей и садовников тащит лису из норы. И в нужное время он обязательно вмешается, и все лавры достанутся ему.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

Между тем в просвете между кустарниками, обсевшими ложбину, нарисовалась одна из старых ковешниковских борзых – судмедэксперт Бешуля. Хотя справедливее было бы обозвать эксперта лисой, учитывая огненно-рыжий цвет его волос. Несмотря на внушительную комплекцию, Бешуля довольно легко вскарабкался по склону и такой же легкой пританцовывающей походкой приблизился к Бахметьеву и Ковешникову.

– Скоро закончим, – сказал Бешуля следователю после того, как мужчины обменялись рукопожатием. – И место происшествия в полном твоем распоряжении.

– Угу. Что у нас с жертвой?

– Девушка. Приблизительно двадцати трех – двадцати пяти лет. Смерть наступила около восьми-девяти часов назад, точнее можно будет определить при вскрытии. У потерпевшей перерезано горло, следов сексуального насилия при поверхностном осмотре не обнаружено. Но опять же. Вскрытие покажет.

– Угу, – снова повторил Ковешников и подмигнул судмедэксперту. – Скажи-ка мне, Иван Андреевич, кто лучше поет – Патрисия Каас или Мадонна?

– Ну, не знаю. По мне так – Елена Ваенга. Были тут с женой на ее концерте в БКЗ. Прям на душу легло. Жена плакала.

– А ты?

– А мне-то с чего? Что я, дурак, что ли?

– Заметь, не я это первый сказал. А вообще усы у тебя дурацкие, Андреич. Как грицца, усы, как у гребаной лисы.

– Да пошел ты, Ковешников. – Бешуля инстинктивно прикрыл рукой щетку усов – не рыжих даже, а каких-то ржавых.

– Сбрей, сбрей их, Ванюша. Тебе ведь правды, кроме меня, никто не скажет. Даже жена. Так что прислушайся к голосу мирового разума.

– Это ты, что ли, мировой разум?

– Ну… Не ты же.

– А мне Земфира нравится, – встрял Бахметьев, хотя как раз его никто не спрашивал о музыкальных предпочтениях. – Очень крутая, нет?

– Да-да-да. – Ковешников задумчиво поскреб шрам-уховертку. – Любовь, как случайная смерть. Вот и я думаю – случайно или нет. Красное и зеленое?

– Куда же без него, – вздохнул Бешуля.

– С раной все то же самое?

– Общая картинка очень похожа… Слушай, Ковешников, чем от тебя так несет?

– Трупятиной, чем же еще. Когда к тебе заглянуть?

Бешуля отставил локоть и зачем-то посмотрел на часы. Фальшивый китайский «Ролекс» (а Бешуля был фанатом «Ролекса», пусть и фальшивого, – об этом в Управлении знали все) тускло заблестел на солнце.

– Давай вечерком, после семи. Всю правду тебе расскажу, как та гадалка.

– Да я и сам тебе расскажу всю правду. Похоже на третью серию нашего, с некоторых пор очень любимого, сериала.

Еще и за это Бахметьев не любил Ковешникова: за особый, хорошо пропеченный цинизм. Ни дать ни взять булочка с кленовым сиропом и орехом пекан. Калории зашкаливают, и знаешь, что вредно, – а все равно жрешь. Вот и Бахметьев жрет, да еще вместе с Бешулей. Давятся, плюются – и ни гугу. Как заклинило. А ведь Ковешников мог просто сказать: третья жертва неизвестного серийного убийцы за последние два месяца. Но нет, обязательно нужно выпендриться.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

– Мучаюсь с названием, Иван Андреевич. Может, поможешь?

– Уволь меня, дружище.

Ковешников, в своей обычной манере, пропустил реплику судмедэксперта мимо ушей.

– «Следствие по телу», м? Или это, как его… «Убийство». М-да… Что-то плосковато получается. Без изюминки.

– «Мыслить, как преступник», – в очередной раз не выдержал Бахметьев.

– Не получается пока мыслить таким образом. В том-то и запендя. – Порывшись в карманах плаща, Ковешников достал огрызок карандаша и принялся яростно ковыряться им в ухе. – Ладно. Пойду знакомиться с потерпевшей.

Примерно с полминуты Бешуля и Бахметьев наблюдали, как Ковешников спускается к месту преступления.

– Урод, – резюмировал Бахметьев.

– Как есть мудило, – немедленно согласился с ним эксперт. – Правда, что ли, что мне усы эти ни в звезду, ни в Красную Армию?

– Да нормально все, Андреич. Не парься.

– А жене нравится.

– Тогда тем более не парься.

– Сбрею, пожалуй, – шумно завздыхал Бешуля. – Ну и раз пошла такая пьянка… У меня свой вариант имеется.

– Чего?

– Да сериала этого проклятого.

– Валяй. – Бахметьев пожал плечами.

– «И никого не стало». Ну?

– Зашибись.

– И я так думаю. Передашь мудиле?

– Передам.

Сгинувший в дебрях места преступления Ковешников, наверное, и думать забыл об их совместных потугах на ниве сериального производства. А они с Бешулей, как два идиота, все еще рассуждают на эту тему. Напрягают мозг, ищут варианты, пропади ты пропадом, сукин сын.

Примерно так рассуждал про себя Бахметьев, провожая глазами судмедэксперта, направившегося в сторону «Газели» с надписью: «КРИМИНАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ». Хороший все-таки мужик Иван Андреевич Бешуля: спокойный, рассудительный и профессионал отличный. К тому же у него всегда можно перехватить до зарплаты тысчонку-другую.

А у Ковешникова снега зимой не выпросишь.

Это, конечно, по слухам. Самому Бахметьеву и в голову бы не пришло одалживать у Ковешникова деньги. Они не друзья и даже не приятели. Часто работают вместе, но работой все и ограничивается. Не то чтобы Бахметьев так уж жаждал выпить с Ковешниковым пива в спортбаре под судьбоносный матч «Атлетико – Реал Сосьедад», но… Должна же быть какая-то, пусть и формальная, благодарность – и за бессонные ночи, и за ненормированный рабочий день. И за то, что иногда, не раздумывая, подвергаешь свою жизнь прямой угрозе. Но разве дождешься благодарности от Ковешникова? Разве дождешься простых и искренних слов: «Мы сделали это, дружище. Было трудно, но мы сделали это!»

Нет-нет, Бахметьев не жалуется.

Он сам выбрал эту работу. И бессонные ночи, и ненормированный рабочий день. И на угрозы нарывался, особенно поначалу. Он сам выбрал и ни секунды не пожалел. А Ковешников что? Всего лишь обременение. Побочный эффект.

Никогда Бахметьеву не понять Ковешникова. Никогда не привыкнуть к его бесконечным манипуляциям, вероломству, наплевательству на все и вся. К его цинизму: булочки-пекан форэва! Если в существующей где-то альтернативной реальности Ковешникова изобличат как кровавого маньяка – Бахметьев нисколько не удивится. И то, как Ковешников ведет себя на ближних подступах к убийству, ни на одну голову не натянешь. По-другому и не сказать.

Отирающийся (а он именно отирается) на месте преступления Ковешников меньше всего похож на работника правоохранительных органов. Скорее на зеваку. Или на человека, который видит перед собой совсем не ту картинку, что видят остальные. Может быть, это и есть пейзаж из альтернативной реальности, и даже скорее всего. Правда, не той, где Ковешников – серийный убийца, а той, где он просто придурковатый парень в плаще из секонд-хенда. В искомом пейзаже преступление еще не произошло, но вот-вот случится. И секонд-хендовский придурок – единственный, кто оказался в нужное время в нужном месте. Для него все и разыгрывается, а ему остается лишь фиксировать действо на сетчатку глаза. Ну и на свой покоцанный смартфон, разумеется.

Вот и сейчас там, на дне маленького оврага, Ковешников делал то же, что и обычно. Застывал подолгу на одном месте. Присаживался на корточки и снова застывал. Делал снимки. Целые серии снимков: в основном – кроны деревьев, небо и проплывающие в нем облака. Ковешникова и впрямь можно было принять за праздношатающегося обывателя, что только он забыл среди занятой делом бригады криминалистов?

Пытается поставить себя на место убийцы.

Пытается поставить себя на место жертвы.

Это были всего лишь домыслы Бахметьева, его догадки; ведь что происходит под ковешниковской черепной коробкой, никому неизвестно. Возможно, что-то не очень хорошее. Что заставляет его так странно пахнуть. «Трупятина» проходит по ведомству черного юмора, образцы которого время от времени демонстрирует Ковешников; но этот запах – не трупятина. Одеколон, пот и табак – именно так кажется на первый взгляд. Но за всеми этими мужскими и такими понятными запахами скрывается что-то еще. И Ковешников вовсе не горит желанием, чтобы оно вылезло наружу. Вот и все.

К тому же Ковешников не курит. Не пользуется ни одеколоном, ни туалетной водой. Но постоянно жует мягкие тянучки из лакрицы, просто запихивается ими. Отвратительная вещь – лакрица.

И сам Ковешников временами отвратителен.

Зачем он лег неподалеку от убитой девушки? Устроился прямо на земле, где смешались прошлогодняя прелая листва и совсем зеленая, слетающая с деревьев по случаю сентября. Подложил ладонь под голову и разглядывает ее. Примерно так мужчина, проснувшийся посреди ночи, смотрит на свою возлюбленную. Бахметьев не может вспомнить, когда в последний раз разглядывал девушку во сне. Возможно, этого ни разу не случалось. Просто девушки подходящей не было, все какие-то приблизительные попадались.

Та, что внизу, в овраге, – не приблизительная.

Она красивая.

«Тупо красивая», как сказал бы бахметьевский приятель Коля Равлюк. Коля не имеет никакого отношения к органам, работает экспедитором и развозит корма – кошечкам и собачкам. Свободное время он проводит в спортбарах и стрип-клубах и за всю свою жизнь прочитал только одну книгу – «Хижина дяди Тома». Зато два раза — в чем он сам неоднократно признавался. Коля иррационально и безнадежно долго болеет за футбольную команду второго дивизиона «Луч-Энергия» из Владивостока, которую и в глаза-то не видел.

– Вот посмотришь, – не раз говорил Коля Равлюк Бахметьеву. – Когда-нибудь «Луч-Энергия» выиграет чемпионат страны. А возможно, и Лигу чемпионов.

– Мы не доживем, – не раз говорил Коле Бахметьев.

– А если?

– Ну, если твой «Луч-Энергия» купит парочку испанцев. Парочку немцев. Парочку англичан и хорвата. И Месси.

– Роналду, – тут же начинает торговаться Коля.

– Один черт. Этого не случится никогда.

– Но когда случится, ты посчитаешь это закономерностью. Иначе и быть не могло.

– Да?

– То, что никогда не могло произойти, – происходит обязательно.

– При каком условии?

– Без всяких условий.

Межеумочная философия Коли Равлюка раздражает Бахметьева, но это не мешает им встречаться два раза в месяц: по средам (спортбары) и пятницам (стрип-клубы). К тому же, при всей своей недалекости, Коля отличный психолог, интересно, что бы он сказал о Ковешникове? Впрочем, Бахметьев знает ответ:

«Тупо сукин сын».

Сукин сын помахал Бахметьеву рукой со дна оврага: спускайся, мол, задрота кусок. Спускаться Бахметьеву не хотелось. Он уже был там час назад вместе с Бешулей и ребятами из криминалистической лаборатории. Он видел девушку – не приблизительную. Темноволосую, с короткой стрижкой и правильными, очень тонкими чертами лица. Девушка показалась Бахметьеву смутно знакомой, но он точно никогда не видел ее. Не разговаривал с ней. Иначе не забыл бы никогда и думал бы о ее стрижке, о ее лице, стоя в пробках под радио «Нева-FM». Или стоя в очереди в кассу в гипермаркете. Ну а девушка, судя по всему, ни в каких очередях отродясь не стояла. В пафосном магазине «Babylon» и не менее пафосных бутиках очередей нет по определению. А в других местах ее всюду пропускали впереди себя – такие же отзывчивые парни, как Бахметьев, число им – легион. Единственный, кто встал бы на пути девушки, – Ковешников. Следак проехался бы по ней сексистским катком и погнал бы ее в конец очереди, – к ланцетникам и австралопитекам.

Несомненно, так бы все и случилось, будь девушка жива. Но девушка мертва, и женоненавистник Ковешников просто вынужден быть на ее стороне. Вынужден защищать ее – как отец, как старший брат. Потому что защитить саму себя она больше не в состоянии. А Бахметьев…

У Бахметьева что-то ноет и ноет в груди.

Надо полагать – сердце, больше нечему. Так происходит всегда. Так происходило и на прошлых вызовах, когда выехавший на место происшествия Бахметьев оказывался лицом к лицу с убитыми девушками. За последние несколько месяцев произошло два тяжких преступления, умышленных убийств с особой жестокостью, темноволосая красотка – третья по счету. И почерк похож. Тела слегка (скорее – даже формально) присыпаны землей, следов сексуального насилия нет. Горло жертв перерезано. Судмедэксперт Бешуля утверждает, что опасной бритвой. Орудие по нынешним временам экзотическое, но и чем-то особенно эксклюзивным его не назовешь. Есть еще детали, позволяющие связать воедино все три преступления. Кое-что было найдено в телах самих жертв, но есть и то, что демонстративно лежит на поверхности.

Красное и зеленое.

Бахметьев думал о красном и зеленом, пока беседовал с гражданкой Четвертных – владелицей ротвейлера Люси, которая и обнаружила тело. Страдающая ожирением меланхоличная Люся так грустно смотрела на Бахметьева, как будто хотела сказать: «Не повезло тебе со свидетелем, товарищ Бахметьев, уж извини». Бахметьеву и впрямь не повезло: тоже страдающая ожирением, но при этом гиперактивная гражданка Четвертных вывалила на него столько информации, что голова у опера пошла кругом. Всхлипывая и сморкаясь в бумажные салфетки, Четвертных поведала о:

– черном большом фургоне, со скрежетом и свистом отъезжавшем от парка в то время, как они с Люсей входили через центральный вход;

– черном большом человеке, который едва не снес их с Люсей на аллее, метров за пятьдесят до места обнаружения тела.

Также были упомянуты компания гастарбайтеров, велосипедист в костюме цветов эстонского национального флага, несколько мужчин с рюкзаками и портфелями, фотограф с ручной совой, какие-то курсанты, какие-то цыганки и их чумазые наглецы дети, бросившие в Люсю огрызок яблока… На втором десятке персонажей Бахметьев сломался. Он никак не мог взять в толк, откуда такой наплыв посетителей в отнюдь не самом посещаемом парке города, да еще с раннего утра. Говорит ли Четвертных правду или безбожно привирает? И как относиться к ее сообщению о фургоне? Что касается предыдущих преступлений, то они были разведены во времени и пространстве: убивали в одном месте, а тела находили совсем в другом.

– Вы не могли бы описать этот фургон подробнее? Э-э… – тут Бахметьев скосил глаз на протокол, – Марья Михайловна.

– Черный. Большой.

– Может быть, имелись характерные особенности?

– Надписи?

– Если вы что-то такое заметили.

– Во-первых, он был литой. – Четвертных поджала губы. – Черный, большой и литой. Без окон. На таких еще инкассаторы ездят.

– Понятно.

– И надпись. До сих пор перед глазами стоит. А вот какая конкретно – не вспомню. Такие бежевые буквы на сером фоне. А может, наоборот.

– Уже кое-что, – похвалил Бахметьев свидетельницу, прекрасно понимая, что с такими исходниками можно задерживать каждый второй фургон – не ошибешься.

– Хотелось бы оказать посильную помощь следствию.

– Вы уже оказываете.

– Если я еще что-нибудь вспомню… Что-то важное…

– Даже если вы вспомните неважное, все равно звоните. Я дам вам свою визитку. Вполне вероятно, что малосущественная на первый взгляд деталь поможет нам вычислить убийцу.

– А кто это? – Кончик носа гражданки Четвертных даже побелел от любопытства.

– Убийца?

– Жертва!

– Пока не знаю. Личность потерпевшей еще не установлена.

– Где-то я ее видела. Только не помню где.

Ну вот. Еще одному человеку девушка из оврага показалась знакомой. Но не настолько, чтобы помнить, при каких обстоятельствах это знакомство произошло.

– Если вспомните – обязательно дайте знать.

– Даже не сомневайтесь, молодой человек.

Не такой уж молодой. Бахметьеву совсем недавно исполнилось тридцать пять, день рождения отмечали в узком кругу друзей, в спортбаре «Четвертая высота». Был вечный, как соус бешамель, Коля Равлюк. И снова Коля Равлюк, и еще. Бахметьев хотел позвать на ДР нескольких сослуживцев, но первый вопрос, который они задавали, выглядел так: «Будет ли на детском, мать его, утреннике этот хер Ковешников?» И вот тогда Бахметьеву приходилось, пусть и не слишком уклюже, спускать деньрожденческую тему в унитаз.

Потому что он уже пригласил Ковешникова.

Самым первым.

Никто не любит Ковешникова, и он, Бахметьев, не любит. И Ковешникову, наверное, тяжело, бедолаге. Спит и видит, как бы внедриться в социум. Иначе к чему было принимать приглашение? А лакричный вонючка, к немалому удивлению Бахметьева, согласился. Для порядка повозил опера половой тряпкой по лицу, но согласился.

И конечно же, не пришел.

Тот еще получился день рождения: миграция по спортбарам, пиво, водка, коктейли и шоты; пьяные проклятия Ковешникову, и здесь умудрившемуся стать костью в горле. Если бы не Коля Равлюк, то неизвестно, чем бы закончился вечер трудного дня. А так он вполне мирно завершился в стрип-клубе, где Бахметьева, несмотря на неприличную (с точки зрения стрип-контингента) профессию, обхаживали две милые девушки.

Во сколько это встало доброму Коле – одному богу известно. Но только проснулся Бахметьев в постели с одной из стриптизерок, брюнеткой. Неизвестно, случился ли между ними секс или, учитывая количество выпитого, все ограничилось благими намерениями. И имени ночной гостьи Бахметьев не помнил в упор, что не помешало им мило поболтать с утра за чашкой растворимого кофе.

– Ты необычный, – сказала брюнетка.

– Самый обычный, – заверил девушку Бахметьев.

– Может, я неправильно выразилась. Ну… Ты – не тот, кем кажешься.

– Что, не похож на опера?

– Ни капельки! А-ха-ха!

Смех незнакомки живо напомнил Бахметьеву тявканье гиены, и ему сразу же захотелось выпроводить стриптизершу восвояси и допить кофе в одиночестве. Но вместо этого он сказал:

– А на кого похож?

– Ну… Не знаю. Сложно сказать.

– Увидимся? – зачем-то поинтересовался Бахметьев.

– Пожалуй, что нет.

– Так все было плохо?

– Ну, я никому ничего не скажу. Можешь на меня положиться.

Снова это чертово тявканье, от которого взрывается мозг! Скорей бы она убралась!

Как будто почувствовав настроение несчастного опера, брюнетка резко засобиралась. Все произошло даже быстрее, чем он думал. Только что девушка сидела за столом – и вот она уже в прихожей; внимательно рассматривает Бахметьева, склонив голову. Только что смеялась – и вот уже серьезная.

Насколько вообще могут быть серьезными стриптизерши.

– Может, все-таки оставишь телефон?

– Если и оставлю, то обязательно совру в пяти последних цифрах. Или семи.

Бахметьев почувствовал легкий укол куда-то в область четвертого шейного позвонка. Так обычно давало знать о себе уязвленное самолюбие.

– Тогда не надо оставлять.

– Хорошо. И ты хороший.

– Это лишнее.

После ухода гиены Бахметьев несколько минут рассматривал себя в зеркале в прихожей. Темные волосы, карие глаза, твердо очерченные губы и подбородок; кожа смуглая, но не чересчур. Высокий лоб, череп хорошей лепки. В общем абрисе есть даже что-то от американского актера Джейка Джилленхола. Хотелось бы, конечно, чтобы от Бенедикта Камбербэтча, британского актера, но тут уж… Кто на что учился. Репрезентативная выборка у Бахметьева не так уж велика: Коля Равлюк считает его отличным парнем. Ковешников – унылым говном. Но Ковешников не показатель, для Ковешникова целый мир – унылое говно. И лишь в редкие благословенные минуты на этот мир падает легкая тень Лас-Вегаса. И Мулен-Руж зажигает огни: когда случается жестокое и кровавое преступление. И Ковешников – о, радость! – оказывается в его эпицентре.

Примерно так же, как сейчас.

– …Хочешь конфетку?

Ковешников достал из бездонных карманов своего плаща две слипшиеся тянучки. Они были облеплены какой-то пылью и трухой. И – табачными крошками, хотя Ковешников не курил; при Бахметьеве, во всяком случае.

– Не люблю сладкое.

– А это не сладкое. Это помогает думать. Если есть чем.

В этом был весь Ковешников: одним предложением унизить человека и как ни в чем не бывало продолжить говорить с ним. Но пока Ковешников не говорил. Склонив голову набок, как птица, он наблюдал за тем, как тело жертвы пакуют в черный пластиковый мешок.

– Что-то не так, – сказал Ковешников, сунул в рот обе тянучки и заработал челюстями.

– Не так?

– По-другому. Не как в прошлые разы. Что-то изменилось.

– Убийца эволюционирует?

– Скорее, ему просто скучно и хочется поболтать.

– С кем?

– С нами. Не конкретно со мной и с тобой. Он знать не знает, кто собирается упасть ему на хвост. Или знает? Как думаешь?

Бахметьев ненавидел это ковешниковское «как думаешь?». Конечно, у опера были мысли – самые разные и по самым разным поводам. Были революционные идеи и незаурядные, шокирующие версии, способные перезагрузить следствие и пустить его по новой колее. Этими бахметьевскими идеями Ковешников интересовался мало, предпочитая им свои собственные. Но стоит только Бахметьеву расслабиться (не важно, по какой причине), свернуть интенсивную мозговую деятельность, – и сразу прилетает чертов вопрос.

– Не знает… Знает. – Бахметьев пожал плечами. – В зависимости от того, что именно пошло не так.

– Пока сам не пойму. Когда пойму – скажу. Может быть.

– Нашел кое-что интересное? – слегка поддавил опер. – То, что другие пропустили?

– Дело не в уликах.

– Что тогда?

Ковешников вновь принялся яростно чесать свой шрам– уховертку.

– Представь, все ровно так, как всегда. Ничего необычного, все вещи на своих местах. Небо над головой, земля под ногами. И место, где все произошло, ты изучил до последнего листка на дереве. Мог быть не овраг, а закрытая автостоянка или стройка заброшенная – не суть… Земля все равно под ногами.

– Ну и?

– И тут ты замечаешь какую-то маленькую херню. Совсем крошечную хернинушку, которая никак не вяжется со всем этим благолепием. С идеальными причинно-следственными связами. Ловко замаскировалась под пейзаж, стала его частью, но на самом деле она – другая. Из другого пространства. Потяни за нее – и все изменится. Настолько сильно, что неизвестно, где можешь оказаться. Ферштейн?

– Не совсем ферштейн, – честно признался Бахметьев.

– Ладно. – Ковешников шумно вдохнул ноздрями воздух и засмеялся. – Проехали. Дураков учить – только портить.

В такие минуты Бахметьев не любил Ковешникова особенно сильно. За шрам, за пегую немощную щетину; за лакричные комки – они липнут к коже то тут, то там, и отодрать их не представляется возможным; за обкусанные ногти и черную под ними кайму. А еще за самоуверенность, мелочное тщеславие и общую пакостность натуры.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

«В восемь, в кафе напротив Горьковской. Я буду ждать. Если понадобится – вечность. Ты ведь не оставишь меня, любовь моя? Ты меня спасешь?»

Женский – низкий, умоляющий, срывающийся – голос прозвучал в голове так ясно, что Бахметьев вздрогнул. Он хорошо помнил эту фразу, хотя адресована фраза была не ему. Кому – не важно. Главное, кем она была произнесена.

Той девушкой.

Той самой, не приблизительной, которую сейчас, как сломанную куклу, паковали в пластиковый пакет. Все дальнейшее известно. Вивисектор Бешуля добросовестно выпотрошит ее, заполнит соответствующие бумажки и передаст их Ковешникову. Из рук в руки, непосредственно на территории морга судебно-медицинской экспертизы, потому что Ковешников очень любит туда таскаться. Проводить там уйму времени. Неизвестно, что он там делает.

Уроки, хе-хе.

Все дальнейшее известно. Девушка пробудет там столько, сколько понадобится, чтобы установить ее личность. Одна-одинешенька, с биркой на большом пальце ноги, в металлическом ящике, который ничуть не лучше пластикового мешка. Никаких утешительных слез, ничьих грустных поцелуев. Эх-хх, хорошо бы родным и близким объявиться побыстрее…